Человек, которого не было

Присылают мне несколько дней тому дипломную работу на отзыв, и там, на одной из первых страниц введения, читаю: "В русскоязычном Интернете в 1995 году был запущен первый интерактивный русский литературный проект, носивший лаконичное название "POMAH" (само название тоже писалось латинскими буквами, совпадающими с кириллицей). Первую главу этого "романа" написал Роман Лейбов, известный в сети человек. Хотя вероятнее всего Роман Лейбов - это "виртуальная личность", так как в сети сведения о нем очень противоречивы. Есть информация, что он филолог из Тартуского Университета, есть информация, что он физик по образованию, есть даже информация, что на самом деле Роман Лейбов - это не настоящее имя, а псевдоним. Но как мы постараемся показать в работе, "реальность" сетевого автора весьма условна по определению". Вот так вот. Орфография и пунктуация, так сказать, подлинника сохранены.

Но тут же и опровержение подоспело - огромный, более чем 1000-страничный ОГИшный том, очередной, третий выпуск "Лотмановского сборника" (про Лотмана, судя по всему, даже автор процитированного диплома что-то слышала, раз пишет "Тартуский Университет" с двух заглавных), вышедший после семилетнего перерыва и с немалыми организационными трудностями. И там, среди прочего, статья Романа Лейбова "Телеграф в поэтическом мире Тютчева: тема и жанр". И даже местожительство автора указано, в скобках после фамилии. Для особо недоверчивых. Кстати, на случай, если кто-то сомневается в существовании Инны Булкиной, - ее статья "Киевский текст в русском романтизме: проблемы типологии" здесь тоже имеется.

Сказать что-то внятное о "Лотмановском сборнике" очень сложно. Там одного содержания четыре страницы - начни я сейчас названия статей или хотя бы фамилии авторов перечислять, в аккурат весь объем обзора на это и уйдет. Если же подробно останавливаться на отдельных работах, то по какому принципу их отбирать, учитывая, что состав сборника достаточно ровный?

Поэтому единственный выход - обобщая и огрубляя, пытаться говорить о книге в целом, о том, что объединяет собранные в ней статьи. Круг тем, интересующих ученых тартуско-московской школы, сложился довольно давно, и, постоянно расширяясь, он, тем не менее, с первых выпусков "Трудов по знаковым системам" и по сей день не меняется качественно. М.Л.Гаспаров некогда рассказал о том, как стал участником семиотической конференции 1962 года: "Я получил приглашение в ней участвовать. Это меня смутило. Слово это я слышал часто, но понимал плохо. Случайно я встретил в библиотеке Падучеву, мы недавно были однокурсниками. Я спросил: "Что такое семиотика?" Она твердо ответила: "Никто не знает". Я спросил: "А ритмика трехударного дольника - это семиотика?" Она так же твердо ответила: "Конечно!"

Анекдот этот вполне актуален и сегодня. С более или менее точным определением того, чем занимаются тартусцы, по-прежнему существует некоторая неясность (А.К.Жолковский в те же 60-е характеризовал семиотику как "цепь заседаний и симпозиумов, в повестке дня которых всегда один и тот же вопрос: Разное"), однако по названию статьи и нескольким ключевым терминам мало-мальски сведущий в филологии читатель может понять, "семиотика" ли перед ним или нечто иное.

Важнее, впрочем, другое: практически всех участников "Лотмановского сборника", от классиков до начинающих исследователей, объединяет обостренная методологическая рефлексия. Инструмент для них если и не важнее конечного результата, то по крайней мере равен ему по значимости. И это не случайно: и Ю.М.Лотман, и З.Г.Минц стремились дать своим ученикам не рыбу, а удочку. Поэтому и учеников у них было так много - кроме личностей учителей привлекала еще и принципиальная воспроизводимость метода (и, как следствие, верифицируемость итоговых положений). Конечно, у кого-то этот инструментарий работает лучше, у кого-то хуже, да и говорить сегодня приходится уже не столько о методе, сколько о разных, хотя и генетически близких методах. Но тем не менее.

И все-таки одну работу из третьего "Лотмановского сборника" я позволю себе упомянуть особо. Речь идет о работе Ирины Белобровцевой "Русский дендизм: фоновая застройка", посвященной сравнительно малоизвестному (впрочем, недавно его произведения были изданы в России отдельной книгой) прозаику А.Ветлугину (настоящее имя - Владимир Ильич Рындзюн). Автор убедительно показывает, как, парадоксально сочетая Паскаля и Уайльда, Ветлугин-Рындзюн создает свой собственный вариант дендизма, собственный поведенческий текст. В общем, перед нами образцовый биографический этюд, в основе которого лежит лотмановское понимание личности как точки пересечения культурных кодов.

По странной случайности такой подход, ни у кого, кажется, не вызывающий сомнений в приложении к литераторам уровня Ветлугина, зачастую представляется недопустимым или даже кощунственным применительно к творцам иного масштаба. Вспомним, сколько нареканий, в том числе и со стороны близких единомышленников, вызвала лотмановская биография Пушкина, в которой великий поэт был описан как homo semioticus, человек семиотический.

Вот и в бурно развивающемся отечественном розановедении никто из исследователей не озаботился пока осмыслением судьбы писателя как цепочки актов самопрезентации. Возможно, виной тому Дмитрий Галковский, обладающий удивительным даром безнадежно компрометировать все, к чему он хотя бы слегка прикоснулся. Лет десять назад Галковский порассуждал о театральности розановского поведения, и с тех пор к этой теме никто не возвращался.

Впрочем, причина, вероятно, не в этом. Розановеды, как правило, любят своего героя и с пиететом относятся к его заверениям в совершеннейшей искренности жизненного и творческого поведения. Но разве "искренность" в данном случае не характеристика играемой роли? Разве "спонтанность" означает что-то иное, нежели реализуемую автором культурную установку?

Возможно, теперь попытки по-новому посмотреть на одного из самых умышленных литераторов рубежа XIX-XX веков возобновятся - издательство "Аграф" выпустило монографию Павла Руднева "Театральные взгляды Василия Розанова". Тема эта лишь на первый взгляд кажется для розановских штудий периферийной; на самом же деле исследование П.Руднева может оказаться важным этапом построения семиотической биографии автора "Опавших листьев". Мы впервые получили систематизированное изложение взглядов Розанова на актерское мастерство, на ремесло режиссера, на театральное искусство в целом, и велико искушение попытаться проследить, как эти идеи реализовывались писателем при режиссировании собственной судьбы.

Впрочем, книга хороша и сама по себе, и исследователи Розанова будут обращаться к ней постоянно. Несколько сюжетов, изложенных в монографии, вполне заслуживают названия открытий, пусть и частных. Вот лишь один характерный пример. "Во втором коробе "Опавших листьев" Розанов сообщает, что побывал на представлении некоей пьесы в переводе Ефима Егорова. Ни один из издателей самой популярной книги Розанова не откомментировал это место", - с укором замечает исследователь, подробно объясняя, о какой пьесе идет речь и чем именно она могла привлечь Розанова.

Конечно, не помешал бы книге П.Руднева именной указатель, но это, вероятно, вопрос к издательству, а не к автору. Да впрочем, и к "Аграфу" какие могут быть претензии? Серия "Символы времени" (именно в ней вышла монография П.Руднева) никогда не позиционировалась в качестве научной, на фоне прочих книг этой серии "Театральные взгляды Василия Розанова" и без всякого именного указателя очевидно выделяются по уровню. Так что и на том спасибо.

Тем более что в книге есть еще и приложения, где перепечатаны не републиковавшиеся в постсоветское время статьи Розанова о театре, воспроизведена полемика вокруг розановской статьи 1909 года "Актер" и помещены материалы, документирующие восприятием Розановым танца Айседоры Дункан.

Кстати, именно во время одного из выступлений Дункан случился эпизод, с очевидностью показывающий всю театрализованность розановского поведения. Выбежав из ложи Малого театра, Розанов направился к сидевшему в партере литератору Акиму Волынскому и расцеловал того со словами: "Вспомнил ваш подвиг с русскими критиками и побежал вас поцеловать". Речь шла о работе Волынского "Русские критики", которую Розанов высоко ценил, отмечая в то же время чрезмерную сухость авторского стиля. Нетрудно заметить, что, прилюдно целуя Волынского, да еще бегая при этом по театру посередине представления, Розанов выражал свое восхищение коллегой в "спонтанном" жесте, отвергающем рациональную манеру последнего (о реакции Волынского на этот поцелуй ничего не известно, но можно с уверенностью предположить, что особого умиления Аким Львович не испытал).

А вот еще один эпизод, к Розанову отношения уже не имеющий, но с изумительной точностью выражающий самую суть символистского миропонимания. Весной 1907 года во время лекции Андрея Белого в Политехническом музее прозаик и критик Нина Петровская подошла к своему возлюбленному Валерию Брюсову и в упор выстрелила в него из браунинга. Револьвер дал осечку и был тут же выхвачен из рук стрелявшей. "Замечательно, что второго покушения она не совершила, - писал близко знавший Петровскую Владислав Ходасевич. - Однажды она сказала мне (много позже): "Бог с ним. Ведь, по правде сказать, я уже убила его тогда, в музее". В этом "по правде" заключена квинтэссенция той удивительно семиотически насыщенной эпохи, когда жест казался важнее реальности.

Теперь у читателя есть возможность самостоятельно попытаться понять, зачем Петровская стреляла в Брюсова, а также разобраться в том, как же все-таки мыслили и чувствовали люди той загадочной эпохи, которую принято называть Серебряным веком, - в издательстве НЛО вышел почти 800-страничный том, в котором впервые собраны все сохранившиеся письма Брюсова к Петровской и Петровской к Брюсову. Подготовили его лучшие специалисты по русскому символизму А.В.Лавров и Н.А.Богомолов, чей комментарий может служить лоцией любому взявшему эту книгу в руки.

Надо сказать, что письма, адресованные Петровской, дошли до нашего времени с гораздо меньшей полнотой. Брюсов был прежде всего литератором и к архиву своему относился бережно, чтоб не сказать трепетно. По крайней мере, распоряжения относительно судьбы писем Петровской он отдал вполне недвусмысленные, запретив печатать их раньше чем через 10 лет после смерти того из любовников, кто переживет другого, и тем самым как бы санкционировав их последующую публикацию. Более того, Брюсов даже набросал предпочтительный, с его точки зрения, состав редакционной комиссии, которой поручалось готовить переписку к печати.

Петровская же оказалась в этой ситуации стороной страдательной. Прекрасно понимая все литературные обертоны своего романа и его эпистолярной составляющей, она тем не менее воспринимала сложившуюся ситуацию очень по-женски. Адресованные ей письма Брюсова Петровская уничтожала, пусть, к счастью, и не слишком последовательно. Тем не менее последнее сохранившееся письмо Брюсова помечено 3 апреля 1909 года, хотя активная переписка продолжалась еще три года, а последнее из публикуемых в книге писем Петровской датировано 30 апреля 1913 года. Всего же переписка Брюсова и Петровской охватывает почти десять лет (первые письма относятся к концу 1904 года).

Впрочем, в конце концов Петровская Брюсова действительно убила. Хотя дурно заряженный браунинг здесь и ни при чем. После смерти мужа, одной из причин которой было регулярное употребление наркотиков, вдова поэта вспоминала, что именно Петровская за время их романа приучила Брюсова к морфию.

Переписка Брюсова и Петровской - чтение не из легких. Ближе к концу книги ловишь себя на отвращении к эпистолярному жанру вообще. В качестве противоядия хорошо полистать письма Петра I голландскому адмиралу Корнелиусу Крюйсу, объединенные специалистами Российского государственного архива Военно-морского флота (автор-составитель Т.П.Мазур) в двуязычную (на русском и английском) книгу "К викториям готовя флот России".

Роль голландцев в создании российского флота хорошо известна, и переоценить ее сложно - достаточно сказать, что Морской устав 1720 года был издан на русском и голландском языках. Корнелиус Крюйс оказался одним из первых жителей Нидерландов, переехавших в Россию, - Петр нанял его еще в 1698 году. К тому времени Крюйс был уже опытным моряком, навигатором и гидрографом, несколько лет проплававшим на торговых судах.

На русской службе голландец провел почти 30 лет, став первым командующим Балтийским флотом, а также одним из авторов морского законодательства и основных документов по организации военно-морской службы. В России, подчеркивает автор предисловия к книге профессор Т.Титлестад, Крюйс пользовался особым уважением как человек, не связанный с коррупцией. Впрочем, российский научный редактор В.С.Соболев полагает, что дело обстояло проще и причиной "стремительной успешной карьеры" голландца стали его "личные дружеские отношения" с императором - в 1712 году Крюйс даже был посаженым отцом жениха на свадьбе Петра с Екатериной. Правда, через год император за нерешительные действия и потерю одного из кораблей привлек своего друга к суду и приговорил к смертной казни, но тут же и помиловал, заменив казнь ссылкой в Казань, а потом и вовсе вернул Крюйса в Петербург и поручил ему руководство адмиралтейскими делами.

Так что репутация репутацией, а дружба дружбой. Или все-таки репутация?

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67