Человек – Божий, а не государственный

От редакции. 17 октября на канале «Россия-К» («Культура») состоится премьера нового четырехсерийного фильма Александра Архангельского «Жара» о духовных поисках позднесоветской интеллигенции, неофициальной религиозной жизни в 1960-х – 1980-х годах. Центральные фигуры фильма – протоиерей Глеб Каледа, протоиерей Александр Мень, митрополит Сурожский Антоний, Сергей Сергеевич Аверинцев, экуменист Сандр Рига, пианистка Мария Юдина. Но речь не столько о них, сколько об их окружении, о людях, которые через них приходили к вере. Среди свидетелей эпохи – Людмила Улицкая, Ольга Седакова, Борис Гребенщиков, Татьяна Горичева, Николай Котрелев. Работа над «Жарой» закончена, но пока никто, кроме съемочной группы, не знает, что получилось. В ожидании эфира шеф-редактор фильма Ксения Лученко побеседовала для «РЖ» с автором – Александром Архангельским.

* * *

Русский журнал:В прошлом году, когда мы работали над фильмом «Отдел» о прорыве советских философов к несоветским смыслам, завязкой сюжета было создание «одного отдельно взятого» отдела в Институте международного рабочего движения. Но в итоге значительная часть героев собственно к ИМРД имела косвенное отношение, они были как-то иначе друг с другом связаны. Например, ни Щедровицкий, ни Пятигорский, ни Левада в ИМРД никогда не служили. Сейчас с «Жарой» происходит нечто похожее: ты преподносишь как значительное явление то, чего многие, жившие в то время, даже не замечали. Утверждаешь, что был целый «уникальный роман интеллигенции с Церковью». Но на самом деле в «роман» были вовлечены единицы. Нет ли ощущения некоторой «притянутости за уши»?

Александр Архангельский: Во-первых, я бы хотел выразить соболезнования тем, кто жил в 70-е годы, и умудрился мимо этого романа проскочить. Я чуть иронизирую, но мне действительно их жалко. Во-вторых, если в главном, центровом событии эпохи не участвовало большинство, оно не перестает быть центровым. В-третьих, какая разница, через какую точку входить в эпоху? При работе с документальным материалом, действуешь, как хирург, который проникает зондом через сеть сосудов – в глубину организма.

Кроме того, если перейти от медицинской метафоры к литературной, когда пишешь роман, всегда рассказываешь об одном человеке, одной семье, одном случае из жизни. Для того, чтобы через эту судьбу, через эту драму или это счастье показать, как жизнь устроена. В этом смысле документалист от романиста ничем не отличается: ты так же строишь фабулу, только из реального жизненного материала. И через призму героя смотришь на мир вокруг него, на историю, на то главное, что остается навсегда: зачем человек родился на свет? почему он умрет? за что его не любят? почему он любит кого-то? Это вопросы, которые в нашем хорошо посчитанном мире обсуждают только идиоты. Я ощущаю себя таким идиотом – в древнем, классическом смысле слова, от которого образовано название романа Достоевского. Если хочешь хоть что-то понять за пределом прагматики, добровольно иди в идиоты и не бойся, что над тобой посмеются.

А если говорить конкретно про «Отдел» и «Жару», про срезы реальности, в них попавшие, то я глубоко убежден, что и то, и другое – узловые моменты истории 60-х-80-х. И то, и это - рассказ про то, как люди строили себя из ничего, восставали из небытия: философы тянули себя за волосы из советского болота, как Мюнхгаузен, следующее поколение наощупь искало путь к вере. Дальше вы мне можете доказывать, что не Мамардашвили, а Ильенков главная фигура времени, что не Сандр Рига, а, допустим, Огородников – центровой персонаж эпохи. А я спорить не буду. И Сандр Рига, и Огородников, и Мамардашвили, и Ильенков. И многие другие. Но я зашел именно через эту сеть капилляров и попытался попасть в глубину. Хирург не может зайти через все капилляры сразу, он убьет организм. А документалист не может снять сразу про всех. Всегда кого-то уводишь в тень. Да, несправедливо. Но я же не академический историк, а рассказчик, который через частную судьбу говорит об общем. Что касается того, что это было «меньшинство от меньшинства», - да, это было ничтожное, запредельное меньшинство. Но никто же не сказал, что история есть история полчищ, а не отдельных людей, через которых себя раскрыло время.

Еще одна очень важная вещь. И с частью героев «Отдела», и с частью героев «Жары» я был не связан, но знаком. Случайным образом. Я ходил на лекции Мамардашвили в Институт психологии. Я крестился в храме Илии Обыденного и стоял на службах вместе с Сергеем Сергеевичем Аверицевым, Николаем Всеволодовичем Котрелевым, Глебом Александровичем Каледой, который, как потом оказалось, был тайным священником. Я был боковой, дополнительной частью этого великого процесса, той частью, которая ничего не знала, но краем глаза могла наблюдать.

РЖ: Как Улицкая, которая нам рассказывала, что была в этих кругах человеком, который мыл посуду…

А.А.: Да, вот это лучшая позиция для того, кто хочет что-то рассказать. Мне посуду никто не доверял, но видеть я многих видел. Например, у Аверинцева я взял первое интервью в 83-м году. Потом не был с ними близок, но имел возможность изредка общаться – на протяжении долгих лет…

Оба замысла пришли почти случайно. Идею «Отдела» подсказал только что заступивший на вахту главный редактор канала «Культура» Сергей Шумаков. Он в свою очередь был аспирантом Мамардашвили, был связан во ВГИКе с Паолой Волковой. Это совпало с тем, что я вспоминал лекции Мамардашвили и думал, как такое вообще могло случиться, что в этой чудовищной разгуманитаренной стране, какой был Советский Союз, могли зародиться философы. И второй сюжет тоже родился в диалоге с Шумаковым.

РЖ: Получается, что ты мыслишь как свою миссию – рассказать об этом, пока еще есть, у кого спросить, чтобы явление не ушло в забвение?

А.А.: Нет, это слишком громко сказано. Если это станет миссией, то это будет результат, а не причина. Да, важно рассказать историю, пока она не потерялась. Но еще я хочу поделиться своими переживаниями, эмоциями. Я переживал общий порыв к вере, общий поиск смысла, и это переживание ни с чем несравнимо.

РЖ: Тебе, как человеку, который с этими людьми рядом глубоко переживал нечто, что во многом тебя определило, сейчас не обидно, когда в Церкви уничижительно говорят об интеллигенции, в том числе и ретроспективно, - о тех людях? Тебе не противно читать эту дискуссию о том, зачем Церкви интеллигенты?

А.А.: Я даже сам в эту дискуссию ввязался, не знаю, зачем это сделал. Наверное, обидно. И не потому, что интеллигенция в Церкви была и много хорошего сделала. Но потому что при всех ее многочисленных недостатках, создается ощущение, что на нее переваливают ответственность за все. Да, она много чего дурацкого делает, а что, батюшки ни в чем не виноваты? тем более политики? Вместо того, чтобы объявлять интеллигенцию а) ничтожной, б) разрушающей общество (все-таки либо одно, либо другое), давайте поймем, этот слой нужен сегодняшней Церкви или нет? Если нужен, может, постараемся хотя бы отнестись к нему с состраданием? Или даже за что-то скажем тихое спасибо. Из кого вышли многие активные священники, религиозно мыслящие философы и публицисты? Я очень хорошо помню, как в той же Обыденке стоял в очереди на исповедь за молодым студентом Московского университета Максимом Козловым. У него было сосредоточенное, строгое лицо, нескрываемо православный вид и очень модное потертое кожаное пальто, которое придавало его облику внушительность. Вот он кто? Интеллигент, или нет? Интеллигент. Для него самого имеет сейчас хоть какое-то значение, интеллигент ли он? Да ни малейшего. Он вырос из того пальто, и вырос из того сословия. А кто-то остался. И это как минимум не грех. А просто часть судьбы.

Вообще эта наша привычка всех расписывать по социальным группам, не важно, с каким знаком…. Один западный друг-протестант объяснил мне принципиальное отличие советского общества от европейского: «Понимаешь, я приезжаю в Москву, и меня спрашивают, кто я. Я говорю, что я профессор Женевского университета, и меня начинают уважать. Если я скажу, что я рабочий судоверфи, со мной никто особенно разговаривать не будет. А если я скажу, что я банкир, передо мной будут лебезить. А когда я переехал во Франции в деревню, ко мне подошел сосед и спросил: «кто Вы, месье?», я ответил: «Профессор» - «Очень приятно, а я – крестьянин»». И это нормальный разговор в нормальном обществе.

РЖ: Что было в Церкви тогда, во времена позднего Брежнева, которые ты застал, чего нет сейчас? Что именно так сильно на тебя повлияло?

А.А.: Я застал в Церкви сильно напуганных священников. Зато очень человечных и осторожных не только в том, что касалось политики, но и в том, что касалось отношений с людьми. Не помню, чтобы кто-нибудь из них шугал прихожан и строил их армейскими командами; в них не было гордыни победителей, в них были смирение и ласка. Строгая спокойная любовь. Очень много любви. Сегодня я все меньше чувствую эту любовь – не к себе лично, а к каждому входящему в храм. И дело тут не в какой-то там интеллигентности, а в общем нарастающем бессердечии. Ко мне это относится в полной мере – того дара, того счастья церковности, которое я когда-то получил, я другим передать не сумел. Тогда было ощущение, что ты уходишь из пустоты – не политической, я не был тогда политически ангажирован, а пустоты бытийственой – туда, где горит огонь любви.

Он мог быть ярким и дерзостным, этот огонь. В храме Ильи Обыденного служил заштатный священник Сергий Бордзыка. Нельзя было заранее знать, когда именно он начнет говорить проповедь, и будет ли он вообще ее говорить. Бывало, он делал это после вечерней службы. Почти все уже расходились, и вдруг из бокового придела выскакивал худой, чуть сгорбленный, с плохо пробритой бородкой, лысеющий невысокий старичок и громовым голосом начинал говорить с тобой про самое главное. Я до сих пор помню, как он объяснял, почему начал тонуть апостол Петр. Петр на секунду отвел глаза от Христа, и законы физического мира опять начали действовать. Пока Христос перед нами и мы идем за Ним, не отводя глаз, ничего с нами страшного не случится, мы не утонем. Такие проповеди запоминаются навсегда.

Но этот огонь мог быть очень скромным, неярким. Как в великом, с моей точки зрения, священнике отце Александре Егорове, из той же Обыденки. Отец Александр никаких огненных проповедей не произносил. Но год от года – я застал его уже в возрасте, на моих глазах он становился пожилым, а потом старым – он как будто промывал себя, делался прозрачным. И вроде он тебе ничего особенного не говорил, а ты сквозь него видел рай. Не было у него ни отвлеченного ума, ни большого богословского образования, и никому это было не нужно. Смиренный священник, который и сам светился, и не мешал свету через него проходить…

Именно поэтому мне очень жалко людей, которые жили в это время и ничего этого не застали. И еще жальче, что сейчас этого стало так мало. Может быть, дело в том, что сейчас зашумление невероятное; не знаю. Тогда Церковь была как бы за стеной, входишь внутрь, и попадаешь в тишину вечности. Вот этого мне катастрофически не хватает. Да, я сейчас сам могу составить список адресов, куда пойти, чтобы таких священников встретить. Но в общей жизни Церкви не они почему-то оказываются на виду. А тогда все были на виду. Все, к кому стоило идти.

РЖ: Сейчас формируется, как мне кажется, некая новая интеллигенция. Хорошо образованная молодежь, открытая, свободная, красивая. Это новое поколение, условно говоря, - люди, которые входят в круг Арт-Стрелки, сайтов «Опенспейс» и «Теории и практики», твои студенты из Высшей школы экономики, активисты разных общественных сетей. Они будут смотреть этот фильм? Вообще, поймут ли о чем речь?

А.А.: Думаю, многие не поймут. Но я надеюсь, что через эмоциональное напряжение все почувствуют. Кто сказал, что обязательно все понимать? Фильм достаточно эмоционален, хотя соплей мы там не размазывали, как нас учил наш будущий президент. Я думаю, там есть эмоция, которая может зацепить. Ведь мы тоже, приходя в Церковь, не очень понимали, зачем мы туда пришли. Никакой связи с традицией не было, никакой домашней подготовки не было. А вдруг что-то почувствовали и пошли. Часто приходится слышать, что дело в политике; сомневаюсь. Мне было на советскую власть глубоко наплевать, так же, как большинству героев нашего фильма.

И я не думаю, что причина всплеска религиозных умонастроений в конце 60 – начале 70-х в том, что коммунизм давил, и люди прибежали в Церковь. Он всегда давил, а интеллигенты запросто обходились без Бога. Просто вдруг обнажилась пустота жизни. И в этом смысле мы вправе себя спросить: а разве наше время не пустое? Я не про политику; чтобы сопоставить тогдашний застой и нынешний, тот маразм и этот, большого ума не надо, да и смелости в том никакой. Но метафизическая параллель есть. И тогда, и сейчас у многих людей появляется спонтанное чувство: куда-то исчезла, выветрилась энергия. И люди начинают искать иное. Только сегодня поиск не религиозный, а скорей этический. 10 лет назад всего этого не было.

РЖ: Давшая фильму название экологическая линия, которую озвучивает член-корреспондент РАН Данилов-Данильян, - это была задумка, ход, чтобы начать строить сюжет, отталкиваясь от жары и пожаров 1972 года. Но какую роль она в итоге играет в фильме? Это рамка? Она себя оправдала?

А.А.: Разумеется, это некоторое символическое преувеличение. Но оно позволяет сказать про важную вещь. Советская система была построена таким образом, что и человек, и природа были объектом покоряющей государственной воли. Все время война за урожай, битва за осушение болот, потом наоборот, за оводнение сухих земель, за поворот рек. Пушкинская формула «с Божией стихией царям не совладеть» этому сверхрациональному государству была непонятна. Оно, как пушкинская же Старуха, решило быть и Папою Римским, и владычицей морскою, заместить собою Бога, строить насильственный рай на земле. Но потемнело синее море. И осталось государство с разбитым корытом.

Мы показываем, как природа начинает бунтовать и мстить, а человек начинает искать выход за пределы этого самого государства. А где его нет? Подними глаза и увидишь, что туда оно не доберется. Правда, попытается достать тебя самого, а если не достанет - отомстит. Именно поэтому Сандр Рига говорит, что по религиозным статьям при Андропове прессовали гораздо жестче, чем по политическим. Потому что если человек ушел от государства, то его уже не поймаешь. Ушло не тело, ушла душа. Для меня эта линия очень важна: государство покоряло природу, потому что поставило себя на место Господа Бога и даже не скрывало этого, а в ответ природа взбунтовалась, потому что она Божья, а не государственная. И человек – Божий, а не государственный.

Презентация фильма «Жара» состоится 7 октября 2011 г. в 19.00 в Культурном центре «Покровские ворота», ул.Покровка, 27

На фото:

1. Митрополит Антоний (Блум) в Москве в квартире Карины и Андрея Черняк, 1988 г. Фото из архива Елены Майданович.

2. Сандр Рига и Татьяна Горичева. Стоп-кадр из любительской киносъемки конца 70-х гг. Фото из архива Ирины Языковой

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67