– Ад Маргинем Пресс, Москва. – 2012, 800 стр., 4000 эк.
Американец, живущий в Испании, говорящий по-французски, написал роман, по сути, по-русски. Человек оказался на «русском поле экспериментов». В том смысле на русском, что не читали мы ещё таких романов о нашей главной войне. Писатель и вправду заговорил на ломаном русском, а понимать стал всё, пока писал статьи о чеченской войне и, засев в Москве на Чистых прудах, в гостинице, писал два года роман о русско-немецкой мировой войне. Роман вышел на французском и стал сенсацией во Франции и, надо думать, в России станет, а в Америке вызвал чрезвычайно негативную, какую-то истерическую реакцию. Джонатан Литтелл стал в 2006 году лауреатом главной «франкоговорящей» Гонкуровской премии. Если бы этот роман написал наш писатель, его предали бы анафеме с амвона ХХС, завалили бы газеты письмами «уралвагонзаводчан» о недопустимости печатания эпопеи с элементами пропаганды религиозной нетерпимости, порнографии, смакования эсэсовских мерзостей и поклёпа на человека как божий образ.
А между тем роман этот доставляет, если высказаться предельно кратко. И вовсе не мерзостей доставляет, а глубинной каменной розановской задумчивости и хайдеггеровской заброшенности, вводит в осознание без-опорности существования, падения в цвет как «страдание света», в состояние замутнённости света тьмой, осложнения невесомости неподъёмной массой бытия.
Так что мы не рецензию здесь пишем, а делимся ощущениями мысли, если можно так сказать. Присоединяйтесь все, кто прочитал роман.
Вообще-то говоря, роман настолько мощно сделан, что достаточно взять несколько цитат и ничего не доказывать. Настолько самоценны образы романа. Самое главное неразличение, смешение в нашем осмыслении социальной жизни - это невозможность разделения государства, родины и общества. От этого все беды нынешнего и грядущего противостояния. То есть, кто способен разделить эти понятия, способен и жить по-человечески, грубо говоря.
У Литтелла в эпизоде казни Зои Космодемьянской происходит не только настоящее возведение в реальный миф (неосознаваемая, но определяющая восприятие встреча с реальностью, по Лосеву) нашей главной школьной идеологической «заправки» понятия Родина. Реализм писателя возводится в степень вполне средневековой метафизики. У Литтелла происходит глубинное разделение морального-неморального как адско-райского, демонско-ангельского, - казнь партизанки как символ трансфизического разделения мировых сил. За этим мерещатся огромные мировые ритуалы - например, не разделения и войны, а соединения народов. Война, как гигантская ритуальная жертва. Кому, ради чего? Во времена тотального номинализма и прагматизма совсем бессмысленный вопрос, однако, Литтелл его не отбрасывает.
Вот эта цитата: «Я начал смутно догадываться, что, приняв участие в столь скверном спектакле, перестаю замечать его постыдность, тяготиться чудовищным попранием, осквернением Доброго и Прекрасного; происходило скорее обратное; происходящее становилось привычным и больше не вызывало никаких особенных эмоций. Я тщетно, но с отчаянным упорством стремился вновь пережить первоначальное потрясение, ощущение катастрофического распада, трепет, охватывающий всё существо; вместо этого меня не покидала смутная тревога, нервное возбуждение, сходное с лихорадкой… и я, в то время как искал света, медленно, незаметно для самого себя погружался во мрак… Собралась целая толпа немцев: кроме ополченцев вермахта и орпо, члены организации Тодта, чиновники «Остминистериума» и пилоты люфтваффе. Девушка была худенькая, лицо, искажённое нервной гримасой, обрамляли чёрные, грубо, словно секатором, обкромсанные волосы. Офицер связал ей руки, поставил перед виселицей и накинул верёвку на шею. Солдаты и офицеры стали по очереди целовать её в рот. Она не шевелилась и не закрывала глаз. Одни целовали её нежно, почти целомудренно, как школьники; другие, удерживая обеими руками голову, насильно разжимали ей губы. Когда настала моя очередь, она взглянула на меня ясным, пронзительным, отрешённым взглядом. Я внезапно увидел: она всё понимает и знает, и это, такое непорочное знание, опалило меня. Моя одежда горела и трещала, кожа на животе рассеклась, из него потёк жир, пламя брызнуло мне в глаза, в рот, выжгло мозг. Я потух, то, что от меня осталось, превратилось в соляной столп; отваливались быстро остывавшие куски – плечо, рука, половина черепа. Потом я рухнул у её ног, и ветер разметал и развеял горку соли».
Вот уже сто лет самая актуальная философская тема – природа власти. Мало кто дошёл до откровенности последних двух томов Ницше, но всё-таки. Это самая важная послевоенная тема, тем более что без войны не может существовать государство, а великие войны – обострение, пароксизм этого существования. Как ни странно, природа власти раскрывается не в политологических, философских, социологических трактатах, по причине их номиналистической сухости, но в любых хороших романах по причине одновременного буйства фантазии и «зауми». Однажды в разговоре замечательный, но малодоступный пониманию читающей ширнармассе, мастер «реал-фэнтэзи» Владимир Шаров заметил: «Плохообразованный Сталин хорошо себя чувствовал лишь среди еще хуже образованных выдвиженцев Гражданской войны, раз и навсегда запомнивших, что убивать соотечественников можно, правильно, вдобавок и для устройства собственных дел весьма полезно. Соответствующая структура власти выросла мгновенно. Власть стала самым жестоким, во всех смыслах подземным, тайным общественным слоем. Сталинская система воспринимала любую человеческую сложность как нечто ей самой абсолютно враждебное – все это считалось смертельно опасным для государства и вызывало ненависть, которую классики называли классовой».
Конечно, о власти написан любой роман, например о власти слова над вниманием читающего. Но всё же интереснее понять пароксизмы ницшеанской «воли к власти», нащупать общие черты в совсем разных историях разных народов, немцев и русских, к примеру. Как известно, с некоторых пор юнгеровский «рабочий» правит, человек массы, человек сформированный. Человек офиса, добавим сегодня. Как сказал комиссар Правдин у Литтелла в романе «Благоволительницы»: «И вы, и мы отвергаем хомо экономикус, капиталиста, эгоиста, индивидуалиста, нам предпочтителен хомо фабер. Не человек, добившийся всего собственными силами, а человек сформированный. Ведь коммуниста и вашего прекрасного национал-социалиста надо выращивать, обучать и формировать. И человек сформированный оправдывает безжалостное уничтожение тех, кто не обучаем, оправдывает НКВД и гестапо, садовников общества, с корнем вырывающих сорняки».
Роман «Благоволительницы» открыт, перспективен для понимания происходящего с нами сегодня, недаром Литтелл упоминает Эрнста Юнгера, приехавшего «во время Ауэ» в Пятигорск и, что особенно характерно, Карла Густава Юнга. Собственно, с помощью этих двух «Ю» можно вообще всю литературу «букв» перевести на свой собственный язык внутренней «картинки», сновидческого предпонимания, что и есть инициация интуиции образами литературы, так сказать.
Так вот, это понятие человека сформированного, воспитанного для блага государства, прямо намекает на рациональную подоснову не только сокрушительного тандема Второй мировой войны «фашизм плюс коммунизм», но и на нынешние и будущие технологии клонирования и, о ужас, евгеники. Если вчитаться в «Государство» Платона после эпопеи Д. Литтелла «Благоволительницы», можно заметить, что чисто логическим, честным путём родоначальник мысленного процесса приходит не просто к нацизму, но к логическому оправданию того, что будет и похлеще: «Из того, в чём мы были согласны, вытекает, что лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими и что потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших – нет, раз наше стадо должно быть самым отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряд стражей».
И ведь это только логическое развитие тезиса о необходимой справедливости государства! Рассуждали друзья Сократа с Сократом и пришли к ясно понятой евгенике – самой скрытой части научных штудий «Аненербе». Получается, образцовый ариец, герой-красавец «Благоволительниц» Максимилиан Ауэ был гомосексуалом ещё из-за того, что это был способ увильнуть от гимлеровско-платонических планов улучшения расы. Впрочем, советский человек как сверхчеловек тоже занимал место в идеях и финансовых планах некоторых лабораторий в СССР, под присмотром НКВД, потом КГБ. А о штатовской Америке мы не говорим, там идея суперменства - это национальный миф и главная невидимая, но правящая религия. Им самоосуждение и покаяние послевоенной Германии абсолютно до лампочки, американский цинизм Платон признал бы высшей госценностью, ведь американцы переняли у гестаповской, эсэсовской науки всё самое интересное, поселили в уютных особнячках если не многих, то некоторых высших деятелей третьего рейха.
Прав Платон, не надо ничего никому говорить, настоящая политическая наука, настоящее тираническое государство зиждутся на тотальном шизофреническом, личном и общественном разделении. То есть разделяются граждане и внутри себя и снаружи – на партии. Одна сторона граждан дружит, любит близких и удерживается от нарушения заповедей, другая сторона вожделеет власти и ничего не знает о морали. Если партия, народ, коллектив и фюрер зондеркоманды приказали убить какое угодно количество детей, женщин и несогласных, всё будет исполнено. Война, ЧП, чистка рядов, зачистка кварталов от протестантов, окончательное решение еврейского вопроса, ограничение количества едоков вследствие космической катастрофы и переселения народов – причины, по сути, не важны. И зародыш такой шизофрении, неведомого догосударственным временам коллективного разума, принцип «ради достижения любой цели годится любое действие» - всегда зреет в этом странном, совсем недавнем образовании, структуре и формации, прикрывающейся словом партия, движение, фронт.
Но разве мы не племя? Сейчас такое соединение древнего, но уже «безшаманного» коллективного разума с техническим, предельно формализованным государством делает любое соединение граждан в партию опасным. Дело в том, что племя-то было единым организмом с чёткой связью не только в горизонте, но и в вертикали. Настоящая, неподдельная, вечная вертикаль власти всегда одна и та же. Это и Бакунин, и Кропоткин упустили, несмотря на осознание ими тотального вреда от безвластного, то есть всегда тиранического государства. Никакого племени не может быть без сомнамбул-шаманов-жрецов-священников с вселившимися в них во время ритуалов неких существ, когда-то называемых богами. Но, чтобы такое утверждать, надо верить в богов, в духов, в Бога? Очень сомнительно, что древние люди верили в нашем смысле, исходя из нашего «бессилия знать». Гнозис, познание невидимых глазу существ, в том числе себя, это и есть то, что сейчас называют верой. Только кто видит ангелов на литургии? Потому нынешняя вера пуста.
Нынешние же сугубо технические, функциональные общественно-государственные ритуалы ничего, кроме омерзения, у нормальных людей не вызывают. Вот и мертва традиция. Надежда на Церковь? Но она неспособна организовать работу губернаторов и дворников, да и зачем ей? Все силы церкви давно брошены на организацию приличных музеев современного искусства, где каждый может поучаствовать в древнем ритуале. Другое дело, что истинная «вертикаль власти» давно уже не вселяется. Это, можно заметить, горе мировое.
Но вопрос – как организоваться таким нормальным, не подверженным партийной порче людям в сообщество, обходящееся без такого вымороченного (выросшего из вавилонского ужаса богооставленности и римского юридического бешенства) понятия - «государство»? Мало того, даже понятие «народ» ничего не значит для жизни нормальных, нешизоидных, цельных личностей. Здесь давно пора, надо уже идти дальше, значительно дальше Платона. В том смысле, в котором бунтовал Витгенштейн против своего платонического учителя Рассела, выставив человеческий язык против математической логики.
Литтелл посмотрел на войну в Югославии, Чечне и Африке. Парадокс! Этого, оказывается, достаточно, чтобы засесть в Москве и за два года написать огромный эпос про вторую мировую от лица эсэсовца Максимилиана Ауэ. Страшен этот интеллектуал немецких кровей, родившийся во Франции, - страшен только и исключительно тем, что на его месте легко представить себе себя, читателя. Как бы читатель не ненавидел третий рейх, Гитлера, нацизм, гестапо и факельные шествия, читателю придётся признать, что общественная шизофрения намного сильнее любой частной фобии. Право на убийство, которое даётся государством, это общее условие образования - что эсэсовского нацизма, что энкавэдэшного коммунизма.
В романе есть эпизод, совершенно параллельный самому крамольному разговору в романе Гроссмана «Жизнь и судьба». В Сталинграде герой эпопеи Макс Ауэ допрашивает политрука Правдина. Тот, естественно, режет правду-матку о близнецовости, идентичности двух систем правления – советской и социал-нацистской. Идея Правдина в том, что обе идеологии построены строго детерминистским способом, образом мысли. Правдин не объясняет, что такое этот способ мысли, но можно предположить, что это наш самый общепринятый способ. Правящий способ, который образовался недавно в умах научных гениев, портреты которых украшают все школы мира. Причинно-следственные связи физического мира переносятся в жизнь живых существ и народов, поэтому отменяется любой вид субъективного влияния на себя, общество, народ и историю народов. Иначе как объяснить, говорит Правдин, что «…и вы, и мы верим, что человек не выбирает судьбу, она навязана природой или историей, и делаем отсюда вывод, что существуют объективные враги, что отдельные классы людей могут и должны быть истреблены на законном основании, просто потому, что они таковы, а не из-за их поступков и мыслей. И тут только разница в том, кого мы зачисляем в категорию врагов: у вас – евреи, цыгане, поляки, душевнобольные, у нас – кулаки, буржуазия, партуклонисты».
Литтелл напоминает своим тщательным письмом корифеев французской, да и русской словесности, центральное литературное ноу-хау Литтелла - это тщательно вырезанные портреты персонажей, Флобер и наш универсальный Л. Толстой идут в сравнение с молодым гонкуровским лауреатом. К тому же, наверняка Литтелл смотрел внимательно советский хит «Семнадцать мгновений весны», его физиогномика первых лиц нацизма готова для удачного кастинга и перенесения на экран любым режиссёром-середнячком. Эти шизоидные физиономии так просто не забудешь: « …если на расстоянии Рейнхард Гейдрих мне казался идеальным воплощением Ubermench, сверхчеловека, нордического типа, вблизи он производил странное впечатление, черты его как будто расплывались. Я подумал, что дело здесь в пропорциях: под необычайно высоким и выпуклым лбом рот выглядел слишком большим, а губы для узкого лица были слишком толстые; нервные длинные пальцы напоминали шевелящиеся водоросли, приросшие к ладоням. Когда он посмотрел на меня, я заметил, что его близко посаженные глаза бегают; когда он наконец заговорил, голос его зазвучал неестественно тонко для мужчины столь крупного телосложения. Меня приводила в замешательство женственность, сквозившая в его облике и делающая его ещё более зловещим»
Насчёт режиссёра-середнячка я неверно ляпнул, вернее было бы сказать, что такой роман должен экранизировать визионер, набивший руку на Филипе Дике, родоначальнике альтернативной истории. Помните его роман «Человек в высоком замке», где во второй мировой победили немцы и японцы? Настоящий реализм Литтелла смог бы поднять в кино только фантаст. Почему описания фантастических миров нас вообще интересуют? Не потому ли, что сами по себе факты истории ничего нам не говорят о причинах этих фактов? Причины событий находятся вне самих событий, то есть нельзя назвать причиной войны или революции выстрел немецкого танка или Авроры.
Это только у Ньютона один шарик всегда причиняет движение другого шарика путём удара, а причиной войны может быть любая блажь, удар вожделения, воля к несбыточному, воля к власти, то есть фантазия по теме «Если наша арийская кровь (марксистско-ленинское учение, великая национально-историческая самобытность) самая чистая в мире, то почему бы нам не загнать весь мир в курятник и не заставить этот несовершенный мир, эту курочку-рябу нести нам золотые яйца». Да и существуют ли эти самые факты истории, ведь агрессивные идеологические фильтры приводят к такому искажению, что растворяется само понятие фактичности, то есть объективности. А наложенные на восприятие этих фактов табу «самоцензуры» дают стопроцентное искажение любой – не истины даже, а простой достоверности.
Самая яркая череда образов, отвечающая нынешним представлениям усреднённого «социального разума», если таковой имеется, - это трэшовый фильм злого насмешника Тарантино «Бесславные ублюдки». Спецназ еврейских коммандос снимает скальпы и делает, что хочет, с проклятыми эсэсовскими дегенератами, это чрезвычайно приятно и смешно. На самом деле, это отвратно, бесталанно и плоско. Нет, всем известно, что иногда восстания в гетто и даже в лагерях смерти происходили, но как справедливо заметил Шаламов, никакого Гулага (как и третьего рейха), как состояния общественного ума и близко бы не наступило, если бы каждый арестованный сопротивлялся аресту. А фактически – одно раздавленное восстание в Варшаве при полном бездействии стоящих на другом берегу советских войск и один крупный побег из колымского лагеря команды танкистов. Маловато будет. Получается, фильм Тарантино, как и почти все другие произведения про войну – исполнение компенсаторной функции фантазии, замена реальности на всё приятно-фантазмическое. Если шунтировать, сократить юнгианский психоанализ, придётся признать, что именно это ведёт к расщеплению личности и классической шизофрении, да простят меня психиатры.
Главный европейский образ – гётевский Фауст. Подписал договор с «запредельным» врагом, да. У Гёте всё-таки не домашний унылый марсианин Мефистофель, это вам не «Фауст» Сокурова. Но почему гётевский, и даже томасманновский Фауст выглядят добрейшей рачительной и мудрой домохозяйкой по сравнению с вяло-интеллектуальным эсэсовским геем Ауэ? Этот гей Ауэ мало что гей, но ещё и задушил мать свою, а с сестрой провёл инцестуозное отрочество. В конце романа Ауэ прибил и единственного друга своего Томаса, много раз спасавшего его от слишком моральной для Ауэ власти. Это гитлеровский рейх слишком нравственная власть? Увы, герой романа «Благоволительницы», одновременно, главный антагонист героя, антигерой. Как-то мелки, в сравнении с размахом Ауэ, его начальники борманы, шелленберги и рейхсфюрер СС Гимлер. Они всего лишь чиновники сверхформализованного платоновского идеального государства, если так можно сказать. Но так сказать не по силам ни социологу, ни политологу, ни тем более философу. А вот Литтелл смог. Но вернёмся к Ауэ-Фаусту.
Это для меня самое поразительное, пронзительное в романе – история про реального сверхчеловека, в отличие от воспаленных фантазий нацизма. Это история о встрече Ауэ в Закавказье со 120-летним человеком древнего народа татов. Собственно, что такое реализм, как не явственный сон про то, без веры во что нельзя быть человеком. Нельзя прожить и недели. Ауэ прожил долгую жизнь, он пережил всех своих сотоварищей, но для чего? Для того, чтобы быть оправданным? Но разве оправдан Фауст? Нет, не для оправдания совершаются войны.
Так вот, Нахум бен Ибрагим из Магарамкента, ста двадцати лет, даг-чуфут, говорит Максу Ауэ: «Самые образованные люди в мире, мусульмане и евреи, жили веды Дагестане, пока их не поубивали русские. Я выучил русский, чтобы вести торговлю, арабским овладел с имамами в медресе, греческий и иврит выучил по книгам, фарси от матери. Я тоже знаю ваших Платона и Аристотеля, но я их читал вместе с трудами Моисея де Леона, вот в чём огромная разница». Этот величественный Нахум появился на свет, а ангел не запечатал ему уста, поэтому у него нет ямки на верхней губе, он помнит всё, что происходило до его рождения. Он помнит Шамиля. Он видит место, где умрёт, он видит будущее, вот и пришел к Ауэ, оберштурмфюреру СС, офицеру СД, специалисту по окончательному решению еврейского вопроса.
Как потом выяснилось, после того, как Ауэ расстрелял и закопал невероятного тата в красивейшем месте, - это был древний ритуал жертвы. Это мне, читателю, приходится такой вывод сделать. Потому что обыкновенного фашиста Ауэ так пробивает эта встреча, что он, не жалея всех своих физических и умственных сил, борется с начальством за то, чтобы этот квазиеврейский народ оставили в покое. И ему это удаётся, ценою ссылки в адский Сталинград. Где блестящему интеллектуалу Ауэ пуля пробивает череп насквозь. То есть после Сталинграда наступает, символически, совсем загробная жизнь для Ауэ-Фауста. В этом и отличие, развитие образа – у Гёте загробная жизнь не описана.
Ну и как там, в аду? Непрерывная бомбёжка и составление отчётов об экономии еды и здоровья рабочей силы. А здоровье лагерников никак не хочет экономиться, такова жизнь государства. Больше ничего там нет.