Вкус крови

К 120-летию со дня рождения Владимира Зазубрина (06.06.1895 – 06.12.1938)

Владимир Зазубрин – автор первого советского романа «Два мира» и кровавой повести о чекистах «Щепка». Один из основателей и руководителей Союза сибирских писателей, главный редактор журнала «Сибирские огни». Здесь же спустя годы опубликовано самое интересное и полное исследование о нём – это книга «Зазубрин» Владимира Яранцева («Сибирские огни». 2009, №№6-7;10-11; 2010, №№5-6; 12).

Безмерно талантливый и безмерно страшный советский писатель, он говорил: «Стиль это не только человек, но эпоха». И его случай доказывает это: ночную сторону души эпохи, её ужасы и кошмары он чувствовал и понимал как никто.

* * *

Ничей

В биографии Владимира Зарубина (настоящая фамилия – Зубцов) много крутых поворотов и тёмных моментов. Попав в тюрьму (в апреле 1915-го) за большевистскую пропаганду и агитацию, он стал сотрудничать с охранкой – получил агентурную кличку «Минин» и денежное вознаграждение. По одной версии, таково было задание Сызранского комитета РСДРП (б), по другой – его подвигла на это артистичность и авантюрность натуры, тяга к маскараду. Впрочем, одно другого не исключает. Так или иначе, но товарищеский суд его тогда оправдал.

После Февральской революции его сажают в тюрьму несколько раз – за агитацию в пользу большевиков и как «германского шпиона» – теперь уже Временное правительство. И то же Временное правительство призывает его в армию и отправляет учиться в Павловское юнкерское училище в Петрограде, несмотря на явную политическую неблагонадежность.

Вскоре происходит Октябрьский переворот (впоследствии названный Великой Октябрьской Социалистической революцией), и Зазубрин переходит на сторону большевиков, сагитировав на это товарищей-курсантов. Можно сказать: возвращается к своим, хотя определить, кто для него свой, трудно.

Большевики в награду назначают его секретарём комиссара Государственного банка. Потом некий провал, и вот он уже на Волге, в Сызрани, которую вскоре занимают белые. Его снова призывают в Белую армию и направляют на учебу в Оренбургское военное училище. Но Оренбург занимают красные, училище уходит в Иркутск – и Зазубрин с училищем…

В июле 1919 года он выпускается в звании подпоручика и оказывается в армии Колчака – взводный офицер учебной команды 15-го Михайловского стрелкового полка. Ближе к концу того же 1919 года переходит с двумя взводами к красным – к знаменитым тасеевским партизанам, громившим колчаковцев («То есть тогда, когда поражение адмирала стало очевидным, – замечает В. Яранцев. И задаётся вопросом: – А если бы Колчак победил?» «Сибирские огни» 2009, №6). Партизаны, конечно, устраивают перебежчику строгое дознание, но в конце концов верят. К тому же, за него есть кому вступиться и поручиться. К тому же, он успешно выполняет одно очень важное задание чекистов – внедряется (ненадолго) к белым, чтобы выведать их планы.

Вместе с красными Зазубрин входит в Канск. Там он заболевает тифом. За ним ухаживают сёстры Теряевы, на милой девушке Варе он потом женится. Происходят и другие значимые события. Он пишет свой первый роман, редактирует газету «Красный стрелок», которую издаёт Политуправление 5-й Армии (с этой же газетой сотрудничал Ярослав Гашек; может быть, они даже встречались). Берёт говорящий псевдоним – «В. Ничей».

Начальник Политуправления Яков Берман покровительствует Зазубрину. Видимо, Берман и устраивает ему (в августе 1921-го) допуск на допрос «черного барона» Унгерна. Зазубрин объясняет барону: «Я хочу поговорить с вами не как следователь, я не хочу вас допрашивать […] Я беллетрист, немного историк….» Тут вопрос: а почему Зазубрин ведёт себя так, будто имеет право допрашивать? Но ответа нет.

Очерк о бароне Зазубрин назвал «О том, кого уже нет». Барон ему явно симпатичен (импонирует, что Унгерн окончил Павловское военное училище, где и он учился), вызывает сочувствие: «Ведь это совсем обиженный богом и людьми человек. Забитый, улыбающийся кроткой, виноватой улыбкой. Какой он жалкий…» Притом «беллетрист и немного историк» понимает, что это только видимость. «Это смерть, держащая его уже за ворот княжеского халата». Настоящий Унгерн – «сильный, с огромной инициативой, несомненный организатор, боевик, сорвиголова и палач. Палач божьей милостью, по призванию, вдохновенный». Такие натуры – палачи, убийцы, все те, кто познал вкус крови и не ужаснулся, – особенно интересуют Зазубрина.

В том же 1921 году Зазубрин вступает – или восстанавливается? – в РКП (б). Но главное его дело, конечно, роман – первый советский роман, он хочет назвать его «За землю чистую». Направляет молодого автора в этом деле Берман. Он же придумывает название «Два мира», с которым роман и войдёт в литературу. А в ноябре 1921 года, к Четвёртой годовщине Октябрьской революции, роман издан в походной типографии Политуправления 5-й Армии в Иркутске.


«Очень страшная книга»

Время действия романа – Гражданская война, ближе к концу 1919 года. Место действия – Сибирь, тайга, деревни… Армия Колчака начинает отступать. «Логика развития характеров, сюжета у него подчинена другой логике – железной и неумолимой логике классовой борьбы в ее наивысшем выражении», – писал тогда критик Валериан Правдухин. Действительно, книга воспринималась прежде всего как «живая панорама классовой смертельной схватки» – как средство пропаганды и агитации, революционного воспитания.

Так что не удивительно, что роман пользовался большим успехом у политработников РККА. Но не только. Его до дыр зачитывали и рядовые красноармейцы, слушали, замирая, со слезами, крестьяне на сходках. Роман высоко оценил Луначарский и дал почитать его Ленину. По свидетельству Горького, тот вроде бы сказал: «Очень страшная, жуткая книга, конечно, не роман, но хорошая, нужная книга»…

Была и критика. «Романа, в сущности, нет, как нет ни фабулы, ни завязки, ни персонажей, как нет ни Красной армии, ни ее бойцов, ни дивизии, ни души, ни мозга… Содержанием романа является баталия. На первых пятидесяти страницах я насчитал 27 боев и 141 смерть», – пишет Борис Пильняк. И выражается совсем уж жёстко – «скотобойня». Основания для этого есть: в романе очень много насилия, жестокостей, которые принято называть бессмысленными, много запредельного натурализма, вроде «теплой кучи костей и мяса».

Что до других претензий, то кажется, что Пильняк, будучи автором одновременного романа «Голый год» (1921), ревнует. Персонажи в книге Зазубрина есть, есть и душа, и мозг (правда, часто уже выбитый из черепа). Да, романа в привычном виде нет. Это авангардная рваная проза, иногда орнаментальная. И напоминающая о прозе Андрея Белого и о кинематографе. Так писал и сам Пильняк.

Но проза Зазубрина много органичнее прозы Белого или Пильняка – она музыкальна. И не только за счет того, что здесь много песен:

Когда чехи Волгу брали,

Вспомни, что было

Комиссары удирали –

Наверно, забыла

Но и за счет музыкальной организации текста. Так, в начальных главах одни и те же жертвы колчаковцев – убитые женщины, дети, старики – описываются несколько раз, но всякий раз с добавлением новых (жутких) подробностей. И эта настойчивая тема с вариациями впивается в сознание, заставляет холодеть сердце…

Скрежещущая, отвратительная музыка смерти звучит беспрерывно. Смерть, разгуливающая по страницам этой книги, то равнодушна, то угрожающа, то весела и не прочь поозорничать. Колчаковцы не просто убивают – они глумятся. Качаются на еще живых висельниках, как на качелях, насилуют учительниц, с удовольствием поджигают дома. И смеются при этом. Сладострастие мучителей – так называл это Достоевский, любимый писатель Зазубрина.

На другой стороне партизаны заставляют белогвардейцев раздеться догола – зимой, в тайге, – смотрят, как они погибают и добродушно констатируют : «Готовы, как мух сварило». Жгут живого – он изнасиловал сестру партизана, – и спокойно наблюдают: «Ишь, как горит человек. Ровно керосин али спирт».

То есть чудовищно жестоки и белые, и красные. И те, и другие оправдывают свои зверства зверствами другой стороны. Но зверств белых гораздо больше, и они страшнее. И правда всё-таки за красными, иначе бы их бы не поддерживало население и белые бы не проиграли.

Правда жизни в романе побеждает идеологию и в противоположном случае – когда профессор, выступающий с длинной речью перед офицерами, которые идут воевать с большевиками, вполне убедительно объясняет порочность большевизма. Вопрос, с какой степенью осознанности Зазубрин это делал? – остаётся открытым. Как и многие другие вопросы.

Конечно, кое-что в романе сделано явно в пользу идеологии, против правды: так, идеалы выпускников военных училищ – православие, самодержавие и народность – определяются как «черносотенное миросозерцание». А самые жестокие белогвардейцы – полковник Орлов и подпоручик Мотовилов – называются фанатиками-черносотенцами, хотя громят они здесь вовсе не евреев, а сибирских крестьян. Возможно, к этому приложил руку покровитель и наставник молодого писателя, комиссар Яков Берман.

…И вот белые – раненые, больные, умирающие от голода, от страшных сибирских морозов – отступают. Они обречены и вызывают глубокое сочувствие. От отчаяния и безысходности офицер убивает двух своих маленьких сыновей, жену и себя. И совсем запредельное – вороны: «Один, поумнее, сел ребенку на голову. Теплый мозг легко глотается. Другой долбил глаза плюшевой шубы с котиковой шапочкой и горностаевой оторочкой. Глаза уже замерзли. Зато мозг как сейчас с плиты. Уж очень его много. И вкусен, вкусен. А сочен как …». («Боишься за автора, его психику», – замечает В. Яранцев.)

Если смотреть на этот ужас с позиций большевиков, то смерть детей белогвардейца как бы уравновешивается смертью детей партизан и крестьян, убитых колчаковцами. Но если – с позиций Достоевского, то придётся вспомнить о слезинке ребёнка, из-за которой человек может отказаться от высшей гармонии... И от Революции, и от коммунизма.

На последних страницах романа белые и красные в переполненном лазарете – им одинаково плохо, они одинаково мучаются и умирают. «Ни дня, ни ночи не было. Было только тяжело всем. Страдали все….» Под одним одеялом оказываются двое: подпоручик Барановский – он разочаровался в белых и в Боге, но боится красных, – и красный комиссар Молов, который, напротив, твёрд в своей большевистской вере. В горячечных, наступательных речах Молова предстаёт Революция, и она страшна.

А заканчивается роман одой Красному Террору: «По всей стране красными топорами стучали залпы. Кровь за кровь. Кровь кровью. Железные метлы Чека и особых отделов мели, как сор, в свои подвалы. Беспомощных, обезоруженных карателей и палачей, вчерашних хозяев. Вчерашние рабы, униженные, растоптанные, иссеченные нагайками и шомполами, перепоротые розгами «поборниками человечности, справедливости и порядка», поднялись. Огнем лечили раны. Смывали, кровь кровью». Ода, впрочем, не хвалебная, скорее скорбная.

Фильм «Красный газ», снятый по роману «Два мира», вышел на экраны в 1924 году и тоже пользовался большим успехом.


Образ коммуниста

«Зазубрин не раз сетовал на то, что в литературе Сибири не нашел еще своего должного воплощения подлинный герой современности – образ коммуниста, не нашла своего яркого отражения и роль Коммунистической партии», – пишет В. Трушкин, один из первых биографов писателя. Меж тем сам Зазубрин воплощал образы коммунистов весьма впечатляюще.

Самый яркий образ коммуниста – это председатель губернской Чека Срубов из повести «Щепка». Повесть была написана в 1923 году, а издана – только в 1989-м.

После «Двух миров» казалось, что ничего страшнее быть не может. Но оказалось – может. Пафос и дух повести «Щепка» напоминают о строках Максимилиана Волошина:

В. Ч. К. Палач-джентльмен. Очень вежливый.
Родом латыш. Слегка заикается.
Все делает собственноручно, без помощников.
Иногда напивается и говорит сестре милосердия:
– Ох, лезут, лезут, сестрица, лезут из-под земли.

«Щепка» о том, как метут «железные метлы Чека». Подзаголовок – «Повесть о Ней и о Ней». Она – это Революция, которую главный герой, предгубчека Срубов любит как любовницу, «жестокую и прекрасную»…. «Она – баба беременная, русская широкозадая, в рваной, заплатанной, грязной, вшивой холщовой рубахе… И вот Она трясет свою рубашку, соскребает с нее и с тела вшей, червей и других паразитов – много их присосалось – в подвалы, в подвалы. И вот мы должны, и вот я должен, должен, должен их давить, давить, давить»

Давить, давить, давить – смысл работы и психология чекиста. Нельзя сказать, что это всегда даётся ему легко. Во время расстрела Срубов (невольно) так сопереживает жертвам, что ему кажется, будто приказ коменданта «Раздеться» относится и к нему. «Бессознательно расстегнул полушубок. И в то же время рассудок убеждал, что это вздор, что он предгубчека и должен руководить расстрелом». Как и его жертвы, он ждёт, что его расстреляют, и до последней минуты надеется, что расстрела не будет.

Но расстрельный конвейер работает без остановки, и реакции Срубова меняются, ведь он живой человек… Поп, молящий о пощаде, вызывает у него лишь презрение – «…не человек – тесто, жаворонок из теста. Нисколько не жаль такого». Злит офицер, который держится спокойно, независимо, а главное – говорит правильные вещи («Нашим расстрелом транспорта не наладите, продовольственного вопроса не разрешите»). «И так, пятёрка за пятёркой», и от каждого остаётся «только по три, по четыре пуда парного мяса». Это парное мясо сквозной образ повести.

Расстрельная команда – интернационал из пяти человек, Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Алексей Боже, Наум Непомнящих. Легче всего дело идёт у простого мужика Соломина – он привык в деревне резать скот. И он, пожалуй, пострашнее прочих чекистов-коммунистов, ибо лишен хоть какой рефлексии. Относится к расстрельному делу как к обычной работе, не пьёт, в отличие от товарищей. Собирает с убитых крестики, иконки, ладанки. Объясняет, светло (так!) улыбаясь: «Ребятишкам играть».

На обнаженные женские тела жертв чекисты смотрят безразлично, но порой похоть даёт о себе знать: «Запах крови, парного мяса будил в Срубове звериное, земляное. Схватить, сжать эту синеглазую. Когтями, зубами впиться в нее…» Правда, он вовремя вспоминает о своей любимой Революции и останавливается, чтобы та не приревновала. Менее устойчивым и сознательным оказался чекист Иванов в соседнем кабинете, за что его быстро расстреливают, как и изнасилованную им женщину…

Натурализм изображения достигает в «Шепке» такой сгущенности, что оборачивается сугубым эстетизмом. Уничтожение людей на бесконечном конвейере Чека предстаёт в красочных и по-своему даже красивых картинах: «Трупы не падают – березы белоствольные валятся….Сбрасывают чекисты белые бревна в красную реку. В реке вяжут в плоты. А сами рубят, рубят…»

Срубов – рефлектирующий чекист. Он старается определить своё место в жизни и находит подходящие слова – «ассенизатор Революции» («Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный», – скажет позже Маяковский). Это удобно: ведь он не людей убивает, а очищает мир от всякой дряни…

Но, очищая мир, Чека – в повести и в жизни – вершит внесудебную расправу. Чекист одновременно и судья, и прокурор, и исполнитель наказания – груз, непосильный для человека. А тут еще приходит письмо от отца, почти дословно воспроизводящее речь Ивана Карамазова: «Представь, что ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью осчастливить людей, дать им мир и покой, но для этого необходимо замучить всего только одно крохотное созданьице, на слезах его основать это здание. … Ты думаешь на миллионах замученных, расстрелянных, уничтоженных воздвигнуть здание человеческого счастья...Ошибаешься» . Отца приговорил и расстрелял друг Срубова Ика Кац.

И уходит жена – не может больше жить с палачом. И в театре, на балете, слышит Срубов за спиной: «Губпалач... Красный жандарм... Советский охранник...» И снятся кровавые сны. Огромная машина вроде мясорубки, возле неё чекисты. «Сырое красное тесто валится под колеса, втаптывается в землю». Он просыпается, а рядом котлеты, мать оставила…

Можно, при желании, эти кошмары назвать муками совести. Но правильнее, наверное, говорить о чувстве дискомфорта. Или дискомфорт и есть муки совести? И всё-таки эти чекисты – люди. Так, однажды, Срубов не приговаривает к расстрелу, а отпускает провинившихся крестьян – и от этого у чекистов поднимается настроение. Они радуются, как дети, играют в снежки.

Постепенно Срубов сходит с ума. Он видит не людей, а просто точки, которые ему совсем не интересны. Ему мерещатся какой-то Белый и какой-то Красный, они ткут «серую паутину будней». Он отказывается как коммунист от христианского имени Андрей «мое имя Лимон...». И последний глюк – та же кровавая река с трупами-брёвнами. «Только не на плоту он. Он оторвался и щепкой одинокой качается на волнах». Не выдержал.

А вот простой мужик Соломин выдержал. Он в силе, выступает на митинге с речью, будто из еще не написанной прозы Платонова: «Товарищи, наша партия Рэ-Ка-Пы, наши учителя Маркса и Ленина – пшеница отборна, сортирована. Мы коммунисты – ничо себе сродна пшеничка. Ну, беспартийные – охвостье, мякина. Беспартийный – он понимат, чо куда? Никогды. По яво убивцы и Чека мол одно убийство. По яво и Ванька убиват, Митька убиват. А рази он понимат, что ни Ванька, ни Митька, а мир, что не убивство, а казнь – дела мирская...». Будущее за Ефимом Соломиным и за такими, как он, – так читается финал повести «Щепка». Вне зависимости о того, имел это в виду Зазубрин, или так само собой получилось.


После «Щепки»

Самое удивительное, что Зазубрин – между прочим, и политработник – кажется, искренне считал, что его (анти) чекистская повесть вполне годится для публикации. Предлагал её разным изданиям – и родным «Сибирским огням», и московской «Красной нови». Давал читать писателям, и не только – вроде бы сам председатель ВЧК Дзержинский ознакомился с повестью. Послал своему покровителю Берману, но тот не ответил. Читал отрывки из «Щепки» где только можно. Г. Трушкин приводит интересное сообщение: «В клубе Н-ской дивизии ГПУ с докладом "Чека и ГПУ в литературе" выступил т. Зазубрин, впервые прочитавший отрывки из нового своего романа "Щепка"».

Был ли он настолько наивен? Или оптика его была настроена особым образом, как у Валериана Правдухина? В предисловии к «Щепке» критик, посмеиваясь над «ненужной жизни жалости» и «никчемной кантовской идеей о самодовлеющей ценности существования каждого человека», хвалил Зазубрина за то, что тот, «изображая совсем не идеал революционера, – ставит своей задачей показать, что есть общее – грядущий океан коммунизма, бесклассового общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции».

И еще вопрос: Зазубрин сам присутствовал на допросах и расстрелах? Или ограничился беседами с чекистами, спрашивая: «Что вы чувствовали, когда первый раз присутствовали на расстреле? Что даёт вам большее удовлетворение: процесс борьбы с врагом или его ликвидация?». А также просмотром фотографий тех, кто ждал расстрела, и размышлениями о том, «что думал чекист, когда ему пришлось расстреливать любимую женщину» (как он о том пишет в «Заметках о ремесле», 1928). Ответа на этот вопрос тоже нет.

В том же 1923 году в «Сибирских огнях» были опубликованы два его рассказа, в которых присутствовали образы коммунистов. В «Бледной правде» коммунист Аверьянов, бывший командир партизанского отряда, назначен партией комиссаром Продовольственного комитета. Он берёт себя в помощники человека, которого когда-то спас от расстрела, тоже коммуниста. Тот оказывается страшным интриганом и расхитителем, но когда его арестовывают, сваливает всё на Аверьянова. Суд признаёт Аверьянова виновным и приговаривает его к расстрелу. Такая вот печальная история о безнадёжном уделе честного человека.

В рассказе «Общежитие» образы коммунистов – игривые. Рассказ изобретательно поделён на главки-странички, в которых комнаты под номерами, а также кухня и коридор. Почти во всех комнатах совокупляются коммунисты, причем их любовные отношения сложны и запутанны. Только доктор Зильберштейн воздерживается от физической близости; впрочем, он, кажется, беспартийный. Доктор считает, что физическая близость ведёт к дурным болезням («Хотя у Берты Людвиговны есть любовник – Скурихин; но Лазарь Исаакович этого не знает») и изобретает метод искусственного оплодотворения. «Это, может быть, и очень добродетельно, доктор, но и очень скучно», – смеётся легкомысленная завзагсом Зинаида Спинек.

В конце концов обитатели общежития обнаруживают у себя сифилис, а женщины, к тому же, оказываются беременными. Доктор колет уколы и делает аборты. Только его жена Берта Людвиговна не знает, что тоже больна сифилисом. Этот мрачно-ехидный рассказ – в духе Зощенко, но написан независимо от него.

Вокруг «Общежития» поднялся шум. Шум докатился до Москвы. И из Главлита (Главное управление по делам литературы и издательств) в Новониколаевск (Новосибирск) пришло письмо с грифом «Секретно», в котором изничтожались рассказ, его автор и Сиблит, допустивший такое. «…если революция несет с собой поголовное заражение венерическими болезнями, если общежития являются рассадниками этих болезней, если ответственные коммунисты суть передаточные инстанции, а советский поп — Завзагсом — проститутка, то не является ли вопиющим злом сама идея коллективизации быта и весь советский строй? Такой вопрос напрашивается после прочтения этой пошлейшей порнографической пасквили…» (цит. по: Владимир Яранцев. Зазубрин// «Сибирские огни» 2009, №11).

После этих рассказов Зазубрин пишет в основном публицистику и критику и занимается организационной работой. Он – секретарь журнала «Сибирские огни», потом – его главный редактор (1926 – 1928) и руководитель Союза сибирских писателей.

В декабре 1927 года он приезжает в Москву, на XV съезд ВКП (б). Впечатление от увиденного – в «Заметках о ремесле», опубликованных в «Сибирских огня» (1928, №2). «Заметки» написаны легко и иронично; в них, что примечательно, присутствует двойник писателя, его второе, а может, и первое «я» – Зазубрин называет его «мой товарищ» и передоверяет ему самые провокационные реплики.

В «Заметках» Зазубрин с иронией говорит о писателях как о «ненастоящих людях»: «Мы живем чужими радостями и горем. Мы страдаем и радуемся за тысячи людей, которых мы сами выдумали. Наш мир многоплоскостен и призрачен…». Писателям противопоставлены «настоящие люди», которых Зазубрин и его «товарищ» видели на трибуне, в президиуме и в кулуарах XV партсъезда в декабре 1927 года.

Среди «настоящих людей» прежде всего выделяется генсек Сталин – Зарубин наблюдает за ним, как хищник за добычей – как писатель за своим персонажем. Портрет получается занимательный, особенно если смотришь на него с исторической дистанции: потом стилистика поведения Сталина будет меняться.

Внешность генсека описана без лести и прикрас: «…спокойное, улыбающееся лицо рябоватое, серое лицо под низким лбом с негнущимся ершом черных волос…» Манера поведения – скорее суетливая. «Сталин живее всех в президиуме. Он бросает реплики ораторам, он разговаривает с соседями, переходит от одного к другому, перемигивается с кем-то в зале…»; «Остановится, положит руку кому-нибудь на плечо и слегка покачает – точно пробует – крепок ли. Возьмёт за талию или за плечи двоих и толкает их друг на друга». То есть генсек коммуникабелен, общителен и явно хочет нравиться окружающим, он может подурачиться, пошутить. Он со всеми, он один из всех.

Пред кем-то Сталин вроде даже и заискивает. Вот Бухарин сошёл с трибуны и «мелкими шажками запрыгал по лесенке в президиум». «Сталин подбежал, слегка приседая и аплодируя. Казалось, он сейчас запляшет». И замечательное резюме этого эпизода: «В эту минуту в Сталине было что-то глубоко человеческое». Особенно если вспомнить о судьбе Бухарина.

Зазубрин, кажется, не представляет, что скоро ему придётся ответить и за портрет Сталина, и за «Заметки о ремесле», и за своего товарища-двойника, и за другие прегрешения.

В Москву, в Москву

Причины, по которым в те времена начинался гон на того или иного писателя, были разными. Это запутанный клубок, где и личные неприязненные отношения, и чьи-то обиды, и даже эстетические разногласия. Но облекался гон всегда в форму борьбы за идеологическую чистоту.

И вот в газете «Советская Сибирь» появляется статья «Кому светят “Сибирские огни”?». Зазубрина обвиняют в том, что он «поддался чуждому влиянию и бессознательно выполнил чуждый социальный заказ» – увидел на партсъезде «совсем не то, что увидели делегаты съезда», «не заметил бьющего энтузиазма при разрешении коренных вопросов мировой революции».

В пролеткультовском журнале «Настоящее», в редколлегии которого Зазубрин состоит, публикуется фельетон Александра Курса о романе «Два мира», увидевшим свет семь (!) лет назад. Фельетон называется эффектно – «Кровяная колбаса», и пишет Курс о том, как Зазубрин вылепил Гражданскую войну «из обрезков трупного мяса».

Зазубрину припоминают всё что можно и что нельзя. И «культ (его) личности», и идеологические зигзаги товарища-двойника в «Заметках о ремесле». Принятая 7 июня 1928 года Резолюция бюро Сибкрайкома (секретарь С. И. Сырцов) уличает «Сибирские огни» в «тенденциях сменовеховского национализма». А главного редактора Зазубрина – в «неправильном, вредном по своим результатам, отражении советской действительности» (имеются в виду прежде всего «Заметки о ремесле») и т.д.

Зарубина снимают с постов главного редактора и председателя Сибирского Союза советских писателей, исключают из партии. Но участие в его судьбе принимает сам Горький, и опальный сибиряк перебирается в Москву.

Надо сказать, что те же «неистовые ревнители», которые травили Зазубрина, нападали и на Горького, называя его «замаскировавшимся врагом». Он пожаловался Сталину, после чего появилась резолюция ЦК РКП(б) «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького» (1929), и «неистовых ревнителей» разогнали.

В 1930 году Горький пишет Сталину: «Теперь, когда Сырцов, Курс и Ко обнаружили истинную свою сущность, следовало бы восстановить в партии Зазубрина, ведь это они травили его, они же испортили хороший журнал "Сибирские огни", высадив из него талантливых людей. Зазубрин – очень талантливый человек. И – честный».

В Москве, под крылом Горького, Зазубрин устроился неплохо. Он работает сначала в Гослитиздате, потом – заведует литературно-художественным отделом журнала «Колхозник», учреждённого Горьким. Пишет роман «Горы»; главный герой там – коммунист Иван Безуглый, участник ликвидации белых банд, а теперь, в 1928 году, уполномоченный по хлебозаготовкам. Первая часть романа опубликована в «Новом мире», опять же с подачи Горького.

И конечно, Зазубрин – в числе участников посиделок генсека Сталина с писателями, проходившими в особняке Горького на Малой Никитской. Хотя, может быть, лучше было бы ему туда не ходить. Корнелий Зелинский вспоминает, как себя вёл Зазубрин на такой встрече, происходившей 26 октября 1932 года.

Сидя лицом к лицу со Сталиным, он вдруг заговорил о цензуре, которая «уже мешает развитию литературы». Будто бы один его товарищ захотел описать Сталина, в котором заметил «прежде всего, простоту речи, поведения, рябины на лице, — словом, ничего величественного, никакого рефлекса на величие», а цензура этого не пропустила. Дальше – еще хуже: «А вот когда академик Павлов сидел в Риме на конгрессе рядом с Муссолини, он сказал о его подбородке: "Вот условный рефлекс на величие"». Потом он начал сравнивать генсека с фашистом Муссолини и предостерегать тех, «кто хочет рисовать Сталина, как и других членов Политбюро, точно членов царской фамилии — с приподнятыми, подбитыми ватой плечами». «Сталин сидел, насупившись», – пишет Зелинский. Но вроде бы обошлось. Точнее – тогда казалось, что обошлось.

Благодаря Горькому Зазубрин стал участником громкого события – Первого съезда советских писателей (1934) . Более того: на съезде Горький рекомендовал избрать Зазубрина в члены правления Союза писателей. Но не избрали – нашлись недоброжелатели и здесь.

Так или иначе, но жил Зазубрин в 1930-е годы полной жизнью благополучного московского литератора. Начал писать пьесу – тогда с подачи Сталина многие писатели повернули в сторону драматургии. И даже затеял строительство дачи в Переделкине …

…Владимира Зазубрина и его жену Варвару арестовали в сентябре 1937 года. Вроде бы им вменяли принадлежность к диверсионно-террористической организации. Ему дали 10 лет без прав переписки, ей просто 10 лет. Их сын Игорь (1921-1942) погиб в Великую Отечественную войну под Сталинградом. В справке о смерти писателя стоит дата: «6 декабря 1938 г.». «Насколько это верно — мы никогда не узнаем», – написала его вдова в письме 1960 года.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67