Наши мозги не обработаны «напильником»

От редакции. Ровно двадцать лет назад – в 1989 году – вышла статья Френсиса Фукуямы "Конец истории?", которая позднее была переработана во всем известную работу "Конец истории и последний человек". Американский публицист утверждал, что "у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив", либеральная идеология западного общества окончательно победила всех своих соперников на поле битвы идей. Если для стран Запада этот диагноз по большому счету верен и по сей день, то как обстоит дело в России? Что у нас происходит с идеологиями и идеологами? Обо этом "Русский журнал" поинтересовался у Михаила Ремизова, президента Института национальной стратегии.

* * *

Русский журнал: В чем различие российского идейно-политического пространства и западного?

Михаил Ремизов: В российском идейно-политическом пространстве нет ничего, что не присутствовало бы так или иначе в западной традиции. Но на Западе все многообразие идейно-политической традиции оказалось сведено к единственно верному учению – либеральной демократии. Примерно так же, как все было сведено к диалектическому и историческому материализму в советский период. Хотя, разумеется, на Западе институты господствующей идеологии действуют менее назойливо и тотально, чем в СССР.

В современной же России это многообразие не редуцировано. В отличие от Запада, у нас нет никакого «единственно верного учения». Да, наша гуманитарная и политическая культура институционально на порядок ниже западной. Это печально. Но наши мозги не обработаны «напильником». Если мы говорим об интеллектуальной атмосфере в российском обществе, либеральная демократия западного типа не является здесь доминирующей и даже лидирующей идеологией. Поэтому нам легче видеть внутренние противоречия, заложенные в западном идеологическом каноне. Например, противоречия между демократией и идеологией свободного рынка, гражданскими ценностями и философией гуманитарных интервенций, социальной модернизацией и мультикультурализмом.

По этой же причине в России идеологическое поле (именно идеологическое, а не политическое) нельзя структурировать по принципу «центр – периферия». Если на Западе есть огромный центр, связанный с либерально-демократическим каноном, и вокруг него некий пояс маргинальных субкультур, более или менее разрешенных «ересей», то у нас сосуществуют несколько влиятельных, примерно равноценных идейно-политических кластеров. Либерализм, социализм, консерватизм, национализм…

Но есть другая проблема: носители этих идеологий – фракции политизированной интеллигенции. И только либеральная фракция имеет налаженные каналы коммуникаций с властью. По сути, она имеет монополию на коммуникацию с властью – причем как в роли «мозгового центра» режима, так и в роли дозволенной оппозиции, фронды, к которой прислушиваются.

Эта особенность идет еще из 1990-х годов. Так исторически сложилось, что привилегированные позиции удалось застолбить птенцам гайдаровского гнезда. Сейчас они и контролируют «дорогу жизни» – узкий коридор, который связывает власть, государственный аппарат с гуманитарным сообществом, с идеологиями. В этом смысле, в смысле влияния интеллектуалов на власть, положение либерализма в России монопольное. Но эта монополия сугубо коммуникативная, а не интеллектуальная.

РЖ: Если брать российскую специфику, то чье описание подходит лучше: Френсиса Фукуямы с его идеей "конца истории" или Дэниела Белла с его "концом идеологии"?

М.Р.: На мой взгляд, оба проекта неудачны и неубедительны. Причем неубедительны изначально, с момента своего рождения.

Может быть, Дэниела Белла это в меньшей мере касается. Его идея отражала специфическую ситуацию того момента холодной войны, когда идеологическое противостояние сошло на нет, а осталось лишь геополитическое соперничество и выпуклый каркас индустриального общества в обеих сверхдержавах. Но, во-первых, в этот момент само западное общество трясло от идеологических и социо-культурных конфликтов. И Белл не должен был объявлять их фиктивными лишь на том основании, что они не имеют социально-структурного базиса. Во-вторых, и на международной арене момент идеологической разрядки оказался преходящим, и сами американцы при Рейгане пошли на то, чтобы реидеологизировать холодную войну. О «конце идеологий» сразу забыли.

Пожалуй, идея «конца идеологии» по-настоящему актуальна лишь в одном контексте – в контексте кризиса социальных субъектов. Потому что идеология требует социального субъекта, а социальные субъекты старого типа, например, классовые, растворились в пространстве как раз в ту пору, когда Белл и его коллеги говорили о конце идеологии. Это действительно проблема. Но я полагаю, что она является эпистемологической. Это не проблема действительного исчезновения социальных сил, а проблема того, что эпистемология социального знания не дает нам о них достаточно внятного знания.

Что же касается концепта «конца истории», то про него, наверное, тоже можно сказать, что он отражал какую-то правду исторического момента – той эйфории, которая царила в 90-е годы в лагере победителей. Победители могут многое себе позволить. В том числе – быть поверхностными. Но, думаю, что идея Фукуямы не заслуживает даже этого условного оправдания спецификой момента.

Во-первых, уже тогда было вполне ясно, что победившая идеология, идеология западного общества – это не монолит, а компромисс. Компромисс между либерализмом и демократией; внутри самой «демократии» - между большинством и меньшинствами; между транснациональной олигархией и национальным государством; между «капиталом» и «трудом», в конце концов. Перечень можно продолжить. Причем это компромисс, установленный под существенным влиянием того самого советского проекта, который приказал долго жить. Крах конкурирующей идеологии, таким образом, - это не аргумент в пользу незыблемости «победившей идеологии», а, напротив, аргумент в пользу неизбежности ее трансформации, расслоения, мутации, чего угодно – но только не всемирно-исторического почивания на лаврах.

Вторая причина несостоятельности фукуямовского «конца истории» касается уже не исторического контекста, а внутренней логики этой идеи, ее теоретического аппарата. Идеология "конца истории" – это своего рода интеллектуальная дворняжка. Плод некритического соединения двух великих немецких идей – гегелевской модели конца истории и кантовской модели вечного мира.

Базовая аргументация Фукуямы выглядит по-гегельянски. Он опирается на авторитет Гегеля, когда говорит о диалектике признания и о достижении некоего политико-правового порядка, в котором все законные притязания на признание оказываются удовлетворены. Такой порядок, вроде бы, и является финалом истории. Но если следовать логике гегелевской идеи, то есть собственно диалектике признания, то ее итог отнюдь не предполагает той картины всемирного умиротворения, которую рисует Фукуяма. Гегелевский конец истории – это, в общем-то, мир политического реализма, мир сосуществующих вооруженных суверенитетов, которые, действительно, уже не ведут борьбы за ценности – и в этом смысле мировой дух может спать спокойно – но ведут борьбу за интересы. В том числе вооруженную. Причем сама возможность такой борьбы является логическим условием полноты признания, полноты достоинства, как для государств, так и для граждан.

Можно сказать, что гегелевская диалектика признания исходит из безусловной презумпции «права на конфликт». Фукуяма исходит из чего-то прямо противоположного. На выходе из гегельянской диалектики признания он подсовывает нам кантианскую утопию «вечного мира», которая никак из этой диалектики не вытекает и которая имеет, можно сказать, прямо противоположные философские основания. Она является регулятивной идеей, идеалом, к которому действительность может лишь приближаться по мере торжества начал просвещения, но никак не диалектически предрешенным финалом истории.

Кстати, когда Фукуяме нужно оправдаться за несоответствие его конструкции исторической действительности, то «конец истории» фигурирует у него как кантовский идеал. Когда же ему необходимо взять торжественный аккорд и заявить о действительном конце истории, он ссылается на гегелевскую диалектику. Очень удобно. Но не очень умно.

РЖ: Почему идеологические проекты в России неизменно вытесняются усиливающимися бюрократами? Почему любой политик, придя во власть, неизбежно становится бюрократом?

М.Р.: В основе этой ситуации лежит очень простой дефект российской конституционной системы. Та площадка, которая в этой системе отведена для публично-политической, партийной конкуренции, полностью изолирована от влияния на формирование правительства и правительственного курса.

Получается, что реальные ответственные управленческие решения принимаются сами по себе, а публично-политическая борьба протекает сама по себе. То есть, распорядительная власть у нас полностью оторвана от представительной.

Поэтому политики, то есть те, кто участвует в публичном состязании за право представительствовать, воспринимаются как шоумены. А их попадание в другой лагерь, допустим, в лагерь исполнительной власти сразу же устраняет их качество политиков. Для того, чтобы изменить ситуацию, достаточно непосредственно привязать друг к другу партийно-политическую конкуренцию и исполнительную власть.

Это не поставит под удар устойчивость российского государства – чем нас часто пугают – в том случае, если над партийно-политической борьбой будет возвышаться или сильная президентская власть, или фигура конституционного монарха. Функционально в данном случае речь идет об одном и том же – о фигуре, которая имеет право вето, право вмешательства в политический процесс, которая удерживает конституционные параметры, границы политического процесса и, разумеется, границы самой страны, которая имеет механизмы чрезвычайного вмешательства, в том числе, в региональную политику, осуществляет представительство во внешней политике и так далее.

Таким образом, проблема бюрократизации политики – это институциональная проблема, которая должна решаться при формировании новой конституционной системы.

РЖ: На ваш взгляд, отсутствие в обществе идеологических проектов, как оппозиционных, так и провластных – это нормальная ситуация или все же нет?

М.Р.: Я думаю, что в обществе идеологические проекты все же присутствуют. Может быть, не в таком количестве и не в таком качестве, как хотелось бы, но присутствуют. Отсутствует другое – вера в то, что идеологические проекты могут иметь отношение к реальной политике. И если говорить об измельчании российских идеологий и идеологов, то корень этого измельчания в том, что они занизили амбиции. Они борются за риторический дизайн заранее известной политики, а нужно бороться за политический выбор.

Беседовала Любовь Ульянова

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67