Разговоры об «обществе», о важности «общественной жизни» и роли «общественной инициативы», о потребности развития «общественной деятельности» и необходимости «доверия <власти> обществу» (и наоборот), равно как и регулярные сомнения в «состоятельности русского общества», его «зрелости» и готовности «взять на себя ответственность» - постоянны как в русской публицистике, так и в дебатах, ведущихся во «властных сферах», начиная с конца 1850-х гг. и вплоть до первых лет XX века, когда проблематика претерпит качественное изменение (и проблемы «общественности» и «общественного участия» будут серьезным образом не только потеснены, но и переструктурированы появлением партийной составляющей). Данного рода дискуссии описывались историками едва ли не с самого момента их активизации в публичном пространстве [1], но значительно реже ставился вопрос – а что, собственно, такое было это самое «общество», реальность какого рода и какого качества оно из себя представляло? Сафронова (с некоторой непоследовательностью, проявляющейся, в частности, в том, что «общество» выступает в ее интерпретации и как некая «сущность», «актор», и «как публичное пространство, арена для коммуникации и самодеятельности», то как единство, то как множественность, причем регистры рассмотрения – и то, что определяет их выбор, о чем идет конкретно речь – о формах презентации, репрезентации – остаются не всегда отрефлексированы) избирает подход, идущий от самих действующих лиц, от их способов говорения и действия – что они понимают под «обществом», в каких случаях расценивают свою или чужую позицию как «общественную», мнение, как разделяемое или неразделяемое «обществом». Иными словами, «обществом» здесь оказывается не некая данность, чьи «мнения» надлежит описать, а реакции классифицировать, а то, что описывается как существующее в реальности действий, приписываемых ему или осуществляемых от его имени. Тем самым в рамках исследования снимается проблематика множественности «обществ/а», поскольку оно достаточно консенсуально понимается как некое единство, определяемое двойным противопоставлением – «власти» и «народу» («простому народу»), которое может не иметь согласия во мнениях или быть неспособным к единому действию – но данная неспособность будет относиться именно к «обществу» в единственном числе (в том числе и в рамках понимания общества как «публичного пространства», поскольку это пространство мыслится как единое или, по крайней мере, долженствующее быть единым).
Ситуация кризиса, проявлением и/или инициатором которого стал народовольческий террор 1879 – 1881 гг., оказывается зеркалом, в котором отражается «общество», в обычной ситуации несхватываемое в разнообразии действий ограниченного числа акторов: «В условиях стабильности количество «игроков» со стороны общества минимально, а проблемы, ими обсуждаемые, зачастую <…> не выходят за рамки местных интересов. <…>. <…> только ситуация разрыва максимально обнажает сущность рассматриваемого явления, делает очевидными механизмы его существования, скрытые от глаз наблюдателя в годы покоя» (стр. 19).
Метафора «зеркала» здесь продуктивна по той причине, что позволяет акцентировать искажение наблюдаемого объекта – начиная от образов «кривого зеркала» до «старого», «потрескавшегося» или «с затемнениями». Но также включается и взаимодействие отражающего и отражающегося – с одной стороны, граница зеркала, замыкающая изображение, побуждающая интерпретировать его как законченное, все элементы которого представлены в очерченном рамой пределе (и в то же время, напр., способная – через представление фрагмента – отсылать к реальности, не сводимой к отраженному); с другой – отражение как плоскостное, лишь изображающее глубину, способно вводить в заблуждение о реальном размере объектов – величина их на плоскости будет соотноситься не только и/или не столько между собой, сколько с различным расстоянием между каждым из них и поверхностью отражения. «Зеркало кризиса» предпочтительнее, тем самым, согласно Сафроновой, поскольку в зону видимого выступают те, кто традиционно находится за его границами – и выступают в ближний план те элементы, которые обычно присутствуют лишь в качестве фона: «<…> общество возможно увидеть только в зеркале кризиса, заставляющего отдельных людей проблематизировать само его существование, возможности, а также свой статус в нем» (стр. 19).
Работа разделяется на две части, из которых первая посвящена формированию информационного поля проблемы терроризма – тех источников, откуда черпалась информация о террористических актах и их интерпретация, а вторая рассматривает обсуждение русским обществом проблемы терроризма. Отметим, что грань между двумя этими разделами достаточно условная – так, помещая «периодическую печать» в «источники информации и интерпретации», Сафронова проговаривает некоторую условность такого решения, с продуктивностью которого следует согласиться, поскольку тем самым она получает возможность выявить обычно ускользающую от внимания сложность ситуации, когда заявления неофициальных печатных органов рассматриваются как выражения общественного мнения. Не отрицая во многом подобного характера, Сафронова отмечает, что печать это общественное мнение и формирует – причем в условиях российской периодики того времени степень «отражения» довольно невелика и неполна.
Власть, обратившаяся в лице Лорис-Меликова к обществу с призывом к содействию, тем самым актуализировала проблему форм и границ, в которых общественное действие и общественное мнение могут быть проявлены (а до того – сложиться как субъект/ы, способный/е к нему). Рассматривая существующие каналы коммуникации власти и общества, Сафронова выделяет три основных: (1) адреса, (2) обращения к монарху или лицам, занимающим высшие посты в иерархии Российской империи и (3) записки о борьбе с терроризмом. Проблема, однако, состояла в том, что адреса рассматривались и самой властью, и теми, кто их подавал, как достаточно жестко ритуализированное действие – содержание адреса, как правило, было риторично и неинформативно с точки зрения самих властей, полагавших (вполне справедливо) невозможным судить об общественных настроениях, опираясь на текст адреса. Значимым жестом оказывалась уже не подача адреса, а отказ от нее – или же попытка выйти за ритуализированные формулировки, включить какие-либо политические требования или предложения, но последнего рода действия расценивались не как попытка вступить в диалог, а в качестве нарушения принятых правил, недопустимого действия (допущение некоторых отклонений от канона, со включением содержательных положений, встречающееся в 1880 и, в особенности, в непродолжительный период после 1 марта 1881 г., связано не столько с изменением отношения властей к данному каналу коммуникации, сколько с общей растерянностью и неопределенностью дальнейшего политического курса, границ дозволенного). Непосредственные обращения к монарху – со стихотворными, напр., посланиями, изъявлениями своих чувств – оставались достоянием лиц, сравнительно низко стоящих в общественной иерархии (по логике эволюции культурных форм, когда то, что ранее было достоянием высших групп, постепенно спускается «вниз», выходя из употребления первых), причем не квалифицировались как сколько-нибудь значимые с точки зрения представления общественных настроений (рассматриваясь как попытка получить материальное вспомоществование или личную благодарность государя и т.п.). В отличие от двух первых каналов, записки, посвященные борьбе с террором – поощряемые заявленным правительством с весны 1880 г. поиском общественного сочувствия и содействия – были вполне информативны, отсылая, однако, к конкретному автору, говорящему от своего мнения (хотя и претендующего нередко на выражение мнения «общества» или какой-либо его части – «просвещенного», «патриотичного» и т.д.). Попутно зафиксируем отмеченное автором существенное различие между публицистическим употреблением термина «консерватизм» - и его употреблением в записках, адресованным власти. В публичном пространстве «консерватор» и «консерватизм» были способами внешнего описания позиции оппонента – так, представители либеральной печати подобным образом аттестовали взгляды, распространяемые «Московскими Ведомостями», но сам М.Н. Катков был согласен именовать себя «охранителем», но никак не «консерватором», соединяя с последним однозначно негативные коннотации, в чем с ним был согласен, напр., и И.С. Аксаков (стр. 142). Напротив, «в записках во власть понятие «консерватизм» не имело отрицательного значения. Пытаясь доказать правительству необходимость помощи общества, авторы совершенно разных проектов стремились показать, что оно «всецело консервативно, исполнено здравого смысла, покорно и терпеливо». Очевидно, консерватизм рассматривался как набор идей, полезных для власти, потому что ей советовали создавать условия для его развития» (стр. 348). Тем самым наблюдается существенное различие уже на уровне словоупотребления между публицистикой, где «<…> именно либеральная печать говорила от имени «всего общества», основываясь на убеждении, что «если в чем-нибудь еще возможно найти в русском обществе сколько-нибудь согласное большинство, то скорее всего – в направлении политическом. Мы – почти все – либералы» [Страна. 1880, 1 марта]» (стр. 134), и той частью общества, мнения которой представлены записками о борьбе с террором – что объясняет и быстрое изменение употребления терминов «консерватор» и «консерватизм» в публицистике после 1881 г., когда оно будет нередко охотно использоваться в качестве самоописания или утверждения о благонадежности большей части общества.
Давая общую оценку ситуации, Сафронова пишет: «По сути, обращаясь ко всему обществу, власть разговаривала с фантомом, которому она сама всячески препятствовала обрести плоть. Ответить ей, выражая действительно какое-то мнение, а не жонглируя набором известных фраз, мог лишь отдельный представитель общества, взявший на себя смелость говорить от лица всех остальных и тем самым неизбежно узурпировавший их права» (стр. 333 – 334), поскольку «политика государства, во время великих реформ дозволившего наконец не только собрания, основанные на сословном принципе, но и земства и городские думы как всесословные органы местного самоуправления, была направлена на установление жестких территориальных границ между ними и не менее жестких политических рамок, определявших сферу их компетенции» (стр. 333). Даже на уровне неформальных объединений, кружков, салонов и т.п. политическая возможность общества (как пространства коммуникации) была ограничена преимущественно столицами. Уже в губернских городах и сама среда оказывалась недостаточной по числу лиц, чтобы вызвать объединения, связанные общностью взглядов (вынуждая включать в «общество» всех, имеющих близкий социальный статус, поскольку «теснота» губернского пространства не позволяла допускать эффективного исключения и образования нескольких достаточно жестко отграниченных друг от друга центров), и одновременно – недостаточной была защита от властного вторжения: «сфера приватного не была гарантирована от вмешательства государства, готового «в административном порядке» регламентировать темы разговоров и обстоятельства их ведения в частных домах» (стр. 338). Однако почти полное отсутствие каких бы то ни было форм объединения «за пределами локальных публичных собраний и face-to-face коммуникации», тем не менее не является окончательным итогом: «Все попытки коллективного давления на власть предпринимались от имени общества и ради общего блага. Русское общество говорило на одном языке, размышляло над одними и теми же проблемами, предлагало схожие способы их решения, обладало общими ценностными ориентациями. Именно ощущение «мы», постоянно присутствующее в разговорах, мыслях, поступках, а не какие бы то ни было формальные признаки и даже не принадлежность к одной «культурной сети», позволяют говорить об обществе [выд. нами – А.Т.] <…>» (стр. 343). – Это ощущение общности, некоего «мы», достаточно реального, присутствует и в глазах власти, вынуждая ее пытаться добиться поддержки, вызывая к активному содействию – и, одновременно, не предоставляя и блокируя практически все возможности оформления, образования неких устойчивых общностей, могущих говорить и действовать от своего имени. «Ощущение «недовольства» текущим положением дел не знало социальных границ и политических пристрастий. Именно оно заставляло воспринимать террор как результат острого неблагополучия, неправильности существующей системы, а потому, если свести все предложения по борьбе с ним к сухому остатку, окажется, что это всегда были требования перемен» (стр. 346). Гибель Александра II, снявшая недовольство им и одновременно мобилизовавшая монархические чувства, еще присущие большей части общества (на уровне «само собой разумеющегося», зачастую способные приходить в противоречие с сознательной позицией, отступающей в кризисной ситуации перед «непосредственным»), стала сама по себе «переменой», а – оказавшаяся до некоторой степени неожиданной для них самих – способность властей справиться с террористической угрозой и одновременно получить достаточную (пассивную) поддержку своим действиям со стороны общества привела к тому, что вывела на ближайшее десятилетие из сферы насущных вопросов проблему активного содействия со стороны общества, взаимодействия с ним (и соответственно – расширению возможностей для общественного действия). Сходные проблемы выйдут вновь на поверхность в 1890-е, но уже в качественно изменившейся ситуации, заставляя консерваторов сетовать о решительном отказе от «сотрудничества с обществом», последовавшим после колебаний первых двух лет царствования Александра III, когда, по выражению К.Ф. Головина, «гомеопатическая конституция» Лорис-Меликова стала рассматриваться как упущенный шанс «облагонамерить земские собрания» [2] и добиться общественного содействия.
Примечания:
[1] Оставим за скобками вопрос о том, в какой мере сами эти исторические описания являлись продолжением дискуссий – последнее особенно характерно для работ конца XIX – начала XX века, как, напр., в очерках «Общественного движения при Александре II» (М., 1909) А.А. Корнилова, создававшихся как серия статей для нелегального заграничного издания.
[2] Головин К.Ф. Мои воспоминания. Т. II. (1881 – 1894 гг.). – СПб.: Типолитография т-ва «Свет», 1910. С. 51.