Чаще других на букеровской пресс-конференции звучали три фамилии: Шишкин, Быков и Зайончковский. Члены жюри наперебой хвалили их и горевали, что такие достойные писатели не попали в шорт-лист. Тех, кто в короткий список все-таки вошел, поминали гораздо реже. И это понятно: говорить о "Венерином волосе" или "Эвакуаторе" куда приятнее, чем разбирать тексты Бориса Евсеева или Елены Чижовой.
Скроенный беспристрастными судьями шорт вышел даже не то чтобы плохим - скорее безнадежно унылым. Он состоит из романов, которые не хочется читать, - если б не профессиональная необходимость, я расстался бы с большинством из них после первых десяти страниц. Они стандартны, они предсказуемы, они движутся из точки А в точку Б по прямой, как кардиограмма покойника. Амбиции авторов явно не соответствуют их возможностям - они все стремятся к чему-то, на реализацию чего у них не хватает сил. Кроме того, произведения их пугающе толсты (судя по всему, за это их и полюбило жюри - роман должен быть существенного размера, не бывает романов толщиной с палец, сказал его председатель Василий Аксенов и в доказательство показал присутствующим палец).
Немудрено, что оглашение списка финалистов вызвало даже некоторое подобие скандала. Наталья Иванова вежливо поинтересовалась у членов жюри, как им удалось добиться столь полной аннигиляции художественных критериев? На что Аксенов честно ответил, что Шишкин, конечно, большой писатель, но именно поэтому нельзя просто включить его в шорт-лист, а Букера не дать; дать же Букера ему никак невозможно, потому что одну большую премию он уже получил. От такой откровенности присутствующие несколько растерялись, и новых вопросов не последовало.
Но каков бы ни был шорт, а профессиональные приличия требуют его обозреть. Начнем с самой большой неожиданности - жюри сочло достойными финала сразу два романа красноярского прозаика Романа Солнцева. Правда, засчитав их за один - Аксенов по такому поводу даже придумал специальное определение "сибирская дилогия". "А автор тоже считает их дилогией?" - спросили из зала. Жюри сделало вид, что не расслышало.
Кажется, впрочем, на деле романы "Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания" и "Золотое дно (Несгоревшая летопись Льва Хрустова)" имеют между собой мало общего. "Кажется" - потому что, каюсь, читал я из них только первый. Совсем уж было надумал взяться за "Золотое дно", но тут Лиза Новикова сообщила, что там речь идет о саянских гидростроителях - и я дрогнул. Да и прочие аннотации и пересказы оптимизма не прибавили - если уж местные рецензенты, к автору по определению расположенные, говорят о "художественной публицистике"... К тому же роман отменно толст - в два, а то и в два с половиной пальца Василия Павловича.
Но окончательно отговорил меня от погружения на "Золотое дно" "Минус Лавриков". И не сказать, что роман как-то особенно слаб - скорее нелеп. Сюжет заявлен вроде как авантюрный, но все линии внезапно обрываются, финала нет вовсе - как и ответа на хрестоматийный школьный вопрос, "что хотел сказать этим произведением автор". Я не против открытых финалов, но как-то очень уж невежливо начать рассказывать о приключениях героя, да и бросить на полпути просто потому, что не придумал, как свести концы с концами. Произведение, послужившее для него образцом, сам же Солнцев и называет - это "Очарованный странник". Но от сравнения с Лесковым только грустнее становится.
Лучше сравнивать с Борисом Евсеевым, чей "Романчик" - самое слабое произведение в коротком списке. В основе сюжета злоключения студента Гнесинки Борислава Евсеева в 1973 году. Весь непременный антураж среднестатистического романа про первую половину 70-х в наличии: тут и раздвоившийся Ростропович, и закадровый Солженицын, и эпизодический Высоцкий, и стукачи, и КГБ. То есть налицо необходимый строительный материал для пусть не слишком оригинальной, но вполне занятной книжки.
Беда в том, что автор хочет написать непременно гофманиану-булгакиаду, для чего чисто механически наполняет повествование всяческим сюром, населяет его пророками, чудиками, прозорливыми старушками. Без всякой заботы о единстве целого, зато с изрядной вычурностью и претенциозностью третьесортная публицистика перемешивается здесь с такого же качества фантасмагорией, а та - с реалистическими эпизодами. Это, впрочем, распространенное недоразумение - отчего-то многие прозаики полагают, что наличие в романе сумасшедшего, тем более двух-трех, избавляет автора от необходимости запасаться какой-никакой художественной логикой.
Елена Чижова держится дольше. Поначалу кажется, что ее "Преступница" - этакая семейная сага в духе Улицкой, тем более что и материал вполне "улицкий". Первая половина книги читается даже с некоторой благодарностью автору - хотя бы потому, что на этот раз читатель избавлен от той непрерывной хорошо темперированной истерики, которая составляла основное содержание предыдущего романа Чижовой "Лавра". Недоумение вызывает, пожалуй, только нелепая путаница с датами - действие "Преступницы" происходит то ли в начале 70-х, то ли десятью годами позже.
Заканчивается все, впрочем, хотя и печально, но весьма логично. Как и следовало ожидать, непритязательный бытовой роман в итоге оборачивается у Чижовой довольно неаппетитной мистерией, интеллигентная полукровка Маша оказывается чистым уберменшем и вервольфом и после ряда уголовно наказуемых деяний крадет прах двух соседок-антисемиток, дабы закопать на еврейском кладбище: ей кажется, что это лишит ненавистных Фросю и Паньку шансов на будущее воскресение. Член жюри Евгений Ермолин на пресс-конференции, помнится, говорил, что в шорт-лист не вошли произведения, ведущие в экзистенциальные тупики и проповедующие духовное капитулянтство. "Преступницу", судя по всему, высокий ареопаг нашел произведением просветляющим и обнадеживающим.
Роман ростовского прозаика Дениса Гуцко "Без пути-следа", пожалуй, самое честное произведение в коротком списке. Никаких тебе мистерий, никакого сюра, последовательный реализм описаний, плюс к этому качественное письмо, незамысловатый, но крепкий сюжет - что еще нужно литературному обозревателю, прочитавшему подряд романы Евсеева и Чижовой? Даже пафосный памфлетный (кто-то может сказать - символический) финал не слишком портит впечатление от текста в целом.
По материалу "Без пути-следа" в первом приближении несколько напоминает "Фрау Шрам" Афанасия Мамедова - в обоих случаях в центре повествования герой, уехавший из Закавказья в Россию и в итоге не ощущающий себя своим ни здесь ни там; по манере Гуцко близок к "новым реалистам" вроде Ильи Кочергина. Гуцко принято называть автором "перспективным" - определение удивительно неподходящее. Перспективы тут как раз, на мой взгляд, никакой, диапазон свой и потолок прозаик продемонстрировал первыми же вещами. О художественном первородстве и о серьезных литературных наградах (при наличии вменяемого премиального процесса) применительно к подобной прозе говорить тоже не приходится, но она всегда найдет своего читателя и место в одном из толстых журналов.
Совсем другой случай - Олег Ермаков. Начинавший с замечательных рассказов и отличного романа "Знак зверя", он, кажется, весь исчерпался теми вещами начала 90-х и за последние десять лет не создал ничего даже отдаленно напоминающего его старую прозу. Новый роман "Холст", несмотря на попадание в шорт-лист, лишь усиливает разочарование. Он непрописан, разрежен, вялотекущ. Отсутствие действия автор пытается компенсировать обилием разговоров об умном - буддизм, литература, теория живописи, - но все это вызывает в памяти характеристику одного из персонажей романа: "занятный хлопец, только ушиблен знаниями".
Впрочем, по слухам, и Ермаков, и Гуцко, и тем более Солнцев с Евсеевым и Чижовой - не более чем персонажи фона. Практически все уверены, что роль главного героя нынешнего букеровского цикла отведена Анатолию Найману, который 1 декабря получит премию за роман "Каблуков". Что, несомненно, будет достойным завершением четырнадцатого русского Букера: "Каблуков" - самый слабый роман Наймана, гораздо слабее, скажем, скандального "Б.Б. и др.", вероятно, не в последнюю очередь потому, что на сей раз автора не подпитывала энергия зависти.
Кроме того, Найман очевидно подавлен сверхзадачей - продемонстрировать то самое пресловутое бродское "величье замысла". В итоге замысел налицо, но роман как таковой не состоялся. Он слеплен из слабо связанных между собой кусков, и даже линия протагониста распадается на отдельные эпизоды. На практике выглядит все это так: у героя есть жена (следует подробный рассказ о жене), у жены - тетя (история тети), у тети - три старинных подруги (отступление про подруг), у тех - знакомые мужчины (портреты оных мужчин)1.
Плюс к этому каблуковские сценарии (герой - сценарист), плюс к сценариям - пространные монологи, которые "условно можно назвать философскими", как по другому поводу говорит автор... В итоге получается вязкий, скучный текст, и изменить это ощущение не в силах никакие композиционные изыски. В общем, Букера в студию.
Общее тоскливое ощущение от шорт-листа слегка разбавляется обилием в дошедших до финала романах странных совпадений. Судите сами: у Солнцева цитируют "Песнь песней" - и у Евсеева "Шир Гаширим" тут как тут; у Наймана фамилию Калита носит режиссер - у Солнцева уголовник; у Ермакова фигурирует школьница по фамилии Хомченко, у Наймана школьник; у Гуцко блюз лабают, у Наймана джаз, у Евсеева и вовсе классический репертуар; у Ермакова музыканту дают прозвище Скрябин, у Евсеева героя-скрипача так называет милиционер; у Евсеева последняя фраза "Ты полетел вниз. И полет вниз оказался намного радостней и слаще, чем любое воспарение вверх" - у Ермакова "Но... где мы все время пребывали? и сейчас летим".
А главное - чуть ли не в каждом романе юродивые и евреи, евреи и юродивые. К чему бы это?
Примечания:
1 Более конкретные примеры этой техники см. в точной и остроумной "новомирской" рецензии Никиты Елисеева.