Бесстрашная искренность мысли

От редакции: Прозаик, публицист, историк культуры Владимир Лазарев эмигрировал в США в августе 1999 года. С ним беседует Ирина Тосунян.

* * *

Поэт, прозаик, публицист, философ и литературовед, автор многих известных песен Владимир Лазарев уехал из России в США в августе 1999 года. Совершенно неожиданно для своих друзей и недругов (ну, как же: был необыкновенно активен в литературе, известен своей бескомпромиссностью, скандальными прорывами на трибуны высоких литературных собраний и форумов, где то и дело резал правду-матку и «выводил на чистую воду» как зарвавшихся высоких литературных начальников, так и отдельных собратьев по перу), он аккуратно и почти бесшумно захлопнул за собой калитку в страну, в которой родился и вырос, и уехал, не оставив точного адреса. Лишь немногие близкие знали, что поселились они с женой Ольгой Тугановой в Северной Калифорнии, в самом сердце Силиконовой Долины – в городе под названием Mountain View, по соседству с известной американской компанией Facebook.

Четырнадцать лет спустя в Калифорнии с Лазаревым меня свел сосед, бывший одессит (известно ведь, что «повсюду бывший наш народ»), бывший гимнаст, нынешний владелец калифорнийской школы гимнастики для детей и… композитор Михаил Маргулис. На мой простенький вопрос, где же он, Маргулис, находит стихи для своих песен, - сосед ответил: «Их пишет Владимир Яковлевич Лазарев. Помните песню “Березы”: “Я трогаю русые косы, ловлю твой задумчивый взгляд…”».

Я, конечно же, помнила. Как помнила и то, сколько замечательных статей Лазарева мы публиковали в свое время на страницах «Литературной Газеты», где я работала, как обстоятельно беседовали и чаевничали, когда он заходил в отдел литературы, как, округлив глаза, коллега-журналист перехватил меня однажды в редакционном коридоре и сказал: «Ты уже слышала, что Лазарев эмигрировал?»…

Теперь мы снова регулярно пьем с Лазаревым чай – ну, какая разница, что в Калифорнии, и снова беседуем: о перипетиях русской литературы и нынешней литературной деятельности самого Лазарева, о его историко-философском мировоззрении, идеях и мечтаниях, освещающих его жизнь сегодня.

Владимир Яковлевич, - привязываюсь я к нему, - ответьте как на духу, почему вы все-таки уехали? Ведь столько всего недовыполненным оставили, ведь еще был жив Солженицын, которого вы страстно в стихах убеждали, что он должен вернуться, ибо крайне необходим России…

И Лазарев терпеливо объясняет:

― У нас с женой в то время уже подходил возраст, когда трудновато становится жить одним, да и время, вы же помните, было сложное: гонораров не платили, журнал «Наше наследие», в котором я работал последние 12 лет, медленно затихал. У Ольги в ее Институте Всеобщей истории тоже месяцами не платили зарплату. А в Калифорнии жил ее сын, и она мне твердо заявила: «Мы едем!»…

Вы всерьез хотите меня убедить в том, что просто послушались жену, что просто «подходил возраст»?

― Да нет, конечно. Просто Ольга была очень активна в этом смысле. Доктор исторических наук, американист, ей очень хотелось продолжать работать, действовать…

Она нашла работу в США?

― Да, сразу же нашла, очень интересную работу ― в Гуверовском научно-исследовательском институте, который входит в систему Стэнфорда. А вот мне уезжать было тошно, я буквально заболел, но чтобы хоть как-то выжить в России, нужно было заниматься жуткой халтурой, а этого я не хотел еще больше. Страха никакого не было, но все превратилось в какую-то другую жизнь, стало походить на «упраздненный театр» Окуджавы – это произошло упразднение какого-то определенного настроя. Сначала казалось: еще одна оттепель, хотя Александр Исаевич Солженицын, вернувшийся в Россию, при первой же нашей встрече сказал: «Перестройка пошла не лучшим способом, мягко говоря…». Что случилось? Случился неестественный отбор. Он дал свой результат. По большому счету даже президент Горбачев ― это тоже был неестественный отбор. Он абсолютно не понимал, что у него есть, что происходит и что произойдет.

Ну, вот, собрались и уехали.

И в России с тех пор не бывали…

― Не бывал. Понимаете, я бы себя всего разворошил. Вначале так переживал, что две недели вообще не спал ни минуты, потерял 30 килограммов, а ностальгия все разрасталась и разрасталась. Жуткое состояние, врагу не пожелаешь…

Сейчас ностальгии уже нет?

― Сейчас уже нет.

И как вы ее лечили?

― Читал, работал, учился заново спать. Так сложилась судьба и, может быть, к лучшему. Потому что какие-то вещи, связанные с русской культурой, с европейской культурой, которые у меня здесь выплеснулись, там бы ни за что не написались.

В литературной среде были широко известны ваши несанкционированные дерзкие выступления на форумах Союза писателей СССР. Вам удавалось в результате этих «прорывов» на трибуны как-то влиять на ситуацию и достигать необходимых конкретных результатов?

― Помнится, в самом начале восьмидесятых годов прошлого века ко мне обратились наслышанные о моих выступлениях родственники писателя В.В. Вересаева – его племянница Валерия Михайловна Нольде и ее муж Евгений Андреевич Зайончковский. Им никак не удавалось создать при СП СССР комиссию по литературному наследию Вересаева. Писатель был полузабыт, книги его почти не переиздавались. Мы решили, прежде всего, сами собрать состав комиссии, а потом уже активно действовать. Позвонили академику Лихачеву. «Почту за честь», ― сказал Дмитрий Сергеевич. Радостно отозвались и писатели Леонид Леонов и Даниил Гранин. Вошли в комиссию профессора-вересаеведы Ф.И. Кулешов и Ю.У. Фохт-Бабушкин и другие достойные литераторы. Вересаевская комиссия была утверждена. Все это способствовало новому выходу в свет произведений писателя, активизировалось исследование его творчества. К тому же через несколько лет Фохт-Бабушкин стал первым заместителем министра культуры СССР, что тоже помогло делу.

По инициативе членов Вересаевской комиссии были заново опубликованы две замечательные книги писателя «Живая жизнь» (1991) и «Загадочный Пушкин» (1996).

Должен сказать, что в свое время я прослушал большой цикл лекций известного ученого-пушкиниста Сергея Михайловича Бонди, был знаком с другим пушкинистом Дмитрием Дмитриевичем Благим, читал его книги, беседовал с ним. И все-таки самое сильное впечатление на меня произвел «Загадочный Пушкин».

Знаете, Вересаев и сегодня все еще недооценен. Это был человек исключительной честности и редкой образованности, какой, пожалуй, нельзя было встретить среди советских писателей, да и прежних, дореволюционных. В 1888 году он окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, защитил кандидатскую диссертацию, а затем поступил на медицинский факультет Дерптского университета и окончил его в 1894 году. Работал врачом в своем родном городе Туле, потом переехал в Петербург. Его книга «Записки врача» (1901) – своего рода исповедь, вызвавшая переполох во врачебном мире. А литературовед Фохт-Бабушкин справедливо отмечает: «В исключительном по бесстрашности романе “В тупике” (1920 – 1923) Вересаев, рассказывая о событиях революции и гражданской войны, предсказал немалое число тех горестей, которыми мы мучаемся сегодня».

В 20-30 годы, поняв, что правдивое художественное изображение действительности у нас в стране невозможно, он переходит на другой род литературы. Пишет захватывающие книги «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни». Владея греческим языком, переводит «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. Они опубликованы посмертно и по сей день остаются образцом великолепного перевода (перевод этих поэм Жуковским был сделан не с оригинала, а с немецкого, то есть сквозь пелену другого языка).

Еще одна деталь: когда в 1943 году Вересаеву неожиданно по сумме творческих достижений была присуждена Сталинская премия первой степени, он говорил родным, что не спал всю ночь, мучился, думал, какую совершил подлость, что им получена эта награда. Я уверен, феномен Вересаева требует нового широкого разговора в российской печати, что, несомненно, пойдет на пользу современному российскому обществу.

Я понимаю, что тему Вересаева вы затронули не случайно. Знаю, что в молодые годы вашим «наставником» был последний личный секретарь Льва Толстого Валентин Булгаков. Потом – Алексей Федорович Лосев. Эти трое – ваши путеводные нити?

― Встреча с ними освещает сердце и сознание радостью. Все трое – хотя и очень разные – были людьми непреклонной честности. Валентин Федорович Булгаков написал воззвание «Опомнитесь, люди-братья!» ― против Первой мировой войны, ― за что провел 13 месяцев в тульской тюрьме. Потом выпустил книгу под тем же названием. В 1923 году как противник террора и гражданской войны он был выслан из СССР и жил в Праге, не меняя гражданства. В 1941 году фашисты, захватившие Чехословакию, бросили его сначала в тюрьму, а затем в концлагерь в Баварии, где он пробыл до конца войны. В 1948 году ему разрешили вернуться в СССР и поселиться в Ясной Поляне. Он становится сначала научным сотрудником, а потом и хранителем музея Л.Н. Толстого.

Алексей Федорович Лосев за научно-философские книги, так называемое «восьмикнижие» в «издании автора», в котором усмотрели антисоветские мотивы, четыре с половиной месяца отсидел в одиночке в Бутырках, потом на 17 месяцев был переведен во внутреннюю тюрьму на Лубянке и далее в качестве заключенного был отправлен на строительство Беломорско-Балтийского канала.

Такова была их жизнь, посвященная поиску истины.

Вы под их влиянием ощутили себя философом?

― Я ощутил себя человеком мыслящим. Мне много дало общение с Булгаковым, а потом с Лосевым, долгие беседы с ними. Что-то во мне проснулось, заложенное от природы. Помню, в старших классах школы меня потрясла неэвклидова геометрия Лобачевского, теория относительности Эйнштейна. Приоткрылся таинственный космос. Но неосознанная любовь к многомыслию, к радости осмысливать жизнь пришла много раньше. Возможно, первоимпульс этого возник на переходе от отрочества к юности. Мы тогда жили в Туле, а в деревне Ясная Поляна, примыкающей к музею-усадьбе Льва Толстого, у нас была изба. Помню один летний день, или это были несколько дней, слившихся в один: чистое синее небо, золотистый воздух, свежая зеленая трава у глаз. Я лежал в самой глубине яснополянской усадьбы, там, где речка Ясенка, где истоки реки Воронки. Божья коровка ползет по стеблю колокольчика. Чувствую радостную кровную связь с этой землей. Река Времен, впадающая во что-то еще более грандиозное, чему названия я не знаю…

Позже я познакомился с седым моложавым светлым человеком ― Валентином Федоровичем Булгаковым. Он открыл мне писателей и философов русского зарубежья: Бунина, Шмелева, Цветаеву, Зайцева, Мережковского, Бердяева… А еще через несколько лет я прочел его собственные книги: «Христианская Этика» (о мировоззрении позднего Толстого) и антивоенную «Опомнитесь, люди братья!»

Мы много беседовали о Толстом, и, знаете, как ни странно, но я, грешный, пришел к христианству, прежде всего, через «отпавшего от церковного православия» Толстого, хотя, разумеется, в споре с ним. Подчеркну ― именно «отпавшего», а не отлученного, как до сих пор ошибочно полагают многие. Так же, как ошибочно полагают, что Толстой утверждал, что «злу противиться не надо». Ничего подобного: Толстой был за противление злу, так же, как крестьянин Сютаев, которого великий писатель называл своим учителем, говорил именно о «непротивлению злу насилием»…

Затем в вашей жизни появился Лосев…

― С Алексеем Федоровичем я был очень тесно связан ― и духовными, и родственными узами. Мы беседовали без малого двадцать лет, беседовали о многом и разном, историческом и современном. На сороковины его памяти в его квартире, среди близких ему людей, я предложил общими усилиями создать русское религиозно-философское общество «Лосевские Беседы». А в доме на Арбате, где он жил, ― Центр философской мысли, то, что теперь называется «Библиотека истории русской философии и культуры Дом А. Ф. Лосева». Создание того и другого было трудным и нескорым делом. Но оно осуществилось. Недавно мне сюда, в Калифорнию прислали учрежденную этой библиотекой памятную Лосевскую медаль. В дальнейшем я хотел подняться от «Лосевских бесед» к Новой неоплатоновской академии. Рядом стоящие слова «новая» и «нео» указывали бы на то, что эта идея осуществится именно в России. На этот мой призыв ученые тогда не откликнулись. Позже, выступая в США в научно-исследовательском институте, основанном крупнейшим американским ученым Лайнусом Карлом Полингом, лауреатом двух Нобелевских премий, я развил эту идею, и ученые отозвались на нее. К сожалению, мы с женой перебрались в США уже после того, как институт Полинга из Калифорнии переехал в штат Орегон, а его основатель умер. Тогда я решил сам основать филиал московского общества «Лосевские Беседы» в Калифорнийском городе Менло Парк ― при православной церкви Рождества Пресвятой Богородицы, прихожанином которой являюсь. Тем более что настоятелем церкви был тогда человек, которого весьма привлекали философские беседы ― отец Валерий Буланников, гуманитарий с высшим образованием, Эти «Беседы» просуществовали два с половиной года, потом многие ученые, как это часто бывает в Америке, перебрались в другие штаты, а Буланников с семьей вернулся в Россию. Это сообщество согревало душу.

Скажите, а как вам удалось среди всеобщего заговора молчания напечатать в 1983 году не только очерк «Подвиг профессора Лосева» в «Литературной России», но и побеседовать с ним в том же году в «Альманахе Библиофила»? После сталинских лагерей для ученого наступили следующие 25 лет вынужденного молчания и работы «в стол». Да и впоследствии упоминание его имени не особо приветствовалось. Лишь изредка появлялись небольшие рецензии на его книги научного характера в специализированных изданиях.

― Конечно, было непросто, но ведь получилось, и это главное!

Беседуя с Лосевым, читая его труды, я убедился, что это великий русский религиозный философ ХХ века, а его многосторонний умственный труд в Стране Советов не что иное, как подвиг. Разве об этом можно было молчать? А здесь, в Калифорнии, я написал философский роман «Доктор Логос», прототипом героя которого послужил Алексей Федорович. Надеюсь, скоро он будет напечатан. Принял участие в международной Лосевской конференции в Колумбийском университете и на основе своего доклада написал исследование «Стремление к новому синтезу», которое в 2002 году опубликовал журнал «Грани».

В беседе для «Альманаха библиофила» («тихого издания», чем и объяснялась отчасти возможность публикации в СССР) я спросил Алексея Федоровича: «Бесстрашная искренность или элемент трусости в характере философа влияют ли на саму жизнь его идей?» Помолчав несколько мгновений, он ответил: «Я объят страхом только в отношении тех вещей, которые не продумал. Но если я их продумал, то при разъяснении и обнародовании уже ничего не боюсь».

У вас трепетное отношение только к философу Лосеву или вообще к русской философской мысли?

― Русская философия всегда была мне чрезвычайно близка. Однако я согласен с Лосевым, который говорит, что его не удовлетворяет в ней только то, что она, при всем своем стремлении ставить коренные вопросы бытия, избегает абстрактно-понятийных исследований и мало интересуется логической системой с развитым категориальным аппаратом. Среди русских философов преодолел вышеупомянутый недостаток только Владимир Соловьев, он вообще резко от всех отличался.

Я вижу, свою книгу «Вл. Соловьев» Алексей Федорович Лосев подарил вам с надписью: «Дорогому Владимиру Лазареву с благодарностью за проникновенную отзывчивость»…

― Книга, которую вы, Ирина, сейчас держите в руках, сильно изуродована советской цензурой и тогдашними партийными идеологами. Но даже такой, исправленной, ее тираж полностью «сослали» в самые глухие места страны, чтобы она не могла быть востребована. Друзья Лосева случайно обнаружили несколько экземпляров и привезли Алексею Федоровичу. Один из них он подарил мне. С самим Лосевым поступали так же, как с его книгами. В сентябре 1942 года, когда востребовалась духовная помощь церкви и отношение к ней на время смягчилось, Лосева пригласили работать на философский факультет МГУ. А когда приблизилась победа, в мае 1944 года, он был удален оттуда как идеалист, и «сослан» в Педагогический институт им. Ленина без права заниматься философией, а только классической филологией. Читал лекции аспирантам, до студентов не допускали.

А ведь именно благодаря Алексею Федоровичу и его работам у нашей страны не прервалась тонкая связь с русской философией, вынужденно оказавшейся за рубежом. Хочу отметить одну деталь: серебряный век русской поэзии стал золотым веком русской философии. Алексей Федорович Лосев – последний его представитель.

Насколько помню, в перестроечные годы у вас была идея составлять и издавать серию сборников писательских размышлений и наблюдений под общим заголовком «Что с нами происходит?» А что случилось с теми сборниками? В издательстве «Современник» вышел только первый номер в 1989 году.

― Да, и в нем была опубликована, наряду с целым рядом очень любопытных статей, неизвестная работа Лосева. Вторая книга, по причине разрушенного состояния общества и перестройки типографского дела, затерялась где-то в типографских недрах. А материалы там были собраны тоже замечательные. Там же пропала и моя книга, очень для меня дорогая, ― «Избранное дело». Могут сказать: «Ничего особенного здесь нет, это лишь крохотная часть разразившейся русской трагедии, происходящей на фоне общемирового затухания…»

Знаете, Владимир Яковлевич, мне это не кажется бесспорным, ощущения общемирового затухания у меня лично не складывается. Но я знаю, что эту тему то и дело поднимали и поднимают многие философы и литераторы – и русские, и европейские…

― Тем не менее, этот вопрос как раньше, так и теперь продолжает живо дискутироваться. Меня очень тревожит «этическое безумие», о котором писал еще Альберт Швейцер в своей книге «Культура и этика», вопиющей об ущербности человеческой культуры, об антидуховности современного мира. И на этом фоне смущает превращение человека в «сверхразмерно», «безразмерно» жадно потребляющее существо. Он уже как бы человек неразумный – оказавшийся в новых условиях неразумным, ново-неразумным ― homo novus insapiens (да будет разрешено употребить такой неолатинизм). В ХХ веке американский ученый Ф. Фукуяма заявил о наступлении «конца истории». Но любопытно, что о «конце истории», задолго до него, еще в XIX веке говорил своему сыну, философу Владимиру Соловьеву, знаменитый русский историк Сергей Михайлович Соловьев. Оснований для пессимизма у него тоже было немало. Но, скорее всего, мы переживаем не конец Истории вообще, а конец Старой Истории, то есть отдельно развивающихся историй.

Судя по этому утверждению, у вас лично оптимистический взгляд на развитие Истории будущего?

― Оптимистический. Еще в 1974 году мне было откровение, что на Земле существует новый вид высокоразвитых существ. Не сверхчеловек, а именно новый вид. И возникать, образовываться он стал уже давно. Я пришел к заключению, что пока наша Вселенная расширяется, образование новых видов высокоразвитой духовно-интеллектуальной материи закономерно. Бесконечность Божественного разума ошеломляет.

Я стал наблюдать за строем лица, духа и мышления встречающихся мне людей. И в ряде случаев отмечал тот самый «высокий строй», о котором веду речь. Новый вид образуется медленно по нашим земным меркам. Для себя я назвал его условно «плоть нова». Думаю, что еще Господь Бог-сын Иисус Христос был «плоть нова». А, может, и раньше встречались такие образцы. Скажем, в Древней Греции ― Платон, Сократ. Неизвестно ведь, сколько в древнем жестокосердном обществе (да и в нынешнем) таких людей погибло и еще погибнет. Возникновение нового вида ― болезненный процесс. Неверно представление, что древний человек произошел от обезьяны. Более грубый и более совершенный виды долгое время пребывают в едином сообществе. Просто новый вид существует в нем в латентной форме и развивается постепенно. В истории они неверно числятся под одним именем.

Новое имя завоевывается с большими трудностями. Сейчас тупиковая ветвь человечества ― агрессивная, воинственная и «плоть нова» живут под одним названием – «человек». Вот часто говорят: «Человек ― венец творения», что на самом деле далеко от истины. Мы живем в пору беснования тупиковой ветви, находящейся в разных странах в состоянии разрушаемой и саморазрушающейся динамики (замечу, что геном саморазрушения в большой степени одержим российский социум). Создание нового этического климата ― дело, безусловно, сложнейшее.

Я состоял в переписке с видным африканским философом и поэтом Леопольдом Седаром Сенгором. Он жил в Париже и был одним из создателей «негритюда» ― учения об особенностях африканского интеллекта. К его трудам с большой симпатией относился знаменитый французский философ Жан Поль Сартр (я хорошо помню встречу с ним в Москве на Высших литературных курсах, где я тогда учился). В одном из писем Сенгору я размышлял о «пульсирующем человечестве», о необходимой саморегуляции социумов, о планировании семьи, о «плоти нова»… Он заметил: «Я согласен с этим при условии, что не будет сделано предпочтение “Белым” и “Желтым” в ущерб “Черным”». Я ответил, что это явление общеземное, вне зависимости от цвета кожи, рас и национальностей.

Об этом же я неоднократно говорил и в своих выступлениях в России и в США и встречал понимание наиболее образованных людей. Сейчас во всем мире востребовано Новое Просвещение. Для меня создание механизма такого просвещения во многом связано с учреждением Новой Неоплатоновской академии, безусловно, христианского толка.

Здесь, в США, мы с женой познакомились с таким явлением, как «дети индиго» ― это необыкновенные дети, с потенцией к необыкновенно быстрому духовно-интеллектуальному развитию. Оказывается, сегодня во всем мире их уже очень много. Они добры, не агрессивны, у них совершенно уникальная аура (сиреневая ― откуда и возникло определение «дети индиго»), высокий иммунитет организма. Эти дети обладают высокой энергией, которой, кстати сказать, обладали Лев Толстой и Дмитрий Менделеев. В США даже обсуждают необходимость устройства для них специальных школ. Великая радость охватила нас: не есть ли это ― «плоть нова?».

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67