Пересказывая агонию

Нюрнберг. За названием старинного немецкого городка десятилетиями тянется череда зловеще неизбежных ассоциаций: тома обвинительных документов, миллионы жертв, проклятые вопросы, к которым не обращался разве что ленивый. Но которых, вне всякого сомнения, ждут новые дискуссии.

Более продвинутой публике «Нюрнберг», пожалуй, напомнит об оскароносной юридической кинодраме Стэнли Крамера (1961 год) с участием Марлен Дитрих. Нельзя сказать, что одноименный спектакль Алексея Бородина не соответствует заданному кинопредшественником уровню, что постановка обманывает ожидания зрителей. В ней – все тот же неразрывный, неразрешимый клубок морально-этических противоречий. Следовать совести, нарушая принесенную преступному государству присягу, или соблюдать закон? Юристы, оказавшиеся на скамье подсудимых во время одного из «малых» нюрнбергских процессов, были безупречными профессионалами, блестящими служителями установленных не ими порядков. Что превратило их в страшное, не знающее жалости и не дающее осечки оружие? Демократия или тоталитаризм? Подспудные параллели между законодательством нацистской Германии и свободной Америки, недвусмысленные свидетельства того, что интересы капитала и власти всегда и везде перевешивают абстрактные представления о справедливости, сокращают дистанцию между ними до софистической щели. Возвышенный идеал или кровавое преступление? Образ подсудимого Яннинга (Илья Исаев) – автора научных исследований и романтических концепций светлого немецкого будущего, осужденного за ужасающие преступления, – поднимает вечный вопрос о несоответствии цели и средств. Неизбывный, неразрешимый – а в ХХ веке особенно болезненный. Личная ответственность или диктат обстоятельств? Весь «Нюрнберг» – паутина изощренных отговорок, стирающих само понятие вины, лабиринт ходов, уводящих прочь от угрызений совести. Утонченная фрау Бертхольт в исполнении Нелли Уваровой погружается в культуру Германии, будто щитом закрываясь ею от ужасов войны («Мы ничего об этом не знали!»). Отзывчивый и вдумчивый судья Хейвуд (Александр Гришин) сомневается, что вправе выносить приговор чужим надеждам и идеалам. Его менее разборчивые американские соотечественники увлечены хитрой политической игрой: стоит ли портить отношения с немецкой элитой, когда миру грозит коммунистическая зараза? Подсудимые рассуждают о долге перед родиной. Адвокат готов закрыть глаза на миллионы жертв ради абстрактной идеи немецкого величия. Ближе к концу спектакля начинаешь сомневаться, что процесс справедлив, что суд возможен, что отдельные люди должны отвечать за повороты и тупики истории. И только обескураживающе безапелляционная речь Яннинга возвращает моральным императивам необходимую однозначность, напоминая, что трагедию не скроешь под ворохом удобных слов, что убедительные, логичные оправдания преступлений разрушают основы бытия.

Способность вместить в себя клубок болезненных противоречий и разрешить их все одной кристально чистой нотой – самая запоминающаяся особенность «Нюрнберга». Впрочем, в кинодраме Крамера и лежащем в ее основе сценарии Эбби Манна эта выигрышная черта проявилась ярче, чем в спектакле Алексея Бородина.

Постановка вообще заметно уступает тексту и фильму. Безусловно, сказалась затянутость, проистекающая из желания режиссера уместиться в одно действие. «Нюрнберг» – спектакль умеренный, сдержанный, классический. Само по себе это, конечно, нельзя причислить к недостаткам, однако сочетание традиционных сценических решений с многословными монологами, растянувшееся на пару часов, переварить непросто. Ситуация осложняется банальностью, стертостью характеров. У Эбби Манна каждый из центральных персонажей вырастает до символа, что не мешает ему оставаться человеком. В спектакле Бородина индивидуального почти не чувствуется. Даже Яннинг и Хейвуд, в душах которых происходит надлом, не проявляют никаких признаков внутренней борьбы, ограничиваясь парой программных монологов. Кажется, что герои постановки уже мертвы, а ее создатели облачились в броню ледяного равнодушия.

Эта отрешенность, эта противоречащая ужасу происходящего сдержанность проникает в «Нюрнберг» как художественный прием (процесс у Бородина протекает в промежутках между игрой в бильярд, танцами и чаепитием; подсудимые и обвинители регулярно пожимают друг другу руки, а порой даже исполняют хором несколько куплетов). Но очень скоро опустошающее, будничное панибратство из легкого ироничного штриха превращается в ядро спектакля.

Несмотря на тягучую сдержанность, «Нюрнберг» Стэнли Крамера основывается на интерпретации, личной трактовке. И потому кажется если не проникновенным, то живым. Спектакль РАМТа – всего лишь профессиональный пересказ, блеклая калька. Значимость темы, на первый взгляд, дает такому копированию право на существование. Но эта «индульгенция» обманчива, иллюзорна. Искусство в принципе нетерпимо к дублям. Избежать досадного повтора, как известно, позволяет переживание и сопереживание. Оно же дает право на соприкосновение с мороком истории ХХ века. Слишком горькая и неуютная, эта тема до сих пор плохо сочетается с философскими рассуждениями за бокалом вина. Резонируя с режиссерской и актерской болью, она порождает яркие, неожиданные художественные эффекты. Но, начатый с равнодушной интонацией и скучающим видом, разговор о крушении человечества и человечности превращает добротную, профессиональную постановку в кукольный театр, горку остывшего пепла, двухчасовой пересказ агонии.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67