К проблеме "сталинодицеи"

Мысль о возвращении Феликса на Лубянскую площадь заставила, если кто помнит, говорить даже "молчаливых". Во всех прочих случаях АП предпочитает выглядеть инстанцией "весомого молчания" ("молчаливого делания") власти. Однако на этот раз именно ее функционеру пришлось ставить промежуточную точку в дискуссии и объяснять, что в сфере символической политики государство должно руководствоваться принципом "не навреди". Вопрос о возвращении Дзержинского был объявлен столь же "преждевременным", как и вопрос о захоронении Ленина. Следы советской эпохи было решено мумифицировать вместе со следами ее обвала. И это решение имеет смысл лишь в одном случае: если мы согласимся считать, что символы, вызывающие сегодня столь интенсивный конфликт, будут окончательно обесцвечены и нейтрализованы временем. Что энергия противоречий, спрессованная в звучных именах советских вождей, уйдет в землю вместе с поколениями тех, кого эти вожди задели, так сказать, живьем и за живое. Не спорю, политический ландшафт сегодняшней России, остывающий, инерционный, дает повод к таким предположениям. Но как знать, не заговорит ли на языке советских символов русский активизм завтрашнего дня? Юбилей сталинской смерти послужил хорошим поводом к обсуждению этого вопроса.

Стало привычным, что всевозможные годовщины великих катализируют антикварную рефлексию в жанре "неизвестный Пушкин". Следует иметь в виду, что с "неизвестным Сталиным" все иначе. Это тема не столько для интригующих биографических открытий (хотя их поисками и озаботилась в очередной раз массовая пресса), сколько для открытий футурологических, к совершению которых прозорливо приглашает редакционная статья в РЖ. К фигуре Сталина каждый может отнестись как угодно, но никто не может (пока) отнестись окончательно. В ее сердцевине - фундаментальная неизвестность, которая взывает, однако, не к прошлому, а к будущему. Что именно неизвестно нам в Сталине? Нам неизвестно главное: та конкретная констелляция памяти и забвения, посредством которой его наследие будет освоено опытом вступающих в силу поколений.

Не следует думать, будто, признавая за вопросом его "открытость", мы подменяем оценку сталинизма банальным утверждением об "истории", которая "расставит все по своим местам". Потому что это утверждение не так уж банально. Усматривая именно в истории инстанцию последнего суда, мы, во-первых, отказываемся от того, чтобы ранжировать события по отношению к тем или иным "вневременным ценностям". Во-вторых, приходим к убеждению, что сами события разворачиваются, некоторым образом, "в долг", а действующие в истории люди получают свое оправдание из перспективы грядущих поворотов коллективной судьбы - покуда она длится. Либо - там, где она прервана, - окончательно теряют саму возможность оправдания, словно бы умирая второй раз по принципу: "И мертвые не уцелеют, если враг победит". Представление о "суде истории" по своей функции совершенно религиозно. Понять его значит ощутить интенсивное присутствие "шествующего в мире" (то есть имманентного становлению) Бога. И только это возвышенное присутствие в некотором окончательном счете осеняет востребованную здесь и сейчас "этику ответственности", "философию победы", "экономику жертв".

Отсюда должны быть ясны многие типические черты сталинской духовности. В правосознании утверждается категория "объективной вины", выводящая из игры всех, кто своим положением в мире преграждает пути роковой диалектики; в искусстве возвращается эпический стиль с его великим презрением к тому "внутреннему", что неспособно делать себя "внешним"; в управлении торжествует "жесткое комплексное стратегирование" как тотальный приоритет "инвестиции" перед "потреблением". Все эти и им подобные нити связываются в узловом представлении о верховенстве "суда истории". Поэтому, когда нам говорят, что, рассуждая "исторически", приходится отдать Сталину должное, следует пойти дальше, признав, что мыслить "исторически" - само по себе уже значит мыслить, в существенном смысле, по-сталински.

"Точка зрения Сталина - это точка зрения победителя, чей окончательный триумф предопределен заранее "объективным ходом истории"", - отмечает Жижек, в созвучие Кожеву, который, вроде бы, считал Сталина завершителем ("гегелевской") истории. Я, впрочем, не склонен думать, что фальшивая фигура "завершения" в самом деле относима к Сталину, даже если брать его в интерьере той эпохи, "отцом" которой он был. Лучшее подтверждение тому - сама сталинская модальность существования: абсолютизированная тревога, которая гротескна в повседневном пространстве и непреложна в историческом. Паранойя как форма внутриисторического чутья не позволяет опираться на факты "окончательно", особенно на "триумфальные" факты.

Но это значит, что мысля по-сталински, мы не можем произнести над его могилой великодушное: "победителей не судят". Иосиф знает, что (поскольку история длится и живет в нас) победителей судят. "Судят" другие победители - либо включая их в свою генеалогию, либо возвышаясь над ними с позиции "смеющегося последним".

Здесь мы непосредственно подходим к вопросу о пресловутой "оценке сталинизма". Вопрос, собственно, в том, из какой исторической перспективы совершается эта оценка. Чья "триумфальная" воля заложена в ней, если она "отрицательна"? И, точно так же, чья победа говорит в ней, если она "положительна"? В первом случае все достаточно ясно. В минувшие полтора десятилетия не было недостатка в тех, кто отождествил себя с метаповествованием о "демократии и тоталитаризме" и усвоил точку зрения победителя, смотрящего на нас из другой истории. Возможность "осудить" сталинизм исторически (а не только "морально") имеется только у этих людей, засевших на высотах фукуямовских истин. Значит ли это, что другая часть общества, та, что остается по свою сторону, может, в противовес всем проклятиям, взять и вынести "мертвому льву" свой апологетический вердикт? Увы, нет ничего более ошибочного. Если видеть в истории постоянно возобновляемый процесс удостоверения прошлого настоящим, то на ее "суде" ныне здравствующие поколения русских не могут чувствовать себя даже присяжными. Проект "сталинодицеи" им не под силу, потому что он потребовал бы, как минимум, такого пространства господства, в котором жертвы, прошлые и будущие, могут быть "не напрасны".

Пока такого пространства не создано, актуальна не проблема "оправдания Сталина", а скорее уж, возможность "оправдания Сталиным". Приглядитесь. Для молодой протестной России это имя отнюдь не одно из имен в списке подлежащих реабилитации. В нем звучит не попытка подвергнуть "ревизии" историю страны, а лишь попытка предъявить последнее из унаследованных доказательств ее существования. В этом смысле новейшая мифологема "Сталина" приобретает сегодня примерно ту же роль, какую в годы предыдущей русской смуты играл образ легитимной самодержавной власти, под знаменем которой шли народные бунты. Профессиональные революционеры вдоволь насмехались над этим, а зря. Ибо таково русское общество: вместо того, чтобы "судить" или "реабилитировать" Грозного оно ищет его подлинного сына. И восстановив "истинную монархию", в конечном счете находит его - в себе.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67