Политический романтизм как предпосылка национального возрождения

В прекрасном и обстоятельном интервью Александра Филиппова, что вчера появилось на РЖ, меня заинтересовала ссылка на шмиттовскую формулировку политического романтизма: «Шмитт утверждает, что романтизм нельзя идентифицировать, ни как только революционный, ни как только консервативный, потому что сам по себе он ни тот, ни другой. Он может возбудиться, воспламениться, как от революции, так и от реакции (для молодых романтиков было привлекательно будущее, постарев, они стали ценить далекое прошлое), однако ему противна сама действительность».

Мне сразу захотелось присоединиться к Шмитту в его отвержении романтизма, поскольку в последнее время мне приходилось довольно часто полемизировать с адептами политического мышления именно такого «окказионалистского» толка. Наши романтики прежних лет очень часто боролись со всей постсоветской действительностью именно как с действительностью, противопоставляя ей «воздушные замки» геополитических фантазий – нордический матриархат, Жана Парвулеско, северную Ингерманландию. В общем — все что угодно, кроме реальности отвратительной своей прозаичностью.

Отсюда – мне бы прямая дорога в компанию «политических реалистов». Однако за первой мыслью последовала вторая, которая ранее не приходила мне в голову. А что вообще может заставить юношей с философского факультета МГУ (а следует сказать, что за вычетом Алексея Чадаева, вождя «реалистов», все остальные участники дискуссии с той и другой стороны – выходцы именно из этого учебного заведения) отказаться от чтения книг по метафизике и философии языка и заинтересоваться политикой? Какая сила способна приковать их интерес к той сфере жизни, в которой они едва ли когда-либо смогут сыграть значительную роль. Слишком мал их вес и слишком незначительны их ставки.

Следует принять во внимание еще один важный факт. Где-то с момента начала «перестройки», года эдак с 1987 года, на философском факультете сложилась очень специфическая атмосфера. Еще с моих лет обучения на факультете, а они пришлись аккурат на самую бурную годину – на 1987-92 годы — в студенческой среде было крайне немодно, крайне непопулярно не то что участвовать в политике, но даже интересоваться ею, иметь вообще какое-никакое политическое мировоззрение.

Помню одного известного сегодня историка философии, тогда крайне продвинутого в своих литературных и философских познаниях студента, который в 1991 году на полном серьезе говорил мне, что не знает, кто такой Борис Ельцин. Я тогда ему позавидовал. Одна тоже очень известная сегодня (в том числе в блогосфере) преподавательница философии, человек поистине энциклопедических знаний во многих областях науки, в 2005 на мой рассказ о какой-то очередной выходке Джорджа Буша, смущенно разводила руками: а кто такой Джордж Буш?

К слову сказать, конечно, она знала, кто такой Буш, однако демонстрация этого незнания была частью некоего интеллектуального ритуала, сохранившегося с 1991 по 2000-е годы, в самых продвинутых кругах нашего общего alma mater в почти полной неприкосновенности. Сейчас на эту демонстративную аполитичность можно смотреть с юмором, а в 1991, когда погибала страна, а мои сокурсники обсуждали только достоинства кинематографа Питера Гринуэя или какой-нибудь, прости Господи, шизоанализ Делеза и Гваттари: дышалось тяжеловато. Но это все дела минувшие.

Проблема в другом. Что могло и может заставить этих изначально равнодушных к политике юношей реально заинтересоваться вопросом о том, какая из фракций в аппарате государственной власти одержит верх над другой? Или - откажется или не откажется партия «Единая Россия» от Стратегии 2020? Кто победит в острой дискуссии Владислава Суркова с Евгением Гонтмахером?

Оставим в стороне знаменитый «вопрос о бифштексах», который, как говорил товарищ Троцкий, не последний в любом споре. Что кроме него? «Политический реалист» Кирилл Мартынов в одном из комментариев говорил о том, что он – в отличие от меня и коллег-романтиков — надеется со своими товарищами прийти к власти, более того — «взять власть». «Ясная и внутренне мотивированная позиция состоит в том, чтобы в какой-то момент перестать быть политологами-экспертами, короче говоря, болтунами, которые много и умно говорят, причем, как правило, за деньги. И, собственно, взять в этой стране власть. Все остальные цели и мотивации вообще никакой роли не играют, это просто несерьезно. Межуев перед собой такого горизонта не видит. Он политолог и эксперт и его этот пожизненный статус, видимо, устраивает. Политических реалистов - категорически нет. Вот и вся разница».

Не думаю, что Кирилл сам верит хоть на одну секунду в собственную «внутренне мотивированную позицию». Для того чтобы Мартынов вместе со своими друзьями Даниловым и Кралечкиным пришел к власти, стране потребуется революция, намного более радикальная, чем та, что состоялась в 1917. Между тем, наши «реалисты» отнюдь не готовят почву для восстания, они укрепляют основы режима. Режим прочен, а они уже не самые молодые люди.

Когда я взвесил в уме все эти обстоятельства, то понял, что Шмитт не совсем прав в своем отвержении «окказионализма». Без особого эмоционального возбуждения переход из культуры в политику невозможен, если устранить, разумеется, корыстные мотивы такого перехода. Весь вопрос в том, каким должно быть подобное «эмоциональное возбуждение» для того, чтобы человек, всецело книжный и лично не причастный ни к одной из этих самых аппаратных фракций, вдруг осознал для себя невозможность оставаться вне политики. Полагаю, такое «возбуждение» почти сродни религиозному обращению — в каком-то смысле это и есть открытие для себя истории, понимание, что любые смыслы реализуются исторически, что мировой дух открывается в социальном процессе, а не в отвлечении от него. Причем каким-то образом этот процесс связан с тобой и твоей жизнью лично, и столь тесно, что даже твой собственный выход из политики, в том случае если он состоится, станет политическим же шагом, может быть еще более радикальным, чем любая общественная активность.

Я думаю, что «политический романтизм» есть в первую очередь тяга к такому «политическому рождению», понимание, что без него само обращение к социальной действительности — не более, чем оппортунизм. Романтизм есть в первую очередь вера в жизнь, вера в ее неотчужденность от мира идей, от царства метафизических смыслов. Абсурдная с трезвой рациональной точки зрения вера в то, что рядом с тобой нечто решается, причем решается таким образом, что любые перестановки наверху заведомо вторичны по отношению к тому, что совершается с нами и посреди нас.

Русские мальчики, как мы помним, не могли приступить к обсуждению политики, не решив вопрос о Боге. В том-то и дело, что сегодня в определенном смысле невозможно решить вопрос о Боге до обнаружения ответа на какие-то самые актуальные политические проблемы. Но сам этот ответ в конечном счете предопределен иным, может быть, самым глубоким и предельным выбором.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67