Книга Марселя Жуандо, опубликованная в 1939 году, открывается кратким авторским вступлением-посвящением.
«Дорогой Жан, прими этот текст как документ, в котором речь идет о незнакомом человеке, и который я решился бы передать тебе только если бы попытался его уничтожить».
Сама книга написана от первого лица, что не может не наводить читателя на мысль об автобиографичности содержания.
Вспомним рассуждения «подпольного человека» Достоевского: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится».
«Идешь навстречу тому, чего страшишься, чтобы в конечном итоге неизбежно сделать это частью себя и научиться с этим жить», - вторит герой «О моем падении».
Фигура Достоевского сразу напоминает о теме двойничества, или, в нашем случае, поэтической корреляции Жуандо и его героя. Герой этот может и напугать: «Я всем своим видом напоминаю о преступлении, даже о катастрофе… Моя реальная жизнь гораздо менее значима для меня, чем мои воображаемые жизни, и без тех грехов, которые я только мечтаю совершить, зла, совершенного мною в реальности, было бы недостаточно, чтобы утешить меня, что я не святой… Оказалось, все в деревне относились ко мне с таким почтением, что не всегда соглашались признать во мне меня – порой они предпочитали верить в моего двойника, «Черного Человека»: предполагалось, что я способен только на хорошие поступки, а тот, другой, способен на всё».
Конечно, сразу вспоминается знаменитая пара – доктор Джекил и мистер Хайд, тем более уместная в свете некоторых подробностей юношеской биографии их автора Р.Л.Стивенсона: его тяги к переодеваниям, посещению эдинбургских притонов, интереса к «отбросам» общества. Можно указать на его собственные признания в письме к художнику Уильяму Лоу о том, что Хайд вышел из глубины его существа.
Изысканность, доходящая до манерности, эксцентричность фантазии, реализм деталей, особая болезненность ощущений – это особенности дарования как Стивенсона, так и Жуандо.
Содержание книги французского писателя очень точно, хотя, конечно и не исчерпывающе, передает ее оглавление:
А. До познания зла. - Часть первая. Симптомы. - В присутствии других.- Свидетельства самому себе о самом себе. - Часть вторая. Первые опыты. - Самые ранние воспоминания.
В. Субъективное познание зла. - Часть третья. Познание зла самого по себе. - Теоретическое познание зла. - Открытие значения, местонахождения, религии преисподней. - Часть четвертая. Познание зла в себе. - Открытие желания: высшее человеческое совершенство. - Часть пятая. Более поздние опыты.
С. Объективное познание зла, или познание зла в действии, с того момента, как оно вырвалось из меня. - Часть шестая. Новые опыты. - Знание, пока еще отдаленное. - Приближения и обещания. - Созерцание объекта, расположенного в границах бесконечности. - Часть седьмая. - Близкое, практическое, но пока еще эпизодическое познание зла, его объекта. - Знакомство с опасностью, которой оно чревато, и новая попытка постичь внутреннюю суть зла. - Часть восьмая. - Познание совершенной и исключительной любви зла: опыт выхода за пределы своих неотчуждаемых владений.
D. Падение, или единственно возможный финал зла. - Часть девятая. - Человек как погибель другого человека, или интимное, практическое и привычное познание зла. - Желание, заполучившее свой предмет; их близость, ведущая к падению. - Часть десятая. - Пробуждение в расстройстве и разврате.
Е. Похвала падению.
Зло и добро, любовь и разврат, человек и бог – систематическое и очень личностное, субъективное изучение этих понятий роднит книгу Жуандо с произведениями другого великого француза – Шарля Бодлера. Собственно, Жуандо и ведет интенсивный заочный диалог с автором «Цветов зла», то соглашаясь с ним, а то полемизируя.
«Однажды при мне рассуждали, в чем состоит наибольшее любовное наслаждение. Кто-то, естественно, сказал: в том, чтобы получать, а другой – в том, чтобы отдавать себя. Тот заявил: - утеха гордыни! – а этот: - сладость самоуничижения. А я сказал: единственное и высшее наслаждение в любви – твердо знать, что творишь зло». Так утверждает Бодлер.
Жуандо выбирает свой вариант: «Счастье – быть обезображенным своим собственным злом. Оно становится твоей эмблемой, знаком отличия, белой одеждой безумца или колокольчиком прокаженного… Нет ничего столь волнующего, как почувствовать, что ты готов ко всему, что ты готов отказаться от всего ради того, что любишь… Любовь к греху, в каком-то смысле призвание к греху – становятся единственным достоянием, которое может привести к святости».
Бодлер выковывает свою неумолимую логическую цепочку: «Что такое любовь?- Потребность выйти за пределы себя. - Человек – это животное, наделенное потребностью обожать. - Обожать – значит жертвовать собой и продавать себя. - Итак, всякая любовь продажна. - Самое продажное существо есть существо, вознесенное надо всеми, – это Бог, потому что он – всеобщий и неисчерпаемый источник любви».
Жуандо соглашается пойти до конца: «Я лишь в тебе, Предвечный, за пределами себя. Я себя отверг, я себя истребил до полного небытия – ради Тебя».
Бодлер меланхолически резюмирует: «Пороки человека, в том случае, если они стремятся к бесконечному расширению, несут в себе доказательство его влечения к бесконечному; другое дело, что это влечение нередко устремляется по ложному следу…Вот в этой поврежденности инстинкта бесконечности как раз и коренится причина всех пороков и извращений».
Жуандо категорически не согласен: «Не стоит считать себя полностью конченым человеком, если любишь то, что стоило бы ненавидеть, и восхищаешься тем, что стоило бы порицать. Конченым человеком становишься в том случае, если почитаешь сверх всякой меры то, что достойно лишь презрения».
Достоин ли предмет дискуссии презрения? Ответы разные. Бодлер возмущается: «Слышите прелюдию к трагедии бесчестия, эти стоны, эти хрипы? Эти закатившиеся сомнамбулические глаза, эти мышцы рук и ног, вздувающиеся и каменеющие, словно под воздействием гальванической батареи…А лицо человеческое, созданное, как верил Овидий, чтобы отражать звезды, - это лицо не выражает более ничего, кроме безумной свирепости, или расслабляется, как посмертная маска. Я счел бы себя святотатцем, применив слово «экстаз» к этому процессу распада и разрушения». Жуандо, наоборот, испытывает эйфорию: «Это счастье так ново для меня – постоянно иметь перед собой того, на ком отдыхают мои руки, когда я ничего не делаю: это его они ищут, переворачивая вверх дном весь мир, - и когда наконец находят, застывают неподвижно, как две голубки на краю гнезда».
Союзником у Жуандо, быть может, неожиданным, оказывается его влиятельный современник – Альбер Камю. Вот что он записывает в дневник: «Физическая любовь всегда была для меня неотделима от чувства безгрешности и радости. Любовь для меня не слезы, но восторг».
Итак, можно сказать, что взыскуемая истина находится в треугольнике: Человек – Бог – Любовь, или ее объект. Жуандо определяет это так: «Я никогда не приму полностью ничего, за исключением сущностной реальности: Бога и меня, и еще одного существа между нами».
Представляется важным предоставить слово еще одному выдающемуся человеку – Павлу Флоренскому. Вот его слова, которые приводит в дневнике Ельчанинов: «Я хочу настоящей любви; я понимаю жизнь только вместе; без «вместе» я не хочу и спасения; я не бунтую, не протестую, я просто не имею вкуса ни к жизни, ни к спасению своей души – пока я один». В главном труде Флоренского «Столп и утверждение Истины» единицей христианского сообщества утверждается «пара друзей, подобно тому, как такой молекулой языческой общины была семья». В разделенных телесно, но совокупных духовно парах друзей Флоренский видит превосходство над совокупляющимися разнополыми парами, ведь дух преобладает над плотью. Кроме того, «при житии совместном даже тело становится как бы единым».
Марсель Жуандо, в молодости помышлявший о духовной стезе, идет дальше отца Павла. «Он закутан в меня, как в свое пальто, я закутан в него, как в свое пальто. Он не может отнять у меня свою руку, и я не могу свободно отнять у него свою. Как мог бы ты не быть, если я есть? Как я мог бы ничего не значить – и ты сам мог бы ничего не значить – в твоих глазах, если я способен сотворить чудо ради тебя, если из своей привязанности к тебе я создал воистине адскую религию?»
Вернемся к религиозному аспекту темы. Источниками раннего христианства были, наряду с иудаизмом, культы Диониса – «эллинская религия страдающего Бога». Вячеслав Иванов доказывал, что дионисийский элемент с присущим ему «разнузданием половых страстей» и христианский идеал страдания дополняют друг друга. «Соборность есть пол», - так определил важнейший термин собеседнику Иванов.
Примерно о том же, но более невнятно и экстатично писал в «Книге Невидимой» русское подобие святого Франциска, декадент и странник Александр Добролюбов: «Рабство любви есть тайна свободы. Кто никогда не страдал, тот никогда не будет и радоваться. Сам Господь есть раб всех. Он всем помогает даже в телесном. Что может быть выше?»
Но мало дойти до истины собственным интеллектом и чувством, необходимо проложить к ней дорогу своей жизни. Марсель Жуандо постулирует: «Истину можно построить только на заблуждении. Лишь благодаря тому, что я оступался, я научился ходить. Я упорядочил свои неверные шаги – и вот я танцую».
Дорога к истине узка, терниста, подчас унизительна. В этом отдает себе отчет и «бунтующий человек» Камю: «Много лет я жил, следуя всеобщей морали. Произносил слова, служившие объединению, даже когда чувствовал свою отделенность. И вот, как завершение всего этого, катастрофа. Сейчас я брожу, одинокий, среди обломков. И мне надлежит восстановить истину – после того, как вся жизнь прожита во лжи. Не пытаться перехитрить реальность. Признать свою непохожесть на других и жить согласно этой непохожести». Ему вторит «подпольный человек» Достоевского: «Я доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая себя. Мы даже и человеками быть тяготимся, - человеками с настоящим, собственным телом и кровью».
И этим же путем идет человек Жуандо: «Тот, кто обладает беспощадной склонностью к истине, не сможет оставаться в пределах какой-либо формы, даже порядочности, которая тоже не что иное, как форма. Он бестрепетно пройдет через все формы страдания, не сохранив ровным счетом ничего, кроме некоего новоприобретенного величия».
Но достигаемая цель искупает понесенные потери: Альбер Камю не сомневается: «Правда – это единственная настоящая сила, бодрая, неистощимая. Человек правды не стареет. Еще усилие – и он никогда не умрет».
В будущее оптимистически смотрел и Вячеслав Иванов, поверявший дневнику мысли о «грядущем веке, когда с ростом гомосексуальности не будет более безобразить и расшатывать человечество эстетика дикарей и биологическая этика, ослепляющие каждого из «нормальных» людей на целую половину человечества и отсекающие целую половину его индивидуальности в пользу продолжения рода. Гомосексуальность неразрывно связана с гуманизмом».
Скромный герой – Марсель Жуандо – живет настоящим и в настоящем, он не строит воздушных замков, но и не бежит своей участи: «Мужчина, который любит женщину, даже слишком сильно, не подвергается опасности, поскольку повинуется закону природы и поскольку любит в женщине лишь то, чего недостает ему в себе, - но мужчина, который любит мужчину, любит только Человека, и он обречен, потому что собственную человеческую природу предпочитает Природе в целом, и потому что, презрев все остальное, существующее в природе, ради себя, он не только ставит себя выше Божьего творения, - поскольку она создана Богом, - он предпочитает себя самому Богу, он предпочитает свою человеческую природу природе божественной».
Заголовок взят из поэмы Бориса Божнева "Утро после чтения "Братьев Карамазовых"