Государство и суверенитет

Обычно утверждается, что единого общепризнанного понятия государства не существует. С одной стороны, это действительно так. С другой, никто не может поспорить с тем, что государство: 1) есть объединение людей, организованное на властных началах, 2) немыслимо без территории, то есть части Земли в определенных пространственных границах (суши, а также воды, воздуха), на которую распространяется государственная юрисдикция. Государство представляет собой политическую организацию и территориальное образование, или территориальную политическую организацию.

1. Поэтому уже достаточно давно сложился относительный доктринальный консенсус об обязательных элементах государства:

1) народонаселении, человеческом коллективе, как правило, в наши дни составляющем нацию[1] - отсюда понятие «национальное государство» («national state», «État-nation»); под нацией я в первую очередь понимаю народонаселение, оформленное институтом гражданства (или подданства), организованное на началах полного или частичного гражданского и политического равноправия, культурно и политически единое и сплоченное и объявляемое как на доктринальном, так и на нормативном уровне единым политическим субъектом[2];

2) обособленной территории (в прежние эпохи границы не проводились четко и безусловно, к тому же народонаселение могло перемещаться и вместе с ним перемещались и границы, отсюда в частности феномен кочевых государств);

3) публичной власти, самооформляющейся правом, устанавливающей правопорядок, власти, которой подчиняется это народонаселение (нация), которая распространяется на эту территорию, собственно, государственной власти[3].

Упрощенно говоря, государство можно описывать как совокупность народонаселения (нации), территории и публичной власти. При этом следует иметь в виду, что часто государством называют только аппарат государственной власти, государственный аппарат – политическое руководство (главу государства, главу и членов правительства и т. д.), чиновничество, армию, полицию, суды etc. Это, если угодно, государство в узком смысле. И, в конце концов, история любого государства есть в первую очередь история власти, история аппарата государственной власти и властвования.

Однако эти определения нуждаются в принципиальном дополнении. Ведь регион или муниципалитет также можно описать как совокупность народонаселения, территории и публичной власти, как территориальные политические организации. При этом государствами они не являются, поскольку их жители — граждане (подданные) государства, их территории — составные части территории государства, а их власти так или иначе подчинены государственной власти. В свою очередь государство не признает над собой никакой внешней власти, во всяком случае человекоустановленной, во всяком случае теоретически и формально.

Возникает объективная необходимость дополнять описание государства указанием на его суверенитет, то есть, согласно «традиционным» определениям, на его верховенство в собственных пределах, независимость и самостоятельность во внешних и внутренних делах. В отличие от любой другой власти, распространяющейся на те или иные территории внутри государства, на тех или иных жителей и/или их коллективы, государственная власть суверенна. Получается, таким образом, что суверенитет делает государство государством.

Часто встречаются формулировки «внутренний суверенитет» и «внешний суверенитет». Мне такое деление суверенитета представляется абсурдным. Суверенитет един и неделим, нельзя же быть суверенным во внутренних делах и несуверенным во внешних и тем более наоборот.

«Традиционные» определения суверенитета, как представляется, следует обязательно корректировать с учетом децизионистской доктрины Шмитта. Он утверждал, что суверен тот, «кто принимает решение о чрезвычайном положении» и «в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция»[4]. Иначе говоря, государство, будучи источником права, не может и не должно быть безусловно связано им. Устанавливая нормы и пр., оно вправе в исключительной ситуации не только изменять их, отменять (оно вправе делать это и в обычной ситуации), но и просто нарушать. Без этого права нет и не будет никакого подлинного верховенства, независимости, самостоятельности. Естественно, речь идет не о государственно-правовом институте чрезвычайного положения и тем более не о практическом «праве на произвол», а о теоретическом (и потенциально практическом) праве государства в ситуации, нигде не описанной и никем не предусмотренной, изменить или отменить существующий правопорядок, нарушить собственные установления, выйти за пределы права, действовать вопреки праву.

Все сказанное в соответствующей мере распространяется и на международный правопорядок. В исключительной ситуации государство вправе в том числе освобождать себя от любых наложенных им ограничений. Без такого права также нет и не может быть верховенства, независимости, самостоятельности.

2. Вместе с тем надо иметь в виду, что, согласно господствующим современным представлениям, государство либо учреждено его народонаселением-нацией, либо им «перестроено» по итогам революции, освободительной войны, реформ и что именно нация является источником и первичным носителем власти, носителем суверенитета, сувереном[5]. Нация реализует свою суверенную власть на выборах, референдумах и т. п., и государственный аппарат в принципе подчинен и подотчетен ей. Это называется «народный суверенитет». Но одновременно нация в целом и каждый конкретный гражданин ограничены обязанностями подчиняться государственной власти, то есть подчиняться правовым нормам, установленным государственным аппаратом, и выполнять его приказы. Обязанностями, подкрепленными соответствующими санкциями и ресурсами для их применения.

Здесь возникает непреодолимое противоречие. Если народонаселение- нация – суверен, то выходит, что суверен самоограничивает себя. Однако если суверен ограничен чем- или кем-либо, хотя бы и самим собой, то он a priori перестает быть сувереном. И тем более суверен не может быть никому и никак подчинен. Безусловно, суверенитет не исключает поклонение Богу, подчинение Богу и богоустановленным инстанциям, соблюдение богоустановленных ограничений власти. Но подчинение любым земным, человеческим инстанциям, соблюдение человекоустановленных ограничений несовместимо с суверенитетом.

И, продолжая известную мысль Берка[6], нужно констатировать, что теория «народного суверенитета» находится в непримиримом, непреодолимом противоречии с понятиями власти и государства.

Очевидно, что народонаселение (нация) не является сувереном. Более того, ему вообще не принадлежит и не может принадлежать никакая власть ни над собой, ни над кем- или чем-либо и уж тем более оно не способно быть никаким источником власти. Учения о том, что власть принадлежит народонаселению (нации) и даже им осуществляется, что «народная» власть суверенна, что суверенная власть исходит от народонаселения (нации) относятся к самым выдающимся мистификациям государственной теории.

Вместе с тем народонаселение (нация), конечно, субъектно. Хотя его субъектность «дисперсна». И она может проявляться и проявляется лишь эпизодически в особых случаях (выборы и т. п.).

Нужно ставить и обсуждать вопросы о легитимности власти над народонаселением (нацией), то есть о признании народонаселением (нацией) власти, о согласии народонаселения (нации) подчиняться власти, об обязанности власти согласовывать свои действия с народонаселением (нацией), об институтах и практиках такого согласования и пр. Не менее и не более.

Не должны восприниматься всерьез и теоретические рассуждения и конституционные установления о передаче (делегировании) народонаселением своей власти, всей без остатка или частично, временно или навечно (как подчас утверждалось в «доруссоистские» времена, народ-де отдал всю свою суверенную власть монарху, поскольку не способен осуществлять ее сам либо по иной причине и вернуть назад уже не сможет и монарх волен дальше передавать ее по наследству[7]), о «народном представительстве», репрезентации «власти народа» (как абсолютной, при которой представители действуют полностью автономно от якобы делегировавшего их народонаселения[8], так и относительного, когда представители призваны руководствоваться волей народонаселения[9]) и т. п. Нельзя передать то, чего ты не имел, не имеешь и никогда не мог иметь. Народонаселение (нация) может лишь признавать власть над собой или не признавать, соглашаться или не соглашаться с тем, чтобы некие лидеры («свои» или, как часто бывало в прежние эпохи, «пришлые», в том числе завоеватели) властвовали над ним, становились правителями, правящими. Суть пресловутого «общественного договора», если, правда, здесь вообще уместно говорить о «договоре», – именно в признании и согласии. Ограниченность власти волей нации, право нации и отдельных граждан обращать к власти просьбы или требования (и даже «право» на сопротивление власти, на восстание), ответственность власти перед нацией и пр. надо выводить как раз и только из признания и согласия. Власть представителя – производная власть, производная от другой власти, первичной. Если у народонаселения нет власти, то власть над ним не может рассматриваться как производная от «власти народа», а значит нет никакой репрезентации.

С другой стороны, нелегитимность власти, ее непризнание народонаселением (нацией), несогласие с нею отнюдь не всегда выступало и выступает непреодолимым препятствием для властвования. История полна примеров завоеваний, узурпаций и переворотов.

Почему народонаселение (нация) не властно над собой? Потому что, как не вульгарно это звучит, его попросту много. Договорится между собой о чем-либо действительно серьезном и тем более обеспечить выполнение этих договоренностей даже сотня людей порой не способна. Что уж говорить про тысячу, тысячи, а тем более десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы? (Не случайно все теоретики «общественного договора» старательно обходили вопрос о технической стороне его заключения.) Им объективно необходимо иметь внешнюю власть над собой. Государственная власть – всегда внешняя власть.

Внешняя власть означает добровольное или принудительное подчинение некоей внешней инстанции. Пусть и в случае государства условно внешней, поскольку любой правитель, любые правящие, как бы они официально не позиционировались, «технически» принадлежат к народонаселению, к нации. Без подчинения лидерам государственной власти не бывает, «до» подчинения она в принципе невозможна.

Провозглашаться с трибун, записываться в декларациях, конституциях, законах, а также в учебниках может все что угодно. Но когда разбираешь сами основы теории государства, объясняешь саму сущность государственной власти, следует сохранять максимальную научную честность.

Понятно, что государственная власть нуждается в официальном обосновании (доктринальном, юридическом, идеологическом). «Официально обосновать» – в данном случае значит сознательно исказить суть явления. И, понятно, что бывает политически полезно мистифицировать народонаселение (нацию), формально «вменяя» ей суверенитет, первичную власть и пр. и объявляя власть правителей, законодателей, чиновников производной от «власти народа», а их самих – «народными представителями». Это открыли в античную эпоху, а может даже еще раньше. (Здесь я беру в скобки вполне искренние заблуждения множества теоретиков по этому поводу – «демофилия», «народолюбство» есть вечная и неизлечимая болезнь интеллектуалов.) Вовсе не обязательно разоблачать эти мистификации везде и всюду, отнюдь. Достаточно просто знать истинную цену соответствующим словам и, как уже сказано, не воспринимать их всерьез.

Рассмотрим «особо показательные» случаи. Допустим, нация на референдуме высказалась против по некоему принципиальному вопросу, к примеру против принятия новой Конституции. Или же на выборах нация проголосовала против действующего главы государства. Поборники «власти народа», «народного суверенитета» и т. п., конечно, заявят, что в данных случаях все это было исчерпывающе проявлено. В действительности же народ просто не согласился с властью и/или вообще отказал ей в признании. Это не властные и тем более не суверенные решения. Это «предрешения». Суверенными властными решениями они станут лишь тогда, когда с ними согласятся властвующие, подлинные властвующие. Заставить их согласиться нация не способна. «Властвовать – значит повелевать безусловно и быть в состоянии принуждать к исполнению», - писал Еллинек[10] (я сознательно цитирую здесь либерального автора). Нация не «повелела безусловно», он вообще не повелела. И она не в состоянии принудить к исполнению. То есть о властвовании и о суверенитете здесь нет даже речи. Если властвующие согласятся с «предрешениями» (и конституция не будет введена в действие, а глава государства уйдет в отставку), то они подчинятся чему угодно, но только не волеизъявлению нации – законам, традициям, политической конъюнктуре, зарубежному давлению, собственному страху ответственности и т. п. Несогласие может спровоцировать протестные выступления (митинги, забастовки и т. п.). Но даже в том случае, если они заставят властвующих согласится либо пойти на какой-то компромисс все равно нельзя будет говорить ни о какой «народной власти». Потому что, во-первых, любые протестующие – это толпа. А толпа - не нация и не ее представитель. Во-вторых, за любой толпой всегда стоит и манипулирует ею в своих интересах некая группа властвующих или претендентов на власть. Даже если толпа сформировалась стихийно, она обязательно будет кем-то возглавлена и использована. А если же толпа выйдет из под контроля, то в самом худшем случае возникнет всего лишь состояние безвластия.

По моему убеждению, следовало бы исходить из того, во-первых, что власть и суверенитет имеют божественный источник. Как учит апостол Павел, «нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13:1)[11]. Или же, что «источником» государственной власти и суверенитета выступает объективная необходимость в них, в суверенной политической организации. То есть либо, как утверждал Берк, «государство пожелал Бог»[12]. Либо государство «неизбежно», поскольку альтернатива ему одна лишь гоббсовская «bellum omnium contra omnes». Эти подходы, впрочем, могут интерпретироваться не только во взаимоисключающем ключе, но и во взаимодополняющем[13]. Поскольку, несомненно, сама потребность в государстве появилась у людей по мере их удаления от послушания Богу как устроителю земной жизни.

Во-вторых, что носитель суверенитета - государство в целом[14].

В-третьих, что реализует суверенную власть государственный аппарат, опирающийся на признание и согласие народонаселения (нации) либо не опирающийся, выражающий и защищающий интересы государства. Еще правильнее будет сказать, что суверенную власть государства в интересах государства реализуют, опираясь на признание и согласие народонаселения (нации), либо обходясь без такой опоры, политическое руководство, правители и иные властвующие[15]. В каждом государстве обязаны быть и обязательно есть люди, которые могут сказать: «L’Etat c’est nous» («Государство – это мы»)[16].

3. Проблема, однако в том, что и с государственным суверенитетом не все так просто и однозначно.

Ведь, во-первых, как сказано, любое государство обязательно устанавливает правопорядок, регламентирующий, в том числе осуществление государственной власти. Правопорядок, которым всячески ограничивает себя как суверена[17].

Во-вторых, неизбежное вступление в международное (межгосударственное) общение — заключение договоров, участие в деятельности международных организаций и т. п. — автоматически влечет ограничение суверенитета обязательствами перед другими суверенами, которые тоже ограничивают свои суверенитеты. Влечет «десуверенизацию». Государства создали межгосударственный правопорядок, способный развиваться и давно развивающийся в надгосударственный, частично делегировали на межгосударственный или надгосударственный уровень принятие конечных и последних решений. Это стало особенно очевидно в последние полтора столетия, когда сфера межгосударственного, а затем глобального регулирования, неуклонно расширялась.

Чем больше права, тем меньше суверенитета.

Но кроме права (которое в конце концов исходит от самого государства и может быть им пересмотрено и пр.) государство так или иначе ограничено моральными и нравственными нормами, культурными традициями, политическими обычаями, наконец всей политической, социальной и экономической реальностью, заставляющей принимать одни совершенно конкретные решения и обязательно воздерживаться от других.

Тогда придется еще раз повторить: если суверен ограничен кем- или чем-либо, кроме Бога, божественных установлений, то он a priori перестает быть сувереном. Самоограничение – тоже ограничение, оно тоже отменяет суверенитет.

Выдающийся критик понятия суверенитета католический мыслитель Маритен писал о трех его значениях:

1) государство обладает абсолютной независимостью по отношению к другим государствам, никакой «международный закон» не может быть воспринят непротиворечивым образом; и «эта абсолютная независимость неотчуждаема (неотвергаема) (выделено здесь и далее Маритеном. – В. И.)»;

2) государство принимает не подлежащие обжалованию решения, обладая «абсолютно высшей (земной. – В. И.) властью» («И эта абсолютная власть суверенного государства […] над народом тем более неоспорима, что государство принимают за […] персонификацию самого народа»);

3) государство реализует власть неподотчетно[18].

Можно поспорить с маритеновскими определениями. Но зачем? Он лишь последовательно «до конца» раскрыл и развил классические определения. Жан Боден, к примеру, писал, что «суверенитет не ограничен ни во власти, ни в обязанностях, ни определенным временем»[19]. «Подобно тому, как природа наделяет каждого человека неограниченной властью над всеми членами его тела, общественный договор дает Политическому организму неограниченную власть над всеми его членами, и вот эта власть, направляемая общею волей, носит […] имя суверенитета», - это уже слова Жан-Жака Руссо[20]. И т. д. Можно сказать, что Маритен «додумал» за классиков, ведь, например, Боден смягчал свои радикальные базовые тезисы различными оговорками, призванными упредить интерпретацию его концепции как апологии деспотизма[21]. Но «додумать» в данном случае означает «выделить суть». Любые попытки «ограничивать», смягчать, «урезать» понятие суверенитета, выявлять его «относительность» неизбежно заводят всякую дискуссию о нем в тупик. В таком случае понятие просто обессмысливается. Суверенитет же тотален, обязан быть тотален, если его «фрагментировать» он «перестанет быть».

Шмитт был несомненно прав, когда подчеркивал децизионистскую сущность суверенитета. Однако он сужал теоретическое право суверена действовать свободно от установленных прежде ограничений до права принимать соответствующее решение в исключительной ситуации. Да, понятно, что в исключительной ситуации государство может и обязано проявлять себя сувереном, игнорировать собственный и межгосударственный правопорядок, понятно, что благодаря исключительной ситуации раскрывается та самая децизионистская сущность. Но в «обычном» своем состоянии» государство все равно пребывает несуверенным. А «спящий» до исключительной ситуации суверенитет оказывается в общем-то «относительным» суверенитетом, «не вполне суверенитетом», а значит «не-суверенитетом». Тотальность суверенитета же выражается, призвана выражаться в том числе в его регулярности.

Приведу достаточно радикальную аналогию. Раб в исключительной ситуации способен и даже обязан освободится и действовать как полностью свободный человек. И исключительная ситуация в данном случае помогает объяснить сущность свободы. Но «освободительный» потенциал не делает раба свободным. Не случись исключительная ситуация, он проживет жизнь и умрет рабом.

С другой стороны, «абсолютный» суверенитет Бодена, Руссо и пр., подлинный суверенитет есть абсолютный фантазм. Ни одно государство никогда не обладало таким суверенитетом, то есть не обладало суверенитетом. Даже, например, такое «абсолютное» государство как империя Цинь Шихуанди (259-210 гг. до н. э.). Открыто заявляя с позапрошлого века о своем суверенитете, государства одновременно ставят себя в правовые рамки (конституционные, законодательные, договорные и пр.). А ведь есть еще моральные рамки, культурные, обычные, есть жизненная реальность, тоже задающая рамки и очень жесткие.

Потому в действительности вместо суверенитета государства могли добиться, добивались и добиваются лишь автономии, то есть – в данном случае – ограниченного, относительного верховенства, независимости и самостоятельности. То, что им угодно называть эту автономию «суверенитетом» не освобождает теорию от обязанности вносить ясность.

Государство, раз оно ограничено, раз оно самоограничивает себя, не суверенно, у него нет суверенитета, оно не суверен.

И поэтому остается два выхода.

Первый - объявить суверенитет фикцией, фетишем, отказаться от этого понятия. Для этого есть все основания. Такой путь - очень легкий и по нему идут многие. Но как тогда отличать государства от «не-государств»? На чем строить политический порядок, пространственный порядок?

Второй – разделять формальный (номинальный) суверенитет, то есть декларацию, ставшую необходимой с XIX в., примерно соответствующую приведенным выше теоретическим определениям, нормативно закрепленную и оформленную, и фактический суверенитет. Если задуматься ответственно, то станет понятно, что второй выход – на самом деле единственный.

О фактическом суверенитете следует говорить как о претензии, имеющей божественную санкцию - ибо всякая власть – от Бога: Он пожелал и позволил, чтобы государства существовали. Претензии политической организации на территориальное верховенство, независимость и самостоятельность во внешних и внутренних делах. Претензии на статус высшей земной инстанции, на принятие конечных и последних решений. Претензии, выражающейся в том числе в провозглашении формального суверенитета. Претензии, которая в полном (то есть в описанном в классической теории суверенитета) объеме никогда не реализуется и реализоваться не может, однако все равно должна непременно отстаиваться всеми возможными и допустимыми способами. Претензии, при ее успешном подтверждении и внешнем признании, дающей ту или иную степень автономии.

Таким образом, не суверенитет делает государство государством, но претензия на суверенитет. И ее подтверждение и признание[22].

* * *

[1] Естественно, здесь имеется в виду современное национальное государство. В доиндустриальную эпоху население организовывалось на иерархических началах (сословных, корпоративных и пр.), наций не было. Хотя субъектность народа часто признавалась.

В государстве могут постоянно проживать (причем в значительном количестве) люди, не являющиеся его гражданами/подданными (имеющие гражданство/подданство другого государства, не имеющие никакого гражданства/подданства). Соответственно, граждане государства могут проживать за его пределами. Естественно, чужие граждане и апатриды не включаются в состав нации, хотя «технически» они могут и должны считаться частью народонаселения. А граждане, живующие за пределами своего государства, сохраняют свою национальную принадлежность наряду с гражданством. Люди, имеющие двойное гражданство, принадлежат к двум нациям и т.д.

[2] В этом смысле без государства нет нации. Можно, правда, говорить о «протонациях» - этнических, языковых и культурно-исторических общностях, проживающих на определенных территориях либо рассеянных, которые под руководством своих лидеров добиваются создания (воссоздания) государств для себя. Прекрасно известны как успешные примеры (евреи и Израиль, поляки и Польша), так и неуспешные (курды, тамилы).

[3] См., например: Еллинек Г. Общее учение о государстве. СПб., 2004. С. 383-420; Ильин И.А. Общее учение о праве и государстве // Ильин И.А. Собрание сочинений. В 10 томах. Т. 4. М., 1994. С. 117-129.

[4]Шмитт К. Политическая теология. Четыре главы к учению о суверенитете // Шмитт К. Политическая теология. М., 2000.. С. 15, 22.

[5] Соответствующее положение закреплено в Конституции России (в ч. 1 ст. 3).

[6] «Государство - это мудрое изобретение человечества, предназначенное для обеспечения человеческих желаний. Люди имеют право на то, чтобы эта мудрость была направлена на удовлетворение их потребностей, Но государство требует, чтобы они сдерживали свои страсти и желания. Общество требует не только ограничения потребностей индивидуумов, но чтобы и в массе посягательства людей пресекались, их воля управлялась, а страсти сдерживались. Все это возможно только при наличии Власти, стоящей вне их, которая при выполнении своих функций не будет подвержена тем же страстям и желаниям, которые сама обязана подавлять и подчинять» (Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М., 1993. С. 71).

[7] Гроций риторически вопрошал: «Так разве же не волен свободный народ также подчиниться кому угодно, одному или же нескольким лицам, перенеся таким образом на них целиком власть управления собой и не сохранив за собой ни малейшей доли этой власти?» (Гроций Г. О праве войны и мира. Три книги, в которых объясняются естественное право и право народов, а также принципы публичного права М., 1956. Кн. I. Гл. III. § VIII. С. 128).

[8] У Гоббса теория абсолютного «народного представительства» изложена следующим образом. Множество людей становится одним лицом, и, выражаясь современным языком, обретает субъектность, когда оно представлено. Либо одним человеком. Либо коллективом людей. Единство лица обусловливается не единством представляемых, а единством представителя либо единством представителей, достигаемым при голосовании, выявляющем позицию большинства, а значит единую позицию представителей. «Мы говорим, что государство установлено (выделено здесь и далее Гоббсом. – В. И.), когда множество людей договаривается и заключает соглашение каждый с каждым о том, что в целях водворения мира среди них и защиты от других каждый из них будет признавать как свои собственные все действия и суждения того человека или собрания людей, которому большинство дает право представлять лицо всех (то есть быть их представителем) независимо от того, голосовал ли он за или против них»). То есть, следовательно, представитель полностью замещает представляемых и становится единственным выразителем их мнения. (Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. Ч. II. Гл. XVI, XVIII // Гоббс Т. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1991. С. 127, 134).

Определенно, для обретения субъектности народонаселению не нужно никакого представительства. Способность пользоваться предоставленными правами, предоставленными возможностями признавать или не признавать власть, соглашаться с ней или не соглашаться и есть субъектность.

Те, кого называют «представителями» могут на самом деле находиться в некоей зависимости от народонаселения, быть неким образом связаны его волей, современная демократия предоставляет для этого немало нормативных и практических возможностей. Но эти властвующие не получают власть от народонаселения и они его на самом деле не представляют. Они устанавливают власть, они берут власть, им ее дают (другие лидеры, правители, властвующие е и пр.) – с согласия народонаселения либо без такового и т. д.

[9] Для обеспечения этого были придуманы институты «императивного мандата», отзыва и пр.

[10]Еллинек Г. Указ. соч. С. 415.

[11] Св. Иоанн Златоуст в своем комментарии к данному фрагменту Евангелия указывает: «“Ибо нет власти не от Бога”, - говорит (апостол). Как это? Неужели всякий начальник поставлен от Бога? Не то говорю я, отвечает (апостол). У меня теперь идет речь не о каждом начальнике в отдельности, но о самой власти. Существование властей, при чем одни начальствуют, а другие подчиняются, и то обстоятельство, что все происходит не случайно и произвольно, так чтобы народы носились туда и сюда, подобно волнам, - все это я называю делом Божьей Премудрости. Потому (апостол) и не сказал, что нет начальника, который не был бы поставлен от Бога, но рассуждает вообще о существе власти и говорит: “Нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены”. […] А безначалие везде есть зло, и бывает причиной беспорядка. Апостол, сказав, откуда возникают власти, присовокупил: “Посему противящийся власти противится Божию установлению” (Рим. 13:2). Смотри, куда он ведет дело, чем устрашает и как доказывает, что повиноваться - наша обязанность. Чтобы верующие не сказали: ты нас унижаешь и делаешь презренными, подчиняя начальникам тех, которые должны получить небесное царство, (апостол) доказывает, что и в настоящем случае он подчиняет их не начальникам, но опять Богу, так как подчиняющийся властям повинуется Богу. Впрочем, (апостол) не говорит это в таких, например, словах: кто слушается начальников, тот повинуется Богу, но устрашает противоположным и тоже самое подтверждает с большей силой, сказав: кто не повинуется начальнику, тот противится Богу, узаконившему это. И он везде старается внушать это, то есть, что мы не дарим властям повиновение, но исполняем долг» (Св. Иоанн Златоуст. Беседы на Послание к Римлянам. Беседа 23 // http://www.ispovednik.ru/zlatoust/Z09_2/Z09_2_23.htm).

[12] «They conceive that He who gave our nature to be perfected by our virtue willed also the necessary means of its perfection. He willed therefore the state — He willed its connection with the source and original archetype of all perfection» (Burke E. Op. cit. P. 146).

[13] Хотя в любом случае нельзя забывать, что собственно «левиафановская» доктрина Гоббса по своему содержанию и духу нехристианская.

[14] Идея целостности государства была блестяще разработана Гегелем (кстати, убежденным монархистом). Приведу только одну цитату: «[…] в новейшее время о народном суверенитете обычно стали говорить как о противоположном существующему в монархе суверенитете,— в таком противопоставлении представление о народном суверенитете принадлежит к разряду тех путаных мыслей, в основе которых лежит пустое представление о народе. Народ, взятый без своего монарха и необходимо и непосредственно связанного именно с ним расчленения целого, есть бесформенная масса, которая уже не есть государство и не обладает больше ни одним из определений, наличных только в сформированном внутри себя целом, не обладает суверенитетом, правительством, судами, начальством, сословиями и чем бы то ни было. В силу того что в народе выступают такие относящиеся к организации государственной жизни моменты, он перестает быть той неопределенной абстракцией, которую только в общем представлении называют народом» (Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990. С. 320-321).

Если заменить «монарха» на «государственный аппарат» или «властвующих», то суть не изменится.

[15] Николай Алексеев, заостряя (сознательно или нет?) теорию Шмитта, писал, что «суверенитет […] в его единственно возможном научном истолковании является понятием, выражающим иерархичность отношений между официальными носителями власти в государстве и утверждающим, что в этих отношениях должна быть некая высшая точка, некий высший центр действия, обладающий способностью последних решений» (Алексеев Н.Н. О гарантийном государстве // Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. С. 540).

[16] Формулировка предложена Шмиттом, правда он употребил ее в контексте своей теории тождества и репрезентации (Schmitt C. Verfassungslehre. Berlin, 2003. S. 207).

[17] В «шмиттовской» чрезвычайной ситуации правитель или правители объективно обязаны выйти за рамки действующего правопорядка ради сохранения государства. «Законничество» (следование нормам, уже неэффективным и объективно неприменимым) будет не просто неуместным, но безнравственным и прямо преступным.

[18]Маритен Ж. Человек и государство. М., 2000. С. 54-55.

[19]Bodin J. Les six livres de la République. Paris, 1608. L. I. Ch. VIII. P. 124. [20] Rousseau J.-J. Contrat social: ou Principes du Droit Politique. Geneve, 1776. L. II. Ch. IV. P. 63.

[21] См. подробнее: Хеншел Н. Миф абсолютизма. Перемены в преемственности развития западноевропейской монархии раннего Нового времени. М., 2003. С. 145-148.

[22] Проблематику подтверждения и признания планируется осветить в следующей статье.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67