Уинстону Черчиллю приписывают выражение: «Кто в юности не был революционером, у того нет сердца. Кто в старости не стал консерватором, у того нет ума».
Не знаю, сказал ли это именно Черчилль, и сказал ли вообще, но “se non e vero, e ben trovato, а может быть, еще сильней”, как говорил персонаж Булгакова.
А это не просто “e ben trovato” (хорошо найдено; зд.: сформулировано), но еще и “e vero” (это правда).
Где-то с начала 2000-х годов (т.е. когда мой возраст стал неумолимо приближаться к 50-ти), я стал испытывать дискомфорт при общении со своими старыми знакомыми, которых знал с 1970-х – 1980-х – 1990-х годов. Они-то меня помнят: а) (по 1970-м) кухонным антисоветчиком, вечно озиравшимся на вентиляционное отверстие и понижавшим голос при рассказывании очередного анекдота про Лёлика; б) (по 1980-м) верным горбачевцем, всерьез воспринявшим идеи перестройки и гласности и вечно порывавшимся бежать впереди паровоза (кстати, в КаПэСюСю я вступил именно в 1985 году, на самой волне «перестройки»); в) (по 1990-м) ярым демшизоидом, которого выворачивало наизнанку при упоминании имени тогдашнего лидера демджвижения (по совместительству – первого президента России), но который исправно голосовал на всех «да – да – нет – да» так, как было надо (а вышел я из КаПэСюСи весной 1991-го, на так называемой «литовской волне»).
Помню, как в январе 1991 года я чуть не оборвал свой домашний телефон, пытаясь дозвониться до редакции «600 секунд», чтобы высказать Александру Невзорову все, что я думал о его репортаже, восхваляющем действия вильнюсского ОМОНа. Не дозвонился – видимо, желающих сделать то же было слишком много.
Жалею ли я о том, что думал, говорил и делал в 1970-е – 1980-е – 1990-е годы? Нет, конечно. Это часть моей личной истории, которую я никоим образом не отделяю от истории своей страны.
Пошел бы я защищать Белый дом сегодня, как в августе 1991 года? Об этом даже смешно спрашивать.
Прошло, по историческим меркам, совсем не так уж много времени. И что? Главного героя (не скажу: шибко положительного, но где-то в чем-то «последнего героя») моего литературного произведения зовут Александр Глебович.
Человек, за которого я вполне убежденно (не так, как за его предшественника – из-за отсутствия альтернативы) дважды голосовал на президентских выборах, а впоследствии – за того, кого он лично назвал своим преемником, является выходцем из того самого КаГэБэ, коего я так опасался, взирая на вентиляционное отверстие на своей кухне.
Все те персонажи, которых я был готов превозносить еще лет пятнадцать тому назад, оказались либо гламурными тусовщиками и тусовщицами, либо откровенными коррупционерами. Коррупционерами ничуть не лучшими, чем те ныне действующие градоначальники, которых они с пеной у рта сегодня разоблачают (подойдите вечером к какой-нибудь станции московского метро в центре, и вы поймете, о ком речь). Просто в свое время на мэрзком посту в Верхнем Старгороде им не удалось посидеть так же долго, как их оппоненту в стольном городе.
Возможно, большую роль в переосмыслении мира вокруг меня сыграла годичная стажировка в одном из самых либеральных университетов США в 1994–1995 годах. Тогда я воочию убедился, что либеральное общество может быть ничуть не менее тоталитарным, чем коммунистическое. Более того, тоталитаризм либерального сознания даже страшнее, ибо обставляет свою сущность множеством внешне очень человеколюбивых лозунгов о свободе (например, свободе женщин убивать нерожденных младенцев), о правах человеков и секс-меньшинств, о недопустимости лишать человека жизни (в том числе маньяков, которые сами лишили жизни десятки ни в чем не повинных людей). Ну и так далее – всего этого было достаточно, чтобы раз и навсегда сделаться крайне правым консерватором.
Но думается, дело не только в одном эпизоде моей биографии. Просто с возрастом начинаешь убеждаться в правоте высказывания еще одного великого человека, сказавшего: «Вам нужны великие потрясения, а нам – Великая Россия».
А Великая Россия – это, конечно, не «Верхняя Вольта с ракетами», но и не «ресторан на кладбище», как в англоязычном мире иногда называют Новую Зеландию (очень сытно, но до смерти скучно).
И как бы ни понимать смысл словосочетания «Великая Россия», очевидно одно – «лихие девяностые» с их «великими потрясениями» вряд ли способствовали величию моего государства. И сегодня превыше всего я лично ставлю стабильность и преемственность во всех сферах жизни: во власти, в обществе, в экономике, в культуре.
Так что, видимо, стоит говорить не об «иных 90-х», а об «иных нас самих». Во всяком случае, к себе лично я это отношу безусловно.