Прежде всего отметим, что «украинский вопрос» - формулировка, не принадлежащая Ивану Аксакову, более того, в комплексе проблем, находящемся в поле его внимания в первой половине 1860-х годов, т.е. в период, когда он издавал газету «День» (1861 – 1865), данного рода проблематика рассматривается им как второстепенная, зависимая от куда более важного, существенного вопроса – «Польского». Вместе с тем нельзя сказать, чтобы дебаты о Малороссии/Украине, статусе местного наречия/языка занимали мало места на страницах его газеты, что связано с общим оживлением «украинского вопроса» в эти годы. Однако, прежде чем обращаться к рассмотрению позиции Аксакова, выражаемой им в полемике с такими изданиями, как «Современник», «Основа», «Русский Вестник», «Московские Ведомости» и «Вестник Юго-Западной и Западной России», следует рассмотреть предысторию как личного восприятия Аксаковым Малороссии, так и восприятия ее в русском общественном мнении.
Активный интерес к малороссийской культуре и истории в русском обществе пробуждается на общей романтической волне в 1830-е годы [1], когда московские и петербургские издания охотно публикуют не только всевозможные описания Малороссии и «малороссийской старины», разнообразные фольклорные памятники, но также новые произведения малороссийской словесности. При этом вопрос об особости/единстве не поднимается – характерны сами используемые обороты: с одной стороны, Малороссия предстает как «другая страна», «другой край», «славянская Италия» - где живут другие люди, говорящие другим языком, имеющие иное прошлое и во многом иное настоящее, с другой – эта инаковость лишена политического напряжения, она интерпретируется преимущественно как «экзотика» (что и подпитывает романтический интерес – который является интересом к «другому», «особенному»), ее подчеркивание повышает эстетическую ценность материала, обосновывает право на интерес к нему со стороны внешней – тогда как интерес «своих» должен побуждаться «любовью к родной старине», «родному краю». Расхожий образ Малороссии (к которому обращаются – и который, одновременно, укрепляют исторические повести Гоголя – наиболее заметное литературное явление этого ряда, обращенное к русской публике) предъявляется, например, в рецензии Осипа Бодянского на первый том повестей Основьяненко, где рецензент выражал надежду, что во втором томе «все будет стройно, гладко, естественно, изящно, как изящна природа Украйны, где небо весьма тихо есть и лихого поветрия не слыхать, не видать, - ее народность, сама Украйна в целом и особенностях, где нет шагу без памятника, времени без события, места без картины, живого существа без резко проведенной черты на его облике, характеристического отличия в своих помыслах, желаниях и поступках; где вы утонете в мире музыкальных звуков, национальных напевов, национальной поэзии на языке благозвучном, мелодическом, которая очарует, заколдует вас, наполнит сладким забвением ваше сердце, пробудит в голове вашей светлые думы, быстро перенесет в заветное прошедшее с его живо говорящими образами, и напоследок остановит вас над настоящим, не менее занимательным, интересным, хоть и своими развалинами, остановит – и заставит призадуматься…» [2]. «Настоящее», тем самым, оказывается интересно в первую очередь «своими развалинами» - если прочее спорно, то «руины» безусловно заслуживают внимания. Можно обратиться к иному, куда более раннему рассуждению, принадлежащему А.И. Мартосу, который, путешествуя по Молдавии и остановившись у могилы Мазепы, размышляет (в 1811 г.) так: «Мазепа умер в отдаленности от отечества своего, коего он защищал независимость; он был друг свободы и стоит уважения потомства. <…> Его не стало, а имя Малороссии и ее храбрых казаков изгладилось из списка народов, хотя не великих числом, но известных своим существованием и конституцией. Теперь богатая Малороссия составляет наряду с прочими две или три губернии; но это общий удел государств и республик: стоит только заглянуть в политическую историю наций» (цит. по: Киселев, Васильева, 2012: 488).
Надеждин, публикуя в газете «Молва» (издававшейся как приложение к «Телескопу») малороссийские вирши Бодянского, сам «с большим сочувствием относился к «появлению счастливых опытов литературной обработки малороссийского наречия» и всегда охотно давал место в своих изданиях статьям, писанным в интересах малорусской литературы. «Иным, - писал он, - например, эти опыты кажутся пустою, бесполезною забавою. Но я думаю противное. Малороссийское наречие может также служить к обогащению нашего языка. Пусть украинцы знакомят нас с ним в своих поэтических думах, в своих добродушных «казьках»! Мы им должны быть душевно благодарны»» (Василенка, 1904: 58). Иными словами, Надеждин, вполне типичным для того времени (1834) образом, помещает «малороссийское» по двум основным позициям: (1) малороссийского языка как создающего эффект комизма – вспомним функционирование «Энеиды» Котляревского, и (2) малороссийское как «лирическое», что подхватывает сам Бодянский, обращаясь к издателю: «вы, конечно, уделите место в нем известиям и разборам книг, относящихся до Украйны, будут ли то писаны на туземном языке или на русском. Ближайшее знакомство с сею Славяно-Русскою Италиею, ее языком и литературою, по многим важным причинам, для северо-руссов теперь совершенно необходимо» [3]. В полемике, развернувшейся вокруг вопроса о том, как надлежит издавать малороссийские пословицы, В. Смирницкий (или, что вероятнее, И. Срезневский – см.: Василенка, 1904: 69) писал: «постоянного правила <…> нет и быть не может, пока литератор не установит сие употребление образцовыми сочинениями, если только суждено языку украинскому процвести на поприще литературы, этому языку – замечу мимоходом – богатейшему из всех славянских языков» [4] - иными словами, в ответ на грамматическую критику со стороны Бодянского указывал, что она неосновательна, поскольку для унификации украинскому языку надлежит пройти путь, уже пройденный русским, что на взгляд обоих собеседников выступает желательным.
Схожую позицию доброжелательства в отношении разработки украинского языка занимает в эти годы, например, и М.П. Погодин – в докладе министру народного просвещения С.С. Уварову по возвращению из второй поездки по славянским землям в 1839 г., он предлагает в числе желательных мер следующие: «2) Для сравнительной Грамматики <всех Славянских наречий> нужна частная; должно назначить меньшие премии за сочинение Грамматик для тех наречий, кои не имеют еще оных, как то: нашего Малороссийского, Галицкого, и еще, кажется, одного или двух.
<…> 4) Некоторые наречия не имеют еще Словарей; должно задать оные с премиями, и также наше Малороссийское, Галицкое, Болгарское, наши областные, церковные» (Погодин, 1874: 39, 40) [5]. Сама терминология на тот момент еще не определилась – можно отметить лишь некоторые акценты: так, Погодин чаще всего называет «языком» собственно «Славянский», тогда как все частные его случаи получают наименование «наречий» - и «великорусское» или «русское» «наречие» тем самым мыслится как одноуровневое с «малороссийским». Такое отношение вполне вписывалось в имперскую политику того времени – в этот ранний момент, в стадии первичного складывания национальной повестки, движения «на ощупь», будущие конфликты между имперским и национальным в большинстве случаев не осознаются, поскольку домодерная империя, скрепленная принципом «династической верности», не только не исключает, но, напротив, предполагает локальные идентичности – она умножает различия, а не стирает их [6].
Резкий протест подобные тенденции к разработке украинского языка вызвали преимущественно со стороны западников, в первую очередь в лице В.Г. Белинского. Для западнического направления, ориентированного в перспективе на программу строительства «гражданской нации», предполагавшей языковую – и, по возможности, культурную гомогенизацию империи (выразителем данной позиции в условиях начала 1860-х станет один из участников кружка Станкевича, некоторое время весьма близкий к тому же Белинскому М.Н. Катков) – опыты малороссийской литературы и т.п. представляли собой движение ретроградное, а украинский язык трактовался как «областное наречие» наряду с «белорусским», «сибирским» и «другими подобными» (см.: Миллер, 2000: 58 – 59).
Дело «Кирилло-Мефодиевского общества» [7] и наложившееся на него общее ужесточение цензурной политики после 1848 г. привели к тому, что большая часть вопросов, связанных с «малороссийским языком/наречием» и «малороссийской народностью», оказались изъяты из обсуждения (чему способствовало и то обстоятельство, что арестованы по делу общества оказались как раз наиболее активные публицисты: Н.И. Костомаров, П.А. Кулиш). Однако нежелание правительства придавать делу огласку – и целенаправленное «смягченное» и искаженное представление целей и мнений общества (Миллер, 2000: 56 – 55) – привело к тому, что сами взгляды представителей общества не попали вплоть до второй половины 1850-х годов в пространство активного обсуждения – а затем были восприняты (да и выражены) в существенно ином контексте.
В славянофильском кругу малороссийская проблематика до конца 1850-х занимает весьма незначительное место – обращение к такого рода темам спорадично и, как правило, их осмысление мало отличается от распространенных в российском общественном мнении позиций. При этом стоит отметить, что некоторые из славянофилов судили об украинских делах, опираясь на личный опыт. Так, напр., Самарин несколько лет в начале 1850-х прослужил в канцелярии генерал-губернатора Юго-Западного края Д.Г. Бибикова, И.С. Аксаков в 1853 – 1854 гг. был командирован от Русского географического общества для изучения малороссийских ярмарок, в связи с чем объездил большую часть Украины (не считая поездок 1848 г. и 1855 г. по служебным делам, когда его пребывание было относительно кратковременным), Ф.В. Чижов с конца 1840-х завел невдалеке от Киева шелковичное хозяйство и постоянно проживал там, а с М.А. Максимовичем аксаковское семейство поддерживало дружеские связи с конца 1820-х. И.С. Аксаков, описывая свои первые впечатления от Украины, идет по литературной канве, причем осознает это сам: «До Харькова от Курска я еще не мог заметить сильного преобладания малороссийского характера, но от Харькова к Полтаве и от Полтавы к Кременчугу – вот настоящая Хохландия! <…> Природа здесь как будто на своем месте, каждое дерево растет вволю, смотрит хозяином, у себя дома и раскидывается живописнее; чистые мазанки с садиками и огородами, хутора, разброшенные там и сям, обведенные красивыми плетнями, все это, даже зимой, так хорошо, так приветливо! Правда, что в это время случились и солнечные дни, правда, что наши впечатления не могут быть совершено чистыми и свободными от поготовок, от взглядов a priori, но как бы там ни было, Малороссия произвела на меня приятное впечатление. Везде так и торчит Гоголь с своими «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Тут только вы почувствуете все достоинство, всю верность этих описаний, этой не столько внешней, сколько внутренней характеристики Малороссии, вполне передающей вам и внешнюю ее физиономию» (Аксаков, 1988: 401 – 402. – И.С. Аксаков – родным, 10.X.1848, Одесса) [8]. Во второй свой приезд, из Киева, он пишет родным – в связи с Киево-Печерской лаврой, впечатленный потоком паломников из разных концов страны, проговаривая уже позицию «общерусской нации»: «Здесь <в Лавре> больше, чем где-либо, чувствуешь себя членом общерусской семьи, ощущаешь свое родство со всеми ее разрозненными членами, напр., с малороссом, белорусцем и проч. – У нас в Троицкой лавре мы редко видим богомольцев с юга. Все равно как бы члены одной семьи, давно уже живущие порознь, собрались опять все вместе в доме, где провели свое детство, где жили прежде, чем разошлись» (Аксаков, 1994: 255 - V.1854). В описаниях же преобладает подчеркивание различий, причем выделяются привычные уже в литературе черты – оцениваемые преимущественно с точки зрения эстетической, как разнообразие в пределах общности (которую не требуется артикулировать, как само собой разумеющуюся – подобно тому, как говоря о родстве славянских народов, Погодин в 1840-х – начале 50-х не имеет нужды настаивать на большей близости тех или иных славянских народностей к великорусской, поскольку это не представляет собой проблемы, а обоснования требует славянская общность: через «перечисление» «народностей», от «малороссиян» до «чехов», «сербов», «поляков» утверждается их существенная близость и через близость очевидную одних «народностей» с другими – утверждается не только их общность, но в подтексте – как желаемая – и равная близость). Самарин, читая в Киеве в 1850 г. «Повесть об Украинском народе» П.А. Кулиша (1846), записывал в дневник как общий итог размышлений: «Пусть же народ Украинский сохраняет свой язык, свои обычаи, свои песни, свои предания; пусть в братском общении и рука об руку с Великорусским племенем развивает он на поприще науки и искусства, для которых так щедро наделила его природа, свою духовную самобытность во всей природной оригинальности ее стремлений; пусть учреждения, для него созданные, приспособляются более и более к местным его потребностям. Но в то же время пусть он помнит, что историческая роль его – в пределах России, а не вне ее, в общем составе государства Московского, для создания и возвеличения которого так долго и упорно трудилось Великорусское племя, для которого принесено им было так много кровавых жертв и понесено страданий, неведомых Украинцам; пусть помнит, что это государство спасло и его самостоятельность; пусть, одним словом, хранит, не искажая его, завет своей истории и изучает нашу» (Самарин, 1877: 298).
В этом небольшом фрагменте можно видеть и позицию всего славянофильского кружка – к этой точке зрения примыкали все его участники – и отчетливое выражение тех положений, которые в дальнейшем станут пунктами конфронтации: это и не особо чувствительное для «внутри-великорусского», но отчетливо читаемая извне позиция превосходства, и утверждение «в пределах России» статуса «народа Украинского» как второстепенного – государство было выстроено не ими, оно есть «государство Московское», причем выступает как внешнее по отношению к ним (в связи с чем – независимо от намерений Самарина – позволяет далее ставить вопрос о необходимости оставаться в пределах этого государства, если внешняя необходимость, которой аргументирует принадлежность к нему «народа Украинского», отпала).
После того, как славянофилы в 1856 г. получили право издавать свой журнал – «Русскую Беседу», в нем активно зазвучала малороссийская тематика, представленная исследованиями и повестями П.А. Кулиша (за несколько лет до того сблизившегося с аксаковским семейством, собирая материалы для биографии Н.В. Гоголя – см.: Шенрок, 1901), публикациями и исследованиями М.А. Максимовича, очень благоприятными (впрочем, в этом отношении согласными с общим направлением литературной критики) отзывами о повестях Марко Вовчок. Именно на страницах «Русской Беседы» публикует свои полемические заметки в известном споре с М.П. Погодиным об украинском языке М.А. Максимович (Миллер, 2000: 69 – 71; Толочко, 2012: гл. 6). В Петербурге в это время вышел имевший шумный успех «Богдан Хмельницкий» Н.И. Костомарова (1857), публикации которого с этого времени сделались регулярными в «Современнике» (см.: Венгловский, 2013: 231 – 245). Знаком близости Костомарова к славянофилам стала его публичная речь об исторических трудах за два месяца перед тем скончавшегося Константина Аксакова, ставшая причиной некоторого скандала. И.С. Аксаков писал кн. Д.А. Оболенскому, скептически относясь к содержанию речи, но высоко ценя ее как жест: «Одним словом, любезный Оболенский, вполне разделяя твое желание – услышать слово более теплое и задушевное о брате Константине, я думаю однако же, что мы должны искренно порадоваться и такому слову, каким было слово Костомарова (а оно не было пустое ничего не значащее слово!), порадоваться и от всей души поблагодарить его за такой поступок, оценить его по справедливости» [9].
Однако именно в это время ситуация меняется самым существенным образом – в Петербурге начинает выходить объединяющий в первую очередь членов бывшего «Кирилло-Мефодиевского общества» двуязычный журнал «Основа». А.И. Миллер пишет о произведенном им действии: «Публицистика «Основы», особенно статьи Костмарова, имела мощный пропагандистский эффект. <…> Но побочный, незапланированный эффект был не менее сильным. Выходящая в Петербурге «Основа» весьма внимательно читалась в русском обществе, которое постепенно, во многом благодаря журналу, начало осознавать действительные цели украинофильского движения. Если первая реакция петербургской и московской прессы на появление «Основы» была вполне благожелательной, то с течением времени все большее количество изданий начинает с ней полемизировать» (Западные окраины, 2006: 160). Журнал последовательно – в рамках не очень сильных на тот момент цензурных стеснений – проводил позицию, которая вполне была выражена в письме Н.И. Костомарова А.И. Герцену, опубликованном последним (разумеется, без указания имени автора) в номере «Колокола» от 15 января 1860 г. Протестуя против взглядов, нашедших выражение в публикациях «Колокола» 1859 г., освещавших все более напряженную ситуацию в Царстве Польском и «кресах» с точки зрения русско-польских отношений, Костомаров писал: «Большинство великорусской и польской публики привыкло не считать нас отдельным народом, не признавать в нас отдельных элементов для самобытной жизни выработанных прошедшим, сомневаться в существовании у нас своенародного языка и в возможности его литературного развития, и вообще ставить наши особенности в ряд провинциальных оттенков – то русской, то польской национальностей. <…> Либералы-великороссы, или наслушавшись польских доказательств и привыкшие считать нациями только такие народы, у которых были государи, дворы и дипломаты, великодушно жертвуют Полякам эти края, или же, под влиянием патриотизма, развитого Устряловым [10], почитают их непререкаемою собственностью России, и таким образом вопрос о принадлежности земель, населенных нашим народом, составляет спорный пункт между свободолюбящими обоих славянских племен.» (Костомаров, 1885: 1, 2).
В практической области ожидания Костомарова, говорившего от имени Украины, помимо освобождения крестьян от крепостной зависимости, состояли в следующем: «Мы желали бы <…>, чтоб правительство не только не препятствовало нам, Украинцам, развивать свой язык, но оказало бы этому делу содействие и сделало бы теперь же распоряжение, чтобы в школах, которые, - как оно уже само объявило, - будут заведены для нашего народа, предметы преподавались на родном языке, ему понятном, а не на официально-великороссийском, иначе народ украинский будет заучивать лишь слова, не развивая своих понятий. Более мы не станем требовать и желать, собственно для себя, ничего, независимо от общих, совокупно со всей Россией, желаний. Никто из нас не думает об отторжении Южной Руси от связи с остальною Россиею. Напротив, мы бы делали, чтоб все другие Славяне соединились с нами в один союз, даже под скипетром русского государя, если этот государь сделается государем свободных народов, а не всепожирающей татарско-немецкой московщины. В будущем славянском союзе, в него же веруем и его же чаем, наша Южная Русь должна составить отдельное, гражданское целое на всем пространстве, где народ говорит южнорусским языком, с сохранением единства, основанного не на губительной, мертвящей централизации, а на ясном сознании равноправности и своих собственных выгод. Чтоб наши потомки увидели то, что едва ли какому-нибудь Симеону из нашего поколения суждено увидеть, - надобно, чтобы Славяне очищались от своих старых предрассудков!
Пусть же ни Великоруссы, ни Поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом» (Костомаров, 1885: 12 – 13).
Показательна терминология данного письма: «Украйна» и «Южная Россия» используются как синонимы, взаимозаменяемые без оговорок (термин «Малороссия» также употребляется, хотя не очень часто, но без особого смыслового выделения), однако предпочтение отдается терминам «Украйна» и «украинцы», принимается концепция «общей русской нации», при этом размежевание одинаково осуществляется как в отношении «Поляков», так и «Великоруссов», обвиняемых в игнорировании существования особой, отдельной народности [11].
С большей частью положений, выдвинутых Костомаровым, Аксаков доктринально был согласен – что и проявилось в последующей полемике, где, в отличие от позиции, занятой М.Н. Катковым, критиковавшим украинофильство с 1862 г. и решительно обрушившегося на него в 1863 г., и от редакции «Вестника Юго-Западной и Западной России», где большую роль играло мнение М.В. Юзефовича, давнего противника украинофильского движения, Аксаков спорил к Костомаровым исходя из существенной близости теоретических позиций, одновременно выступая против агрессивных нападок на Костомарова лично и украинофильство как направление, предоставляя последним слово на страницах издаваемой им Газеты.
Надлежит, в первую очередь, отметить, что публичная позиция Аксакова по вопросу о Малороссии и украинофильском движении, и позиция, нашедшая отражение в его переписке – отличаются лишь по степени полноты высказанности: там, где в условиях цензурных ограничений [12], он несколько смягчал свои аргументы или не высказывал их сполна, в частной переписке он проговаривал их до конца. Острое столкновение между Аксаковым и Костомаровым случилось в самом начале издания первым «Дня», по поводу статьи Н.Г. Чернышевского в «Современнике» (1861, № 7) «Национальная бестактность», в которой он высказался резко против русинской, издававшейся во Львове, газеты «Слово» - на которую «День» отозвался статьей В.И. Ламанского (написанной с куда более, по сравнению с Аксаковым, прямолинейных позиций, где, в частности, автор заявлял: «мы не понимаем значения слов малорусский, а следовательно, и великорусский патриотизм, мы еще можем допустить русский патриотизм» - Ламанский, 2010: 616). К сожалению, письмо Костомарова Аксакову не сохранилось, но по ответу можно относительно полно составить представление о содержании послания (см.: Емельянов, 2013). 30 октября 1861 г. Аксаков писал Костомарову: «<…> на Малорусскую народность никто и не нападал; а если напали, так не на народ и не на народность, а на тенденции некоторых «патриотов», касающиеся вопроса об языке. Вообще между мной и вами та существенная разница, что я стою на стороне истории и народа, а вы против истории и против народа. Как противоречащее народу, ваше учение может быть названо аристократическим. Так, например, вы хотите игнорировать вопрос веры, столь важный для народа Южнорусского и полагающий несокрушимую преграду между ним и католиками-Поляками. Вы или автор статьи «Современника» (это все равно, потому что вы говорите, что готовы подписаться под нею) утверждаете, что с уничтожением крепостного права «угашаются последние искры» вражды между Малороссами и Поляками (это вы пишите даже в вашем письме), забывая о борьбе вероисповеданий, двух разных просветительных начал. Народ этого не забывает, и я также. Вы идете наперекор не только народным тенденциям вашей Малороссии, но и тенденциям трех-миллионного народа в Галиции» (Переписка, 1906: 538). Говоря об отношении к полякам, Аксаков отвечал на упреки Костомарова: «Я не вызываю международную вражду, а напротив, предостерегаю от нее. Требование Киева и пр. я считаю безумным; следовательно все требующие Киева заслуживают название безумных. <…> Вы не хотели заметить, что я браню Поляков за то, что они портят сами свое правое дело неумеренными притязаниями» (Переписка, 1906: 541).
Особенную выразительность позиция Аксакова в отношении украинофилов получила в ситуации 1863 г., когда и ранее довольно активные дебаты были возбуждены Январским восстанием в Царстве Польском, быстро перекинувшимся на Западный край – и обостренными спорами о «сепаратистских поползновениях». Так, защищая народный характер анти-Польского движения в Юго-Западных губерниях, Аксаков 1.IX.1863 г. писал на страницах «Дня»: «Напрасно г. Юзефович (говоря постоянно во имя местной администрации) старается <…> набросить тень подозрения на характер народного движения. «Возбужденные народные инстинкты поневоле следовало сдерживать, иначе, при существовании в значительной степени социального характера в анти-Польском движении народа, легко было дать этому движению возможность распространиться до размеров полного народного восстания против помещиков. Мы не верим этому обвинению. Мы очень хорошо знаем, что Поляки постоянно, еще задолго до восстания, старались заподозрить в глазах правительства анти-Польские стремления Русского народонаселения – в социализме и демократизме. Об этом писал и г. Грабовский в статье своей, помещенной в прошлогоднем «Дне» [13]; об этом доносят и Подольские дворяне, в оправдание своего знаменитого адреса [14], обвиняя, перед правительством, весь простой Русский народ, почитателей Шевченка, журналы «Основу» и «День» и вообще всех, враждующих с Польскою народностью – в демократических, социальных и революционных тенденциях. Неужели и Киевская администрация, как должно заключить из слов г. Юзефовича, разделяет это Польское воззрение на народное Русское движение?» (Аксаков, 1886: 181 – 182). Еще ранее, в № 11, помещая в «Областном отделе» заметку «Голос из Харькова», написанную одним из молодых участников украинофильского движения в защиту народной одежды и украинского языка, Аксаков снабдил ее сочувственным примечанием – с характерным жестом сближения: «Пишущий эти строки живо помнит утро, когда к его больному старику-отцу, уже несколько лет переставшему выезжать из дому и носившему дома у себя, ради удобства, русское платье, явился однажды полицейский чиновник, с письменным приглашением дать полиции подписку: сбрить имевшуюся у него бороду и впредь оную не отпускать. К.С. Аксаков и Хомяков также были приглашены и также были обязаны подписками: русское народное платье в публичных местах не носить. Мы уже ожидали от местного начальства распоряжения, воспрещающего употребление и русского народного языка в публичных местах, но к счастию времена переменились» [15].
Отзываясь на мнения, высказываемые «Московскими Ведомостями», «Вестником…» и некоторыми другими изданиями, Аксаков писал: «Мы с своей стороны не отрицаем, что несколько юных голов заражены сепаратистическими бреднями: сами по себе эти бредни нам совершенно противны, но они более безобразны, нелепы, смешны, чем опасны; мы убеждены, что они нисколько не представляют серьезной опасности для единства и целости России, но могут быть очень опасны для самих этих сепаратистов, если только, при новом восстании Поляков, натолкнется на них раздраженное Малороссийское население. Несравненно опаснее, по нашему мнению (а этого именно и добиваются Поляки), придавать этим сепаратистическим тенденциям более значения, чем они заслуживают, и на этом основании принимать общие меры, падающие не на сепаратистов собственно, которых число слишком ничтожно, а на всех так называемых украйнофилов, на все Малорусское население, - меры, оскорбляющие в Малоруссах чувство, совершенно законное, любви к родине» (Аксаков, 1886: 303 – 25.01.1864). Но, формулируя нерв своей позиции, Аксаков утверждал: «<…> создалось мнение, что в настоящее время, в Югозападном крае, так называемый «украйнофильский вопрос» важнее «Польского вопроса» и стоит на первом плане. Это мнение – ложное и вредное. Это мнение как раз на руку Полякам; они именно того-то и добиваются и стараются всячески пугать наших патриотов и местные власти – призраком опасности от украйнофильства, с тем, чтобы отвлечь внимание от настоящей, действительной, серьезной опасности для края, заключающейся в Поляках и Польском элементе» (Аксаков, 1886: 301 – 25.01.1864).
Объясняя, почему в полемике, развернувшейся вокруг украинофильства, он оказался ближе к кругу его сторонников, чем противников, Аксаков пояснял: «Читателям «Дня» известно, что мы всегда спорили с теми нашими писателями, которые старались создать особый Малороссийский литературный язык, и доказывали тщету и ненужность их попыток. Мы вели оживленную полемику с г. Кулишем и с г. Костомаровым и с «Основой» - журналом, к сожалению, преждевременно прекратившимся. Мы и впредь будем неослабно спорить с ними в пределах литературных и равным оружием, если только нам не помешает клевета и вообще неуместное патриотическое усердие<…>. <…> Мы восставали против исторических и литературных убеждений гг. Кулиша, Костомарова и других, но наша вера в незыблемость Русского земского строя, в единство Руси, основанное не на теории, а выработанное историей и зиждущееся на единстве духовном, не допускала в нас места смешным опасениям сепаратизма, не позволяла нам бояться, как чумы или огня, появления в свет книжек на Малороссийском языке. Если <…> они никому решительно не нужны, тем лучше, тем они безвреднее, тем скорей издатели убедятся в бесполезности своего предприятия. Что же касается до Евангелия, то при первом известии об этом переводе, мы сочли нужным обратить внимание переводчика на самый язык и посоветовали ему избегать в переводе вкравшихся в Малороссийскую речь полонизмов, а держаться ближе к Славянскому подлиннику; но мы никогда не присоединимся к просьбе, с которую г. Волынец обращается к высшему духовному начальству не разрешать Евангелия на Малороссийском наречии. Благодаря св. Синоду, может быть до миллиона экземпляров разошлось и недавно вновь напечатано по необыкновенно дешевой цене – Евангелия на Русском наречии, как значится на обертке, - и потому, кажется, нет причины не быть ему и на Малорусском наречии… Наконец, Поляки и даже самые сепаратисты, издав свой перевод Евангелия где-нибудь в Галиции, найдут средство распространить его и в Малоруссии, как запрещенный плод, и сделать из того отказа, которого добивается г. Волынец, повод к новому неосновательному обвинению Русского правительства и Русского общества в насильственно-централистических действиях. Пусть же наши близорукие патриоты подумают о том, куда они ведут, какие принципы они призывают к действию, каких мер они просят – в пределах своей же собственной общественной жизни, - на какой путь стараются они натолкнуть самое правительство? Но оно, разумеется, останется глухо к подобным призывам…» (Аксаков, 1886: 305 – 306 - 25.01.1864).
Позиция Аксакова в корне изменится к началу 1880-х, когда он, по словам М.П. Драгоманова, вполне пристанет «к катковскому мнению» (Драгоманов, 1883: 293), однако данная эволюция будет связана не столько с изменением теоретической позиции, сколько с анализом изменившейся ситуации – который приведет к принципиально другим выводам из тех же теоретических установок. В заключение перечислим основные пункты понимания ситуации, которые диктовали позицию в первые годы 1860-х – и изменение которых привело к другим оценкам в начале 1880-х:
(1) К. Мацузато отмечает, «что картина этнических отношений на Правобережной Украине в XIX веке была и продолжает быть искаженной благодаря тому, что парадигма противопоставления украинцев русским (или наоборот) – парадигма, созданная историей этнических отношений региона после 1917 г. и, соответственно, способная объяснить только этнополитику региона этого периода, - применяется и для анализа этнических отношений до 1917 года» (Мацузато, 2000: 124). Сейчас, после выхода целого ряда работ, посвященных данной проблеме, результаты которых были частично суммированы (Западные окраины, 2006), названная парадигма была серьезно ослаблена – и тем не менее необходимо подчеркнуть, что решающим противником в споре за территории Западного края на взгляд Аксакова выступали не «украинофилы», на тот момент сводившиеся к небольшой и слабо оформленной группе, выдвигавшей свой альтернативный национальный проект, а велико-польское национальное движение – в противостоянии которому украинофилы оказывались и объективно, и субъективно союзниками славянофилов, придавая должную убедительность отстаиванию тезиса о «непольском» характере данных территорий и о принадлежности местного населения в своем большинстве к «русскому народу» [16].
(2) Украинофильский национальный проект в начале 1860-х представлялся Аксакову имеющим мало шансов на практическую реализацию [17]. В этой ситуации репрессивные меры против него могли лишь оттолкнуть часть общества и усилить симпатии к украинофильству в Юго-Западном крае, тогда как обще-русский национальный проект представлялся Аксакову достаточно сильным, чтобы местное население, по мере подъема по социальной лестнице, само, добровольно усваивало великорусский язык и великорусскую культуру – последним надлежало убрать препятствие в виде польского языка и культуры, а дальше процесс должен был двигаться своей собственной логикой.
(3) Украинофильство на тот момент ограничивается исключительно рамками Российской Империи – и потому не представляет угрозы сепаратизма: подобного рода мечты так и остаются мечтами, не имеющими никакой основы для своей реализации, не обладающие никакой социальной группой, на которую могли бы опереться.
По всем трем пунктам ситуация изменится к 1880-м – польское влияние будет серьезно ослаблено теми действиями, которые предприняло правительство после 1863 г., как для уменьшения польского присутствия в Западном крае, так и для уменьшения роли шляхты в Царстве Польском, способствуя глубоким изменениям социальной структуры общества за счет в первую очередь аграрной реформы 1864 г. С другой стороны, период с 1860-х до 1880-х продемонстрировал слабость (относительную) русского национального движения – по крайней мере порождая все более глубокие сомнения в ассимиляционном потенциале русского общества и в результате все большую готовность к принятию репрессивных мер, недостаточность которых понималась самими инициаторами, но ресурсов для подкрепления их мер позитивного плана было недостаточно (см.: Миллер, 2000). В третьих, украинофильство с конца 1870-х годов – усилиями М.П. Драгоманова – получило опору за пределами Российской Империи, в австрийской Галиции, что дало движению и значительную свободу действий, и одновременно вывело его на перспективу полноценного национального движения – через образование нации, чье национальное тело на данный момент оказывается поделенным границами империй. Тем самым украинофильство превращалось в угрозу принципиально иного порядка – в национальный проект, способный конкурировать с проектом «большой русской нации», что и вызвало качественную смену оценок украинофильства в публицистике Аксакова начала 1880-х годов.
* Исследование выполнено в рамках гранта Президента РФ № МК-2579.2013.6. Тема: «Социальная и политическая философия поздних славянофилов: между либерализмом и консерватизмом».
Первоначальный вариант статьи опубликован в «Вопросах национализма», 2014, № 1 (17)
Библиографический список:
1. Аксаков И.С. (1994) Письма к родным. 1849 – 1856 / Изд. подготов. Т.Ф. Пирожкова. – М.: Наука.
2. Аксаков И.С. (1988) Письма к родным. 1844 – 1849 / Изд. подготов. Т.Ф. Пирожкова. – М.: Наука.
3. Аксаков И.С. (1886) Сочинения. Т. III: Польский вопрос и западно-русское дело. 1860–1886. Еврейский вопрос. Статьи из «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси». – М.: Типография М. Г. Волчанинова.
4. Василенка Н.П. (1904) О.М. Бодянский и его заслуги для изучения Малороссии. – Киев: Типография Императорского Университета св. Владимира.
5. Венгловский С.А. (2013) Николай Костомаров. – СПб.: Алетейя.
6. Гильфердинг А.Ф. (1868) Собрание сочинений. Т. II: Статьи по современным вопросам славянским. – СПб.: Печатня В. Головина.
7. Драгоманов М.П. (1883) Историческая Польша и великорусская демократия. – Женева.
8. Емельянов Е.П. (2013) Национальный вопрос в переписке И. С. Аксакова и Н. И. Костомарова // Научный диалог. № 6(18): История. Социология. Этнография. – С. 21–29.
9. Западные окраины (2006) Российской империи / Под ред. М.Д. Долбилова, А.И. Миллера. – М.: Новое литературное обозрение.
10. Киселев В., Васильева Т. (2012) «Странное политическое сонмище» или «народ, поющий и пляшущий»: конструирование образа Украины в русской словесности конца XVIII – начала XIX века // Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России: Сб. статей / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельманна, И. Кукулина. – М., Новое литературное обозрение. – С. 478 – 517.
11. Костомаров Н.И. (1885) Письмо Н.И. Костомарова к издателю «Колокола». С предисловием М. Драгоманова. – Издание «Громады». – Женева: Типография «Громады».
12. Коялович М.О. (2011) Шаги к обретению России. – Минск: Изд-во Белорусского Экзархата.
13. Ламанский В.И. (2010) Геополитика панславизма / Сост., предисл., коммент. Ю.В. Климакова; отв. ред. О.А. Платонов. – М.: Институт русской цивилизации.
14. Мацузато К. (2000) Польский фактор в Правобережной Украине с XIX по начало XX века // Ab Imperio. – № 1. – С. 123 – 144.
15. Миллер А.И. (2000) «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). – СПб.: Алетейя.
16. Переписка (1906) И.С. Аксакова с Н.И. Костомаровым о Малороссии // Русский Архив. Т. CXXII. – С. 537 – 548.
17. Погодин М.П. (1874) Историко-политические письма и записки в продолжении Крымской войны. 1853 – 1856. – М.: Тип. В.М. Фриш.
18. Рябчук М. (2012) Русский Робинзон и украинский Пятница: особенности «ассиметричных» отношений // Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России: Сб. статей / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельманна, И. Кукулина. – М., Новое литературное обозрение. – С. 447 – 477.
19. Самарин Ю.Ф. (1877) Сочинения Ю.Ф. Самарина. Т. I: Статьи разнородного содержания и по польскому вопросу / Издание Д.[Ф.] Самарина. – М.: Типография А.И. Мамонтова и Ко.
20. Тесля А.А. (2014a) «Славянский вопрос» в публицистике М.П. Погодина 1830 – 1850-х гг. // Социологическое обозрение. – Т. 13. - № 1. (в печати).
21. Тесля А.А. (2014b) Создавая единую историю // Русский Журнал. – 08.01.2014 [URL: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Sozdavaya-edinuyu-istoriyu].
22. Толочко А. (2012) Киевская Русь и Малороссия в XIX веке. –К.: Laurus.
23. Шенрок В. (1901) П.А. Кулиш. Биографический очерк. [Оттиск из журнала «Киевская Старина»]. – Киев: Типография Императорского университета св. Владимира.
Примечания:
[1] О предшествующих формах и видах интереса к Малороссии см.: Толочко, 2012: гл. 2 и 4.
[2] Ученые Записки Московского Университета. – 1834. – № 5. С. 312 – 313.
[3] Телескоп. – 1834. – Ч. XXI, критика. С. 338.
[4] Молва. – 1834. – № 29. С. 33
[5] Приведем другой пример: в 1835 г. Бодянский опубликовал в Ученых Зап. Моск. Ун-та (Кн. XI) статью об истории древнерусского языка, в которой приходил к следующему выводу: «Сначала, до XII в., язык северных и южных руссов был очень схож, но после нашествия татар и завоевания Южной Руси литовцами, языки руссов «так далеко отстали один от другого (равно как и самые говорившие ими), что впоследствии составили собою совершенно две отличные ветви, решительно никогда уже не могущие сблизиться. Язык одного из сих народов другому кажется чем-то диким, неприятным для слуха и большею частию непонятным (говорю о простом народе; высший класс, как и везде, составляет исключение); по-видимому, звучит что-то знакомое, но произношение, грамматическое сочетание и обороты того и другого языка делают их между собою совершенно разными»» (Василенка, 1904: 107).
[6] Отметим, что позиция самого М.П. Погодина именно «вписывается» в повестку, по своим основаниям радикально от нее отличаясь, поскольку предполагает активное использование – и поддержку на стадии формирования – славянских национальных движений, используя их внешнеполитически против Османской империи и, в первую очередь, Австрии, в то время как для Российской империи, по мнению Погодина, таковые движения опасности не представляют, поскольку она выступает для них как единственная возможность реализоваться – при поддержке, покровительстве и в дальнейшем как составная часть Российской империи. См.: Тесля, 2014a.
[7] Связь воззрений участников «Кирилло-Мефодиевского общества» с предшествующими малороссийскими интеллектуальными движениями и с малороссийской тематикой в русской литературе – где наиболее значимой фигурой в данном отношении выступал Гоголь, может быть описана следующим образом: «Шевченко создал новый миф, полемически основанный <…> на отрицании гоголевского и в то же время – на его творческом развитии. Это был образ не мертвой Украины, а усыпленной, похороненной живьем, однако готовой к пробуждению и воскресению. Шевченко воссоздал ту самую Украину, которую Гоголь неосмотрительно создал и еще неосмотрительнее (потому что преждевременно) похоронил. Однако поэту было что воссоздавать – именно благодаря Гоголю и многим другим лояльным к империи, но, как вскоре обнаружилось, «слишком» озабоченными малороссийской самобытностью украинофилам» (Рябчук, 2012: 465).
[8] Украина как «памятник» прошедших времен (см.: Толочко, 2012) присутствует, напр., в следующем рассуждении Аксакова: «Вообще песни в народе хорошо сохранились, и я не думаю, чтоб они могли дойти до такой степени путаницы и нелепицы, как большая часть песен, которые поет великорусский народ. Здесь поющий обращает внимание на содержание и на смысл песни, между тем в России самая протяженность звуков мешает обратить внимание на слова песни. Ямщик проедет семь верст прежде, чем успеет кончить совсем первый стих песни "Не белы-то снеги в поле забелелися". Да и мы обыкновенно знаем только первые начальные стихи русских лучших песен. Никто почти из нас не скажет окончания песни "Лучины-лучинушки", "Вниз по матушке по Волге" и проч. И как эти песни, прекрасные в начале, обезображены в конце» (Аксаков, 1994: 293 – 294. – И.С. Аксаков – родным, 6.VIII.1854, Полтава).
[9] ИРЛИ. Ф. 3, оп. 3, ед. хр. 30, л. 49. Письмо от 19.II1861 г., Москва.
[10] О концепции Н.Г. Устрялова см.: Тесля, 2014b.
[11] Характерным примером славянофильской чувствительности к украинофильской проблематике и ответом на нее, даваемым в рамках доктрины, чтобы не допустить по этой логике обособления «малороссиян»/«украинцев» от «большой русской народности», служит акцентирование А.Ф. Гильфердингом в статье «Славянские народы в Австрии и Турции» (1860 г.), опубликованной в журнале «Народное Чтение», «сложного» состава и других народностей: «Под именем Русского народа мы разумеем как Великоруссов, так и Белоруссов и Малоруссов, точно так же, как под именем Чехов мы разумеем и Чехов (в собственном смысле, т.е. жителей Богемии) и Моравцев; под именем Поляков – и Великополян и Малополян» (Гильфердинг, 1868: 4, прим. 1).
[12] Не столько относящихся до его собственной позиции, сколько до возможности оппонентов отвечать ему – к данному вопросу Аксаков всегда был чувствителен и зачастую именно этим аргументом как «связывающим руки» полемисту, желающему защищать точку зрения, согласную с правительственной, но не могущему это сделать – так как это значило бы нападать на «безоружного» или объявляющего себя таковым, пользовался для защиты принципа свободы слова и свободы печати. Так, например, в письме Н.И. Костомарову от 30.X.1861 Аксаков писал: «Я бы ничего так не желал, как чтоб позволили Полякам безнаказанно возражать мне в России. Под статьей Кояловича я даже прошу об этом, и предложил даже печатать анонимные возражения; но цензура это слово выкинула» (Переписка, 1906: 541. – Упоминается статья М.О. Кояловича «Литва: Киевская Комиссия для изданиях древних грамот и актов Юго-Западной России и Польские Патриоты», опубликованная в № 1 газеты «День» от 15.X.1861, см.: Коялович, 2011: 471 – 480).
[13] Грабовский в статье «Ответ Поляка Русским публицистам по вопросу о Литве и Западных губерниях», опубликованной в №№ 15 и 16 «Дня» (от 20 и 27 января 1862 г. соответственно), писал: «Только ученые да публицисты стараются не признать этой простой истины; они видят не то, что действительно существует, а то, что хотелось бы им видеть существующим. Устремляясь, с величайшим рвением, вослед за всеми правительственными мерами и идеями, они не только стараются дать им разумное толкование и оправдание (каковы бы ни были эти меры), но заходят гораздо далее самой Власти и внушают ей предположения, весьма неумеренные и весьма пагубные. Они пользуются для этой цели историей и археологией,, во сколько это им нужно. Они не затрудняются ни мало: одним почерком пера вычеркнуть целую народность с ее историей, как это и было сделано ими с Литвой! На место последней они поставили какую-то Западную Россию, о которой никогда никто и не слыхивал в те времена когда, по их положительному утверждению, она именно существовала. Им представляются самые страстные влечения к единению у тех народов, у которых преемственный ряд поколений не оставил в истории ни малейшего признака подобных стремлений. Эти писатели до такой степени увлеклись системой, вновь изобретенной, национального унитаризма, что выводы из нее прикладывают к временам давно прошедшим, и с какою-то циническою страстностью прибегают, для своей цели, к современному демократизму и к учению о правах, преимущественно будто бы принадлежащих массам народным. Есть такие защитники России монархической и самодержавной, которые проповедуют то же самое, что социалисты и самые отчаянные нивелёры (уравнители). Газета Le Nord несколько раз служила органом для подобных ярых писателей. И тот, кто подписывался Малоросс, и тот, кто подписывался Лойко, в сущности проповедовали, не более, не менее, как восстание одного сословия против другого, и подстрекали чернь к грабежу и разбою, потому что изображали высшие классы ((всюду отличающиеся от народа богатством, правами на собственность и высшей образованностью) иностранцами, хищниками, вероотступниками и т.д.» («День», № 15 от 20.I.1862. С. 7).
[14] Речь идет об адресе 300 подольских дворян с просьбой о подчинении их губернии Царству Польскому (что, при отсутствии общей границы с Царством, означало прошение о, по крайней мере, административном восстановлении Речи Посполитой в границах 1772 г.).
[15] Данная публикация – и в особенности как раз процитированное примечание – удостоилось гневной отповеди в «Вестнике Юго-Западной и Западной России» в статье «По поводу свиток и хохломании» С. Еремеева (№ 4, отд. III. С. 1 – 21).
[16] Из этого понимая исходило и решение активно набирать деятелей украинофильского направления на работу в Царство Польское в рамках преобразований, предпринятых под руководством Н.А. Милютина, опиравшемся на славянофилов (большую роль в реформах в Царстве Польском играл Ю.Ф. Самарин, не занимавший никаких официальных должностей, а также кн. В.А Черкасский и А.И. Кошелев). Так, на службу поступил П.А. Кулиш, о мотивах своего решения писавший Н.Д. Белозерскому: «Говорят, что общественное мнение строго осуждает людей либеральных, заявляющих службою в Польше свое единомыслие с правительством. Где органы этого общественного мнения? кто представитель этого общественного мнения? Эта боязнь относится к нескольким говорунам, созидающим в своем воображении украинскую нацию, которой я нигде не нахожу от Петербурга до Одессы. Мы составляем нацию в смысле этнографическом, но вовсе не в политическом. Толки о будущей отдельности Украины исходили всегда от людей наименее работавших над языком и историею этой проблематической страны. Неизвестно, приведут ли они общество к сознанию своей политической задачи, но покамест несомненно то, что литературно-общественный вопрос украинский страдает всего больше от этих праздных толков. Они пугают воображение влиятельных людей, не знающих Украины, и вследствие того вызывают против нас силу, против которой мы не имеем никаких средств бороться» (цит. по: Шенрок, 1901: 168).
Я.В. Конисский в письме к В. Шенроку вспоминал: «В сентябре 1865 г. мне было дано разрешение на поездку за границу; по пути я остановился в Петербурге и при свидании с Н.И. Костомаровым узнал, что Кулиш занимает видное место директора департамента народного просвещения и настаивает на том, чтобы в народных школах тех деревень, которые имеют украинское население, преподавание шло на русском языке. <…>
В Варшаве мы встретились с Кулишем по-приятельски и на другой день вечером собрались у Белозерского. <…>
Переход свой на службу в Варшаву он более всего оправдывал стремлением революционной польской партии восстановить шляхетскую Польшу в границах 1774 г. “Такая Польша погубила бы навеки Украины”.
Наконец, когда речь зашла о народных школах в малорусских населениях, Кулиш с большим апломбом заметил, что вопрос о школьном языке князь Черкасский отдал всецело на его решение и он решил учить на русском языке с первого дня поступления детей в школу.
- Педагогично ли это? – спросил я.
- Если и не педагогично, зато политично – отвечал Кулиш: “мы должны провести сколь можно боле глубокую межу между украинцами и поляками [выд. авт. – А.Т.]; такою межою и будет русский язык”» (цит. по: Шенрок, 1901: 171, 172).
[17] Впрочем, только до известной степени. В статье от 22.VI.1863 он проводит различие между вопросом о первоначальном обучении на белорусском и на украинском языках, поясняя свою позицию следующим образом: «<…> возникает вопрос – следует ли при первоначальном обучении давать некоторое права гражданства местному Белорусскому наречию или же прямо вводить крестьян в сферу Великорусской книжности. <…> нам никак не следует давить, но напротив – укреплять и усиливать местный народный элемент, как непременное условие победы над Польской стихией.
Подобный же вопрос возник и в Малороссии, но мы не берем теперь на себя задачи – разрешать его для Малороссии, и ограничиваемся только Белоруссией. Белорусскому народу, вопреки большей филологической близости его наречия к Великорусскому, в сравнении с Малорусским, - Великорусское наречие все же непонятнее, чем Малоруссу. Причина ясна. В Малоруссии все общество говорит общим Русским образованным языком и почти не умеет говорить народным наречием; следовательно простой народ, слыша эту Русскую речь и от своих панов, и от начальников, и от торговцев, естественно сблизился и сближается с нею так, что она естественно и невольно, в дальнейшем его развитии, упраздняет для него родное наречие. Белорусс же, в продолжении веков, не слышит другой речи от высшей среды, кроме Польской, особенно же в краях, наиболее ополяченных; Польская речь привычнее для его уха (напр. в Гродненской, Минской, частию Виленской губерниях); она ему сделалась невольно ближе, и изучение ее легче, чем книжная Великорусская речь. Наконец, по-Польски говорят в том краю все те, от которых он до сих пор непосредственно зависел, все, кто сколько-нибудь поднимается над уровнем простого народа. Поэтому нет ничего удивительного, что крестьянин, при потребности к ученью, довольно легко допускает своих детей учиться Польскому чтению и письму, как делу более обиходному и практически выгодному, чем Великорусский книжный язык. Но он бы еще охотнее стал учиться своему местному Белорусскому наречию, и нет никакого сомнения, что его элементарное развитие, столь необходимое для подъема его народного чувства и самосознания, в отпор Польскому влиянию, скорее совершится при помощи его родного наречия. Поляки это поняли, и вот почему они уже спешат захватить это орудие в свои руки. Они начинают и сами писать и издавать книжки на Белорусском наречии, облекая его в латинские буквы» (Аксаков, 1886: 113 – 114).