Царь Николиной горы

Известие о смерти Сергея Михалкова пришло посреди всерунетного бурления по поводу реставрации вестибюля станции метро Курская-кольцевая. Его, если кто еще не знает, вернули к первозданному, то бишь дохрущевскому, виду, восстановив везде, где можно, имя Сталина (стоявший некогда в вестибюле памятничек, впрочем, восстанавливать пока не стали). Воскресили в числе прочего и строчки первого михалковского гимна: «Нас вырастил Сталин на верность народу, / На труд и на подвиги нас вдохновил»…

Сюжет, конечно, получился красоты неописуемой с изысканной кольцевой композицией. И дело здесь не просто в гипотетическом себялюбии и шкурном интересе гимнописца. В «романе с ключом» Александра Червинского «Шишкин лес» главный герой Степан Николкин, в котором легко узнается Сергей Михалков, прославился фразой: «Это наша история, и другой у нас нет». И вот паззл сошелся: на месте разрозненных отрезков нарисовалась прямая – Сталин и двуглавый орел слились в экстазе, Дмитрий Гаев произнес: «Ныне отпущаеши» – и автор трех гимнов удовлетворенно закрыл глаза и не проснулся.

Красиво. Но все же есть в этом сюжетце один изъян. Дело в том, что чем дольше думаешь о Михалкове, тем больше кажется, что вся его, с позволения сказать, философия истории, вся идеология, все это практическое сменовеховство – дружить с любой властью ради Великой России, все равно православной или советской – придуманы задним числом. Просто-напросто подвел талантливый поэт и гениальный царедворец теоретическую базу под «человеческие, слишком человеческие» желания – мягко спать, сытно есть, растить одаренных сыновей и поить сильных мира сего знаменитой смородиновой настойкой по рецепту любимой жены, Натальи Кончаловской.

Однако и такая трактовка срабатывает не вполне. Ибо чудится в ней намек на попытку запоздалого самооправдания – но вот уж в чем в чем, а в этом покойный никогда замечен не был. Для самооправдания необходимо чувство вины, сознание собственной греховности – а можно ли представить вещи более несовместные, чем Михалков и покаяние? И вот здесь – настоящая загадка, причина того, почему о Михалкове стоит писать и говорить.

Конечно, он в совершенстве владел главным искусством советского человека – пройти между капель дождя, не замочившись. Но этой способностью в той или иной степени обладали практически все мало-мальски публичные фигуры – другие здесь не только не выживали, но, кажется, и не рождались. Особенность же Михалкова в том, что он с юности словно бы был убежден, что никакого дождя на улице нет вовсе. Во всем, что он делал, не было ни малейшей фальши – он был искренен и тогда, когда на потеху Сталину и его гостям доедал за вождем чебурек (история из записок Мариенгофа), и тогда, когда через полвека в многочисленных интервью рассуждал о дворянской чести и утверждал, что никогда не склонялся перед властью. Он не лгал, сочиняя басню про «а сало русское едят» и стихотворный фельетон про «антисоветскую заморскую отраву», приправой к которой служит овощ пастернак; он оставался самим собой, клепая немыслимые вирши про «сталинский Цека» и работая над блестящими детскими стихами или вписывая абсолютно обэриутский экспромт в «Чукоккалу»; он не кривил душой, принимая участие в травле Синявского, Сахарова, Солженицына, и подходя после писательского собрания к только что исключенным из СП РСФСР Виктору Ерофееву и Евгению Попову: «Ребята, я сделал все, что мог, но против меня было сорок человек…»

Сталинист, брежневец, монархист, православный, лауреат трех сталинских премий, друг Александра Введенского, – он был всем этим одновременно и органично, без всяких внутренних противоречий и уж тем более терзаний. Его коллеги спивались, стрелялись, боролись с собой, отрекались от себя вчерашних, переживали мучительные трансформации – глядя на Михалкова, и помыслить нельзя было ни о чем подобном. Он всегда оставался равен себе, в шедеврах и графоманской стряпне, в подлостях и благодеяниях. Феномен Михалкова – в полном, тотальном, невероятном отсутствии не то что рефлексии, но всякого намека на рефлексию. Невозможно вообразить его, скажем, ведущим дневники – при том, что масштаб личности несомненен.

Владимир Буковский рассказывает: «Когда моего отца склоняли из-за меня на партсобраниях Союза писателей, больше всех витийствовал Михалков, типа "в рядах партии не место таким, как Константин Буковский, воспитавший врага народа!". После собрания он, однако, подбегал к отцу и спрашивал: "Ну что, как там твой?"». В этом весь Михалков – унижаться, не чувствуя себя униженным, раздваиваться, не ощущая раздвоенности. Он, как остроумно констатировал Иван Давыдов, останется собой и на том свете – независимо от конкретного местопребывания. Это уже даже не цинизм, не сервилизм – какое-то счастливое свойство характера, удивительный склад личности. Наверное, именно такие люди и доживают до 96…

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67