Современное государство выйдет из кризиса победителем, но станет неузнаваемо. Оно укрепится, но сильно изменится. Сегодня средний класс оплачивает либертарианские пиры и пирамиды спекулянтов на глобализации. Но уже завтра он потребует твердых гарантий неповторения чего бы то ни было подобного. «Кризис? Никогда больше! Такое не должно повториться!» – вот как это будет звучать. Экономическая архитектура либерального государства, пережившего кризис, будет отредактирована обществом – больше безопасности, меньше рисков, больше прозрачности и контроля. И это не просто будет принято, а общепринято – и ляжет в обязательственную основу следующего консенсуса.
Новая норма возьмет все от капитализма, от общества, от государства, перемешав их власти заново. Граждане потребуют крайне жесткого контроля финансового сектора, сведенного к сфере финансовых услуг. Приватизацию общественной инфраструктуры осудят и ограничат. Кризис ведет к накоплению легитимной мировой власти -- новых компетенций в делах контроля (транснациональной финансовой активности) и тирании прозрачности (финансовых потоков и т.п.)
* * *
В рисках кризиса, если не поддаваться страхам, заложено больше, чем в человеческих привычках, жутко консервативных. Кризис – это ненормально. Зато он открывает задачу послекризисной нормализации, ставя ее в приоритет… Государства? Общества? Власти?
Проблема нормальности и политика нормализации – очень русский вопрос. Он связан с генезисом России и ее последующих исторических «ре-учреждений». Намерение строить свободное, демократическое, социальное государство Российское ясно зафиксировано в Основном законе, а сакральность Конституции объяснима нашим страхом забыть последнее определение себя.
Конституционализм Медведева задает политике Десятых рамку нормализации. Но нормализация сталкивается с вопросом о приоритетах государства: либеральное или демократическое? Социальное или свободное? Трескучая болтовня 1990-х кружилась вокруг этого реально несделанного выбора. Общество не участвовало в споре, временно захваченное стихией жадности. Российское общество после 1991 года – это жадное, а не капиталистическое общество. Жадность иррационально преувеличена, ненаказуема, ей не противопоставлены сдержки – кроме жадности первого встречного. Предметом жадности были деньги, отличия, но и власть – в том числе прямая власть – над меньшинствами, людьми, чужаками. Власть как проекция общественного садизма, как «антиволя» – воля закрепощать, порабощать, вмешиваться.
Путинскую деполитизацию Нулевых предопределил выбор в пользу нелиберальной демократии, который следующим же шагом потребовал системы заслонок перед страстями нелиберального большинства. Считать ли нам парадоксом тот факт, что именно либеральный страх перед «тоталитарными массами» предрешил выбор иллиберальной демократии большинства, как модели? Но интрига изначально была заложена в российский конституционализм. Либерал оказывался перед выбором: либо отмена Конституции–93 и война за новое учреждение России (но он ли выиграет блицкриг?), – либо «строгое соблюдение» Конституции-93. Иными словами, пир хищников либо политика закрытого списка, номенклатуры субъектов – политика обуживающей трактовки – когда список политических субъектов сужен почти до конституционного рубрикатора (в идеале – каждому термину хорошо бы приписать не более 2–3 субъектов).
* * *
Государство после кризиса захочет многое контролировать, и будет поддержано в этом стремлении другими государствами. Тем самым, вопрос «перезагрузки» международных институтов, создания новых, и правил взаимодействия прежних – и в частности, «евроатлантическая инициатива Медведева» – перестает быть профессорской темой, попадая в центр повестки дня.
Это неизбежный процесс. Его отличие от послевоенного миростроительства – дефицит авторитета стран-победительниц. Однако и США уже не получат авторитета, необходимого для роли глобального контролера. Поэтому эта новая сфера глобальной власти станет ареной сделок и вылазок суверенных правительств на ничью территорию. Ведь никто не согласится попасть в группу контролируемых, но не контролирующих!