Бунт окраин во Франции вроде бы подошел к концу. Автомобили добропорядочных французов продолжают гореть, но с каждой ночью поджогов становится все меньше. Даже в телевизионных новостях стали уделять не так много внимания выходкам пацанов из парижских предместий. И дело здесь не только в том, что французские власти пытаются контролировать потоки этой информации, как это обычно и делается в режиме чрезвычайного положения, а в том, что рассказы о беспорядках ничем не отличаются один от другого.
Ничего значимого не происходит. Скучно! Телевизионная аудитория, тратящая полчаса свободного времени в прайм-тайм, требует зрелищ. Все-таки для любой телекомпании главное - рейтинг, ничего с этим не поделаешь, бизнес есть бизнес. Кстати, о бизнесе. Деньги продолжают править миром: в самом начале французского бунта, когда все было еще в новинку, внимание телезрителя обращалось в основном не на пылающие витрины, а на падение курса евро.
Проблемы иммигрантских гетто еще далеки от своего разрешения, порядок до конца не восстановлен, но предварительные, промежуточные выводы уже можно сделать. Главным итогом произошедшего стало то, что вопреки пессимистическим предсказаниям Европа выстояла как цивилизация, Франция выстояла как демократия!
Основной ошибкой политических комментаторов стала мысль о том, что Франция вообще находится под какой-то угрозой. Не учитывали то, что им, мятежным, всегда снится буря, что бунт - это нормальное состояние французского общества. Луи Арагон считал, что Париж лишь тогда Париж, когда вырывает булыжники из своих мостовых. А парижские окраины спокойствием не отличались никогда.
"Злополучный поэт оглянулся кругом. Он и в самом деле очутился в том страшном Дворе чудес, куда в такой поздний час никогда не заглядывал ни один порядочный человек; в том магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники и служители Шатле, осмелившиеся туда проникнуть; в квартале воров - этой омерзительной бородавке на лице Парижа; в клоаке, откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в том чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей трутни общественного строя; в том своеобразном госпитале, где цыган, расстрига-монах, развращенный школяр, негодяи всех национальностей - испанской, итальянской, германской, всех вероисповеданий - иудейского, христианского, магометанского и языческого, покрытые язвами, сделанными кистью и красками, и просившие милостыню днем, превращались ночью в разбойников. Словом, он очутился в громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались все лицедеи бессмертной комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых Парижа" (Виктор Гюго. "Собор Парижской Богоматери").
В шестидесятых годах во Франции, как и в остальных странах Европы, наблюдался экономический подъем. Испытывая потребность в рабочей силе, причем как можно более дешевой, страна открыла двери мигрантам. И здесь разбивается еще один аргумент, выдвинутый аналитиками. Говоря о различиях иммиграции в России и Европе, обычно делают упор на то, что в Европу приезжают "чужаки", выходцы из стран Африки и Азии, в то время как гастарбайтеры в России - наши бывшие сограждане. Это наблюдение верно для Скандинавии, Германии, но не для Франции.
Обитателями "бидонвилей" под Парижем стали те, кто приезжал из бывших французских колоний, то есть никакие не "чужаки", а, наоборот, те, с кем долгое время французов связывала общая судьба. И дело тут даже не в том, что на политической карте мира Франция и ее заморские владения обозначались одним цветом. Вспомним, кому французы во многом обязаны своим освобождением от нацистов. Бронетанковая колонна, выбившая гитлеровцев из Парижа, состояла из тех же африканцев, которые, правда, после войны стали полноценными гражданами метрополии. Тем не менее рецидивы колониализма, желание покровительствовать бывшим колониям, продолжать руководить ими привели к тому, что бывшие колонии так и не смогли получить полную независимость от Франции. То есть политическая независимость никем под вопрос не ставилась, но в культурно-историческом плане эти страны продолжали рассматриваться как "свои". Метрополия не получила независимости от них. Лозунг "французского Алжира" привел к реальности "алжирской Франции".
Тогда, в шестидесятых, проблемы колонизации Европы носителями иной культуры не было. Иммигранты не рассматривали ее как свой новый дом, это было лишь временное пристанище, возможность заработать и вернуться домой.
"Дорога по большей части пустынна. Изредка проедет повозка. Мальчишка на осле, вытянувшись во весь рост, головой к хвосту, в руке прутик. Девочка с двумя тугими косичками и стеклянными бусами на шее. Она бежит бегом, ноги у нее красные от хны, платье красное с зеленым. Только подумаю об этом - сердце сжимается, комок подкатывает к горлу. Ну нет, я не заплачу, друг, мне уже двадцать лет, не хочу. Иногда я задумываюсь: во Франции, правда, жрешь досыта, зато все серое, серое, серое, просто умереть. Целые дни на стройке Фака, смертная тоска, друг. Грязь, дождь, ни просвета. Ну и вот, иногда я говорю себе: Абделазиз, и чего ты тут торчишь? Ты уверен, что не просчитался? Что лучше: солнце без жратвы дома или здесь жратва и холод?"(Робер Мерль. "За стеклом").
Сам факт беспорядков, устроенных "чужаками", которые на самом деле вовсе не чужаки, тоже характерен для Франции с давних времен.
"Толпа росла с каждой минутой. Но окна, выходившие на улицы и на площадь, были закрыты, и шум почти не долетал. Вдруг блеснул свет, и вслед за тем над толпой заколыхались зажженные факелы, дрожа в темноте своими огненными пучками. И тут Квазимодо отчетливо разглядел бурлившее на площади страшное скопище оборванцев, мужчин и женщин, вооруженных косами, пиками, резаками и копьями, острия которых сверкали множеством огней. Там и сям над этими отвратительными рожами торчали, словно рога, черные вилы Он припомнил, что уже где-то видел этих людей; ему показалось, что он узнает те самые лица, которые несколько месяцев назад приветствовали в нем папу шутов. Какой-то человек, державший в одной руке зажженный факел, а в другой - дубинку, взобрался на тумбу и стал, по-видимому, держать речь. После его речи диковинное войско перестроилось, словно окружая собор. Квазимодо взял фонарь и спустился на площадку между башнями, чтобы присмотреться и изобрести средство обороны" (Виктор Гюго. "Собор Парижской Богоматери").
***
Пока еще никто из аналитиков, рассматривающих беспорядки во Франции, не догадался сравнить их с майско-июньскими событиями 1968 года. Может быть, это правильно: ничего похожего между этими двумя страницами французской истории нет. Поэтому не нужно искать какие-то аналогии, но сравнить все же нужно - для того, чтобы найти различия.
Молодежная революция 1968 года носила антисистемный характер. Это не было бы возможным без того, чтобы восставшие осознали, чем является не устраивающий их порядок, в чем конкретно состоят его пороки. Вопрос, что же нужно возвести взамен разрушенного, не так уж и важен. Утопические прожекты практически никогда не находят своего воплощения - воплощения так, как задумано. Критерием истины остается практика. А практика состоит в том, что, отказавшись от одной системы, приходится создавать новую. Так и произошло во Франции, вся современная интеллектуальная и политическая элита которой вышла из "красного мая". Не все, конечно, были на баррикадах Латинского квартала, но влияние тех событий на каждого ныне живущего француза сомнению не подлежит. Та Франция, какой мы ее знаем, родилась в 1968 году.
Нынешний бунт несколько иной, он внесистемный. Его участники не знают, что собой представляет французское общество. Им известно только одно - то, что им не нашлось в нем места. Поэтому у них возникает желание войти в эту систему, устроиться в ней. И это тоже не ново. В шестидесятых приехавшие на заработки во Францию гастарбайтеры также хотели обустроиться в системе. Но тогда их положение было двойственным: с одной стороны, Франция не была их домом, но и от временного пристанища они ожидали как минимум понимания. Тогда они не вмешивались во внутренние дела принявшей их страны, это была не их революция.
"Абделазиз засмеялся. Давид жадно глядел на него, пораженный этой жизнерадостностью и энергией. Обычно глаза у алжирцев были грустные.
- А ты борешься? - спросил Давид. И поскольку Абделазиз непонимающе поднял брови, повторил: - Политическую борьбу ты ведешь?
- О, знаешь, - сказал Абделазиз, пожав плечами, - политическая борьба? В стране, которая тебе не родина? - И он продолжал: - И вообще для меня не это сейчас главное.
- А что же главное? - сказал Давид.
Он был так возмущен, что у него даже упал голос. Смуглое лицо Абделазиза затопил матовый темный румянец, и он убежденно сказал:
- Учиться и сдать экзамены. - И он добавил с внезапным жаром: - Я отдал бы десять лет жизни, чтобы сдать экзамены. (Робер Мерль. "За стеклом".)
Отношение нынешних бунтовщиков к Франции совершенно иное. Это их страна, их родина, они живут здесь уже во втором, а то и в третьем поколении, но продолжают оставаться вне французской общественной системы.
***
Главный урок, который вынесла Франция из последних событий, заключается, наверное, в том, что нация выживает тогда, когда сохраняет спокойствие. Многие комментаторы пытались замучить французов своими советами: больше силы, меньше размышлений! Но сами французы оказались умнее и не стали обращать внимания на эти рекомендации, предпочитая решать проблему, а не размахивать кулаками.
Тем не менее в один момент правые всех мастей почувствовали себя на коне. Вызвать страх и панику у обывателя, конечно, легко. Гораздо сложнее разобраться в истоках создавшегося положения, но на это правые оказались неспособны.
Чтобы решить задачу, нужно в первую очередь поставить ее перед собой, понять и признать то, что проблема существует. А вот здесь в затруднительном положении оказались левые. С одной стороны, они не могут не видеть, что проблема есть, но с другой - оказываются в плену самостоятельно наложенных на себя табу. Говорить о "своих" и "чужих" запрещено, неприлично. Таким образом, складывается комплекс недосказанности, который впоследствии оборачивается самобичеванием, возложением на себя вины за все происходящее. Но все же не могу не похвалить левых. Их осторожность в конце концов должна привести к положительному результату. Медлительность левых можно представить и как нежелание упрощать проблему, рассматривать ее поверхностно. В итоге принцип "поспешай не торопясь" превращается в принцип "не навреди". Действительно, ненависть, ксенофобия могут привести к таким последствиям, по сравнению с которыми нынешние уличные хулиганства покажутся мелочью.
"Терзаемый противоречивыми требованиями своего положения, находясь при этом в роли фокусника, вынужденного все новыми неожиданностями приковывать внимание публики к себе, как к заменителю Наполеона, другими словами - совершать каждый день государственный переворот в миниатюре, Бонапарт погружает все буржуазное хозяйство в сплошной хаос, посягает на все, что революции 1848 г. казалось неприкосновенным, одних приучает равнодушно относиться к революции, а других возбуждает к революции, создает настоящую анархию во имя порядка и в то же время срывает священный ореол с государственной машины, профанирует ее, делает ее одновременно отвратительной и смешной (Карл Маркс. "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта").
Николя Саркози не удалось устроить себе свое восемнадцатое брюмера. Французская демократия не была поколеблена, профанирована и осмеяна. Лозунг "порядка" встретил сопротивление в душе французов, не желающих, чтобы страна погрузилась в настоящий, а не сиюминутный хаос.
Но все же на поверхности оказались многие недостатки французской социально-политической системы. Главный из них - миф о единстве французского общества.
"Единое общество является неизбежным завершением длительной эволюции христианского, потом "философского" Запада, начавшейся в XI в., когда в зарождающихся городах появилась категория людей, не отождествляющих себя ни со знатью, ни с крестьянством. Эта эволюция продолжалась в эпоху Возрождения, усилилась в XVIII в., и она стала необратимой, когда деление общества на классы перестало рассматриваться как фатальное следствие Божественного предначертания (Валери Жискар д'Эстен. "Французская демократия").
Преодолев различия сословные, Франция столкнулась с проблемой различий этнокультурных. Национальные общины не предусмотрены французским законодательством. Несмотря на это, есть весьма удачный опыт интеграции таких общин во французское общество. Речь идет о еврейской и армянской диаспорах. Они обладают экономическим могуществом, оказывают определенное влияние на внешнюю политику Франции, остаются в какой-то мере обособленными, но вместе с тем органично вписываются в социальные и государственные структуры.
"Французское демократическое общество тоже обязано считаться с коллективными потребностями. Но в то же время оно имеет отныне возможность всемерно содействовать расцвету дарований каждого человека.
Содействовать развитию каждой личности, позволить каждому человеку стать хозяином своей судьбы - такова стоящая перед нами цель. Она соответствует достигнутой нами высокой стадии экономического развития. Она отвечает сокровенным желаниям французов и наиболее характерным особенностям нашей национальной культуры, а именно глубокому ощущению ценности личности и неодолимой тяге к свободе (Валери Жискар д'Эстен. "Французская демократия").
Нескончаемый поток апокалипсических прогнозов в отношении Франции и Европы вообще, исходящий от завистников и ненавистников европейского либерализма, привел к тому, что я, наоборот, сделался оптимистом. Появилась надежда на сохранение Европы, на сохранение европейской цивилизации, на сохранение христианских традиций и достижений эпохи Просвещения. Франция осталась Францией! Французы не стали паниковать и "сплачиваться" перед лицом угрозы, не потеряли способность быть разными - то, что всегда отличало эту страну. На политической арене не появилось никаких "единофранцузов", остались либералы, консерваторы, социалисты, радикалы и прочие. Французы не потеряли способность спорить, не соглашаться, они не превратились в бездушную массу, падкую на красивые лозунги и красочные плакаты.
То, что партийно-политическая система во Франции строится на балансе, борьбе и взаимодействии идеологических партий, свидетельствует о продолжении рационалистической традиции, идущей от Декарта и Гассенди. То, что в чрезвычайной ситуации часть фракций в Национальном собрании находит в себе мужество не соглашаться с введением чрезвычайных мер, свидетельствует о продолжении демократической традиции, идущей от Руссо и Вольтера. То, что вместо призывов "тащить и не пущать" французы все же хотят разобраться в причинах бунта, обращают внимание на то, на что раньше закрывали глаза, стремятся устранить несправедливость, - все это свидетельствует о продолжении социальной традиции, идущей от Сен-Симона и Жореса.