Украинская история представлена в современном российском интеллектуальном пространстве достаточно бедно, применительно к XIX веку преимущественно включаясь в «большую русскую историю», либо же – когда речь идет об отдельном рассмотрении – выступая в рамках «истории национализма», причем как правило в рамках «взгляда из центра», в тех границах, в каких местные интеллектуальные, социальные, политические и т.д. движения и события вызывают реакцию «центра» или оказываются производными от его решений. Следует, правда, отметить, что и в самой Украине ситуация в данном отношении не слишком благоприятная – несмотря на большое количество исторических трудов, от объемных монографий до публицистических обзоров, серьезные исторические работы не слишком многочисленны, едва ли не уступая украинским исследованиям, выходящим в университетских издательствах США или Канады: бремя советской историографии, одновременно методологически наивной и весьма идеализированной, ощутимо в современной украинской историографии (особенно времен уже не очень отдаленных, XIX-го, не говоря о XX-м веке), когда поменялись оценки и понимание «задач текущего момента», но мало изменилось самопонимание исторического исследования. Наблюдать за «национализирующейся и национализирующей» историографией может быть весьма интересно – но это делает из последней преимущественно объект исследования, а не часть существующего пространства исторических исследований.
Тем выше приходится ценить отрадные исключения на этом фоне, одним из которых выступает недавно вышедшая в качестве первого выпуска двуязычной серии «Золотые ворота» работа Алексея Толочко (отметим, что и вся серия – в которой на данный момент вышло уже пять книг, включая 2-е издание «Украинского вопроса» Алексея Миллера – представляет собой прекрасное по качеству отобранных для издания и/или перевода текстов начинание).
Собранные вместе шесть статей Алексея Толочко имеют жесткий сквозной сюжет – историю того, как Киевская Русь становится частью «истории Украины», – при изложении которого темы историографические и темы, относящиеся к более широкой области интеллектуальной истории, тесно переплетаются – как это и происходит в XIX веке, когда историография приобретает значение «создания прошлого нации» - необходимого для того, чтобы нация могла состояться (и в этом плане создание прошлого предшествует обретению «настоящего» - то, что постулируется как существующее, историю чего описывают, получает реальность во многом благодаря данному описанию). Толочко акцентирует внимание на подвижности самой области исторических исследований, имеющих статус научных – это многочисленные конкурирующие между собой проекты, обусловленные во многом видением «настоящего» (и того, что определяется как будущая цель, к которой направлено это настоящее): соответственно, выделение тех или иных общностей и описание их историй – создание «долговременных проекций» в прошлое – получает статус «серьезного предприятия», завоевывает авторитет и признание – или же так и остается маргинальным (или маргинализируется в сегодняшней перспективе, оказываясь оттесненным на периферию), если эти общности не подтверждают или не завоевывают своей реальности в последующем ходе событий. Это вопрос о том, кто может обладать историей – и какова ее длительность, каково ее место в других историях (и насколько она сможет отстоять то место, на которое претендует – в глазах хотя бы той группы, на которую ориентирована).
Текст начинается некоторым образом «с конца» - с краткого очерка формирования и обоснования «длинной» истории Украины Михаила Грушевского, создавшего канон национального историописания (на который вынуждены оглядываться и конкурирующие начинания в данной области) – чтобы через сложные перипетии XIX века вернуться к исходной точке в виде спора о наследии Киевской Руси между Максимовичем и Погодиным, точнее, к особенностям исторического восприятия последнего, где в интерпретации Грушевского и других, ставшей привычной, Максимович оказывается отстаивающим «украинскую» принадлежность Киевской Руси против притязаний Погодина – и который, если рассмотреть его в этих – преднамеренно анахроничных понятиях – скорее следует проинтерпретировать с точностью до «наоборот», поскольку именно Погодин оказывается тем, кто допускает возможность отдельной «малороссийской» истории, тогда как Максимович включает ее в единый «русский» (в смысле «большой русской нации») нарратив (хотя говорить о «нации» в модерном смысле применительно к рассуждениям Максимовича неправомерно – поскольку тот так до конца жизни и останется в рамках вне-национальной истории).
Национальная история предполагает связывание территории, этничности и языка в единое – и исследования Толочко демонстрируют, как эти (и ряд других) элементы, в начале XIX века существующие по отдельности, начинают достаточно быстро связываться в единый комплекс – образование которого и приведет к «присвоению» Киевской Руси как части национальной истории, вызывая спор – открыто представленный у Грушевского в начале XX века – о том, чьей национальной истории принадлежит Киевская Русь (и, соответственно, чья национальная история обладает меньшей исторической глубиной). Но для того, чтобы спорить о прошлом, должен возникнуть некоторый образ общности – со своей территорией, относительно ясными границами и с тем, кого видят в качестве ее населения (и кого в таковом качестве «не замечают»). Эта территория и население должны быть увидены и описаны – что и происходит в травелогах первых десятилетий XIX века, «открывающих» (хотя кавычки здесь и сомнительны) Малороссию. Путешественников из центра никоим образом не смущает это открытие – находясь по ту сторону национального, они не испытывают напряжения от множественности «стран» и «народов», образующих империю, поскольку отсутствует связка между наличием «народа», населяющим некую «страну», и политическим требованием самостоятельного существования в качестве «национального государства» (связка, возникающая по мере развития романтического национализма): собственно, сам «народ» в привычном для XIX века смысле еще только возникает. Толочко кратко и внятно излагает схему истории «народа» как понятия – когда прежнее разделение на народы «исторические» и «неисторические» (приблизительно совпадающее с народами, имеющими государства, и таковых лишенных), которыми занимаются, соответственно, с одной стороны история, а с другой – этнография, сменяется открытием «народа» в этнографическом смысле как составляющего большинство «исторических народов» (ранее тождественных «народу политическому», «политической нации»). Это романтическое открытие в дальнейшем приводит к тому, что «простой народ», составляющий большинство, одинаково описывается применительно как к «историческим», так и к «неисторическим», а, следовательно, последние оказываются обладающими возможностью сами стать «историческими» (и, поскольку «народ» здесь ассоциировался с «природным», а последнее с «вечным», то всякий народ получал возможность иметь историю, восходящую к незапамятным временам: все народы оказывались потенциально одинаково древними – другой вопрос в том, какая из формирующихся общностей оказывалась способна утвердить «свой» народ).
Империя культивирует династическую преданность – а не единство общности, а для самих частей, входящих в империю, характерно выстраивание в том числе и воображаемой разности в происхождении для групп разных статусов (как, например, обращаясь к более далекому по времени примеру, для московской знати свойственно было возводить свое происхождение к литовским князьям, к германским родам и т.п. – или во Франции XVII в. постулировать «два народа», правящих и подвластных, как восходящих к франкам и галлам, а польской аристократии приблизительно того же времени культивировать идеологию «сарматизма»). В результате путешественник 1810-х – 1820-х гг., переезжая на правый берег Днепра, будет начинать видеть «польское», оставляя «малороссийское» за собой: и потому, что в объекте его внимания нет «народа» в том смысле, который появится позже (он не имеет перед собой этой конструкции – и, соответственно, не видит того, что еще не собрано как понятие), и оттого, что эти территории ассоциируются для него с «бывшими польскими землями» [1]. Но до того он открывает «Малороссию» как некое реальное пространство – само единство пересечения, единство пути уже создает некоторую общность – заполняющее промежуток между двумя известными позициями: польскими землями и русскими. Но если это пространство описывается как известное единство, то в травелогах Киевская Русь не принадлежит к прошлому Малороссии – она принадлежит к русской истории, тогда как местные обитатели предстают в привычном (и знакомом после исследований ориентализма) образе: как несведущие, обитатели земель с великим прошлым, земель, ими унаследованных, но прошлое которых осталось им чужим.
Историческое видение, включающее Киевскую Русь в русскую историю, первоначально не конфликтует с малороссийским видением – возводящим свою историю к казачеству (о том, как утверждается такая схема, повествует пятая глава – демонстрирующая связь исторических изысканий и их актуализацию со спорами о правах местных привилегированных сословий и утверждении их дворянского статуса в унифицирующейся имперской системе). Однако по мере того, как малороссийский исторический проект модифицировался в украинский национальный, возникала потребность в «углублении» истории – поскольку в историческом состязании тот проект «народа», который не мог предъявить прав на древность, терял практически все шансы на победу. Грушевский и осуществит окончательное оформление – подготовленное его учителями и коллегами – подобного «удревнения», осуществив своеобразное «выворачивание» логики Погодина «наизнанку»: если последний мыслил малоросов как самостоятельный народ – отлучая его от истории Киевской Руси, принадлежащей к русской истории самым непосредственным образом – за счет физической миграции населения с юга на северо-восток – то Грушевский столь же последовательно изолирует северо-восток, объявив тамошний народ результатом «метисации» и, соответственно, «укорачивая» в этом состязании историю Московии, укореняя ее в истории колонизации северо-востока как образования нового «народа», удревнял историю Малороссии – становящейся Украиной-Русью, как обозначено в самом заглавии его многотомного труда, одного из последних в Европе «больших национальных исторических нарративов», задуманного еще в конце XIX века – и реализованного уже в первые десятилетия XX века, где политическое утверждение Украинской государственности одновременно реализовывало – и тем самым придавало достоверность ретроспективному видению.
Примечания:
[1] Другим примером сходного рода явится неопределенная отсылка Погодина о корнях современного ему населения Малороссии – полагая, что после татарского нашествия местные жители массово мигрировали на северо-запад, он современных малороссов выведет «со стороны Карпат»: хотя его же собственная схема древней Русской истории будет включать в нее и территорию Галича и Волыни, но куда более позднее районирование заставляет его воспринимать эти земли как чуждые по отношению собственно к «России», вызывая неопределенные формулировки, похожие скорее на взмах руки в сторону Карпатских гор.