История Гражданской войны – один из самых актуальных, интенсивно разрабатываемых в отечественной исторической науке разделов, чему есть вполне очевидное объяснение: первостепенное внимание историков, в данном случае не отличающихся от обывателей, привлекают события рубежные – такие как войны, революции, масштабные и событийно яркие кризисы. Однако подобного рода «рубежи» интересны и тем [1], что многие (если не все) тенденции предшествующего периода, его не только явные, но и скрытые конфликты и противоречия выступают наружу, давая возможность – или иллюзию таковой – соразмерить и понять действительный вес и значимость предшествующих обстоятельств и тенденций (когда то, что ранее казалось ключевым и решающим – отступает на задний план, а некоторые из противоречий, наличие которых приходится в предшествующий период диагностировать по единичным симптомам, оказываются основным предметом спора – в том числе, делая «наблюдаемыми» и предшествующие явления, т.е. – продолжая предложенную медицинскую метафору – в рамках клинического наблюдения как раз и позволяют классифицировать их как «симптом»).
При всем изобилии текстов, посвященных Гражданской войне в самых разных аспектах ее изучения, приходится признать, что количество качественных и, в особенности, глубоких работ не очень велико. После относительного «примирения», случившегося в советском обществе в 60-е – 70-е годы (проявившегося, правда, преимущественно в художественной литературе и кинематографе, где символом этого нового отношения стал «Служили два товарища», и в значительно меньшей степени затронувшего историографию), в 90-е и 00-е Гражданская стала вновь полем историографических битв, вследствие избыточных проекций на современность и «актуалистского» прочтения прошлого, говорящего зачастую куда больше о позициях авторов (в тех случаях, когда они не ограничивались исключительно описательным подходом и публикаторско-комментаторской активностью) по текущим вопросам, чем о самой Гражданской войне. Новая работа А.С. Пученкова [2] счастливо избавлена от этого – хотя автор считает нужным сделать несколько пометок, проецирующих описываемые им события на современность, он благоразумно ограничивается в данном отношении несколькими фразами, помещенными во введении и заключении, оставляя остальной текст подчеркнуто деактуализированным – роль актуализирующего фактора играет позиция читателя, воспринимающего данные очерки. Другое дело, что подобная позиция имеет и свои издержки: сознательно отказываясь и от явной концептуализации, автор создает ряд очерков политической истории, не претендующих на хроникальность (в итоге порождающую эффект «полноты» описания через полноту хронологической последовательности, наполненность «ленты времени») и оказывающихся каждый раз описанием одного из фрагментов, причем в строго определенной перспективе, диктуемой документальной базой исследования. Так, практически остается за пределами рассмотрения политика немцев в отношении как Украины времен Верховной Рады, так и во времена Гетманщины – для ее описания привлекаются преимущественно немногочисленные мемуарные свидетельства немецких военных, в первую очередь опубликованные еще в 20-е воспоминания Гинденбурга и Людендорфа, тогда как исследования, основанные на немецких и австрийских архивных источниках, пребывают вне поля зрения. В результате получается описание немецкой политики преимущественно глазами русских и украинских участников событий, без критической проверки верности подобного понимания – что не отменяет ценности подобного рода исследования, поскольку действия русских и украинских политиков (гражданских и военных, разграничение между которыми, впрочем, по ходу событий становится все менее существенным – поскольку первые, из тех, что не сумели или не пожелали найти соответствующую военную силу, в скором времени переставали быть в большинстве своем и хоть сколько-нибудь значимыми политическими фигурами) определялись их текущим видением немецкой и австрийской позиций – и потому, для реконструкции их действий, эта перспектива оказывается вполне достаточной.
Революция, Гражданская война определяет рамки действия участников, но – что прекрасно демонстрирует работа Пученкова – в большинстве случаев лишь до некоторой степени учитывается ими на практике, влияет на формы поведения и на осмысление практических вопросов, которые остаются по большей части прежними, привычными: сознание не поспевает за событиями. В этом, кстати, можно видеть одну из причин – не основную, но также немаловажную – успеха большевиков, которые изначально были нацелены на действие в новых, «небывалых» условиях, предпринимая «эксперимент» и заведомо ожидая, что поведение объекта даст новое знание о нем – ориентируясь на которое, необходимо будет менять и собственное поведение. Их противники – при всем многообразии их позиций и подходов – по преимуществу либо сохраняли привычные, устойчивые формы поведения в изменившихся условиях [3], либо пребывали в растерянности. При первой нормализации обстановки участники событий начинали действовать так, как если бы большая часть предшествующих проблем, породивших ситуацию, исчезла – показательно, как крымское правительство напоминало внешним наблюдателям заседания губернских земцев, принимаясь за знакомые прения.
Чуковский, кажется, вспоминая о страшной петроградской зиме с 1918 на 1919 год, отмечал, что те «из бывших» – литераторов, газетчиков, профессоров и т.п., – кто воспринимал происходящее как крушение всего, не выживал – они не могли выжить в реальности, утратившей всякий намек на «космос», ведь в «хаосе» существовать невозможно, а лишившись как веры в объективный порядок и осмысленность, так и шансов упорядочить реальность вокруг себя, человек оказывался обречен. Выживали же те (не все, но некоторые), которые вели себя – оглядываясь из последующих лет, отмечал Чуковский – странно, бессмысленно: продолжали читать лекции, писать и издавать книжки, спорить о литературе и философии – так, как если бы мир вокруг остался прежним – поскольку, осознай они, что смысла все их привычные дела не имеют, то им не было бы смысла жить дальше: рутина, остатки привычного порядка позволяли удерживать пусть и треснувший, но космос вокруг себя, воспринимая несовместимое с ним как вторжения, не отменяющие порядка, а как исключения из него – пусть и такие, что им необходимо следовать, дабы выжить. Поведение многих из участников событий в Крыму и на Украине в 1918 – начале 1919 г. напоминает описанное Чуковским – но, увы, если оно помогало в некоторых случаях выживать индивидуально, сохраняя свою «прежнюю человечность», то в плане политическом оно оказалось гибельным – предполагающим, что посреди изменившегося мира можно учредить свой, автономный «островок прежней нормальности», принимая в расчет ставшую иной реальность лишь в той мере, в какой ею уже невозможно пренебречь (и, следовательно, всегда оказываясь на шаг позади событий).
Примечания:
[1] Помимо вполне понятных аспектов событийной истории – с точки зрения как описания, так и исследования – в случае революций и т.п., представляющих богатый материал, где лица и поступки предстают ярко и масштабно, где историческое хронометрирование и внимание к деталям, неявным и ускользающим от внимания обстоятельствам, напр., личным контактам, особенностям персонажей, дающим возможность следовать канонам романного жанра (во всем его многообразии – от детектива и шпионского романа до семейной хроники).
[2] Ранее обратившего на себя внимание обстоятельной монографией «Национальная политика генерала Деникина (весна 1918 – весна 1920 г.)» – СПб.: Полторак, 2012.
[3] Примером чему может служить дипломатическая позиция Сазонова в отношении каких бы то ни было уступок нововозникшим государственным образованиям до созыва Учредительного собрания (своеобразное дипломатическое «непредрешенчество» в отношении федеративного/автономного/конфедеративного статусов, находившееся в разительном отличии от готовности большевиков договариваться сразу – оставляя мысленную оговорку, наравне со своими партнерами, о возможности пересмотреть любые заключенные соглашения как только изменится баланс сил) и разговор в статусе представителя существующей «великой державы», а не «бывшей великой державы и великой державы в возможности»: позиция, не лишенная свой моральной и эстетической привлекательности, но неэффективная в текущих условиях, когда нужда в компромиссе здесь и сейчас была куда выше, чем осложнения в довольно отдаленном будущем, сама возможность наступления которого определялась достижением компромиссных соглашений.