Оппозиция находится в тревожном состоянии, которое довольно сильно проявилось в начале августа. Тревога понятна – она является естественной реакцией на репрессивные законы и действия, предпринятые режимом.
Оптимизм и надежда зимы-весны сменились пессимизмом и подавленностью. Александр Морозов в статье на сайте Colta.ru рисует реалистичную картину отечественной жизни, в которой режим устойчив, его бенефициарии из силовых структур и крупного чиновничества пока еще надежны, широкое социальное недовольство далеко от протеста, а новым господствующим субъектом ближайшего российского будущего видится эстетствующий националист. Театральный режиссер Константин Богомолов в своем посте усматривает признаки грядущего фашизма в антисемитской статье Андрея Наврозова и письме Захара Прилепина Сталину.
Репрессивность и борьба за «духовно-нравственную чистоту» обычно ощущаются как угроза, от которой становится тошно на душе, как приближение мракобесия и нового тоталитаризма. А что если этот привычный взгляд ошибочен? Что если это симптом не опасности для демократии, а грядущего преодоления нынешнего социального порядка, не нового подавления свободы и права, а освобождения?
Константин Богомолов был одним из немногих деятелей культуры, кто с самого начала и публично поддержал протестное движение? Однако что он чувствовал за несколько месяцев до декабря 2011? Вот что он говорил в различных интервью ровно год назад: «Мы много говорим о грядущем конце света, но я думаю, все эти разговоры бессмысленны. Просто не заметили, что апокалипсис уже произошел. Вот примерно в те самые годы, на той самой жуткой Второй мировой войне. Понимаете, допустим, часы остановились. Но люди живут, продолжают заниматься какими-то делами, не замечая, что часы давно стоят. Так и мы живем в эпоху после конца света.. распад и извращенность мира». «Я вообще думаю, что этот муравейник надо взрывать. Потому что от всего нашего культурного, с позволения сказать, пространства, возникает ощущение такого вот ханжеского муравейника. Ханжество давно уже зашкаливает. Эстетически — пускай взорвется. А политически — нереально. Степень истощения страны за двадцатый век такова, что в отношении революций, бунтов и прочего можно не опасаться».
Конечно, такой взгляд на реальность ни в коем случае нельзя назвать фашистским. Я слишком уважительно, с большой симпатией отношусь к Константину, чтобы предполагать это. Однако по своему мироощущению в августе 2011 года он эстетически был подобен таким попутчикам фашизма, как Эрнст Юнгер или Мартин Хайдеггер.
Чувство апокалипсиса вообще было свойственно в то время тем, кто затем стал заметной и активной частью протестного движения. Также в августе 2011 года другой оппонент режима публицист и политолог Владимир Пастухов испытывал сходное ощущение приближающегося краха: «Это неправда, что дела в России обстоят плохо. На самом деле, они обстоят очень плохо. Так плохо в России за всю ее историю было только три раза – в середине XIII века, в начале XVII и в начале XX веков. … Кажется, будто навсегда русский народ смирился со своей несчастной судьбой. Лишь бы не было войны… Так и война давно идет, просто с нею свыклись. … Страна исчезает, но никто на это не обращает внимания. … Люди продолжают привычную жизнь, не обращая внимания на то, что они давно находятся в зоне "исторического поражения", что под вопросом само сохранение русского этноса, русской культуры и русской государственности».
Обычно противостояние между оппозицией и режимом, реакцией осознается как политическое. Однако не является ли этот аспект вторичным? Различие между ними располагается преимущественно в плоскости своего рода социальной экзистенции. Оно является прежде всего разницей между теми, кто пережил ощущение крушения до такой степени глубины, за которым, как в религиозном переживании оставленности Богом, следует чувство освобождения и подлинная, несомненная вера, и теми, кто перед этой глубиной остановился. Не нужно забывать, что декабрьские события стали для их участников и сторонников своего рода актом духовного облегчения, очищения: наваждение исчезло, морок растворился. Не состоит ли одна из исторических заслуг протестного движения на данный момент в том, что теперь чувство приближающейся гибельной опасности испытывают и те, кто оказался на стороне реакции, что противостояние между ними, будучи своего рода челночным движением, захватывает в свою орбиту напряжения и серьезности людей, которые раньше были равнодушными и безучастными?
Не являются ли российские реакционеры последовательными приверженцами Славоя Жижека в политической и социальной практике? Я имею в виду его рассуждения о том, что реальность принципиально травматична, что культура есть не что иное, как канализирование и культивирование изначального дисбаланса, травматического начала, делающего возможным человеческое общество. Многие россияне, не только реакционеры, но и пассивные граждане являются «практическими Жижеками» в том простом смысле, что они следуют логике, которую тот исследовал в «Возвышенном объекте идеологии»: стоит нам только отказаться от «омерзительной опухоли», которая подвергает коррозии наше общество, как оно тут же погибнет, поскольку эта «отвратительная рана» есть то, что обеспечивает обществу его жизнеспособность. Разве это не обобщение хорошо известного аргумента, который звучит повсеместно, в различных слоях и группах: да, существующий режим является продажным и антинародным, но разве есть что-то, что может занять его место, разве его упразднение не обернется полным хаосом и гибелью перед внешними угрозами? Подлинная разница между теми, кто поддерживает протестное движение, и теми, кто относится к нему с настороженностью и даже враждебностью, не в политических взглядах, а в более глубоком мироощущении: в то время как сторонники оппозиции, максимально пережив чувство социального крушения, отбросили логику неизбежного сохранения «отвратительной опухоли», ее противники все еще ей следуют.
Александр Морозов описывает нового тоталитарного субъекта как мужчину средних лет, здорового человека, спортивного, трезвого, с начальной военной подготовкой, центральное место в пропаганде которого занимает духовно-нравственное возрождение. Кому в российской реальности этот портрет соответствует наиболее точно, кроме членов военно-патриотических кружков? Кущевским бандитам. Это были крепкие парни с жесткой дисциплиной, их идеологией был здоровый образ жизни, спорт, православие и национализм. Членам группировки запрещалось пить и курить. Они должны были в обязательном порядке являться на церковные праздники, прежде всего на Пасху.
«Здоровая духовная нравственность» это не наше грядущее будущее, это наше настоящее, освоенное еще в нулевые годы. Эффективным и привлекательным проектом подобное «возрождение» уже не станет.
Я не вижу угрозы в радикализации реакции и ее расширении. Я отношусь к тем, кто уверен в том, что серьезные исторические кризисы нельзя предотвратить или обойти. Чтобы оставить патернализм в прошлом, его нужно пережить, исчерпать до дна. Будучи остановлен и переведен в стадию ремиссии каким-нибудь либеральным правителем, он обречен на рецидивы. Преждевременная отставка Путина обернулась бы ностальгией по нему: «вот Путин бы справился в отличие от нынешних либерастов», а тем самым по новому диктатору.
Обе французские революции – 1789 года и 1848 года - сопровождались великим страхом. Причем во втором случае власти сами усиливали его, пугая крестьян революционными рабочими. Правда, крестьяне тогда стали бить не рабочих, а дворян и священников. Мы нуждаемся в своем великом российском страхе, что дальше так жить нельзя. И если его вызовет к жизни не демократическая, а религиозно-патриотическая пропаганда, то я буду не против.