Между Булгаковым и Михайловским

Поистине дивно новейшее отечественное книгоиздание, дивно настолько, что очередным его чудесам уже перестаешь удивляться, воспринимая как норму. За последние двадцать лет страна успела вызубрить слова "религиозно-философский ренессанс" и полюбить всей душой Бердяева и Ко, потом так же стремительно пресытиться и разлюбить их - и все это в отсутствие мало-мальски внятных изданий хотя бы авторов первого ряда. Полноценного собрания удостоился, кажется, лишь полюбленный консерваторами Иван Ильин - как ни крути, далеко не самый крупный мыслитель той плеяды. Да еще тома сочинений Павла Флоренского тщанием наследников выходят с завидной регулярностью. Ну, и предшественники - Леонтьев с Федоровым - пристойно представлены.

С остальными дело обстоит куда хуже. То ли они идеологического интереса для современной элиты не представляют, то ли родственники их не столь активны, то ли еще что, но за все эти годы успехи в освоении их наследия выглядят не слишком впечатляюще. Началось было академическое собрание сочинений Владимира Соловьева - но сделало лишь первые шаги и который уже год о нем ни слуху ни духу. Среди последних изданий Булгакова и Бердяева попадаются и вполне приличные, но нет никакого намека на то, что в обозримом будущем их труды будут собраны с приличествующей классикам полнотой. Чуть больше повезло не столь плодовитым авторам - перестроечными томами Владимира Эрна или Льва Шестова можно пользоваться до сих пор, благо в последующие годы ничего лучшего не появилось. Вячеслава Иванова растащили по компилятивным "Избранным" вместо того, чтобы один раз издать нормально. О Розанове и Мережковском разговор особый - и тоже не слишком веселый. Ну и так далее.

И вот на таком фоне вдруг начинает выходить трехтомник Александра Сергеевича Глинки (Волжского) - научное издание, с приложениями, с обстоятельными комментариями и со всем прочим, чем положено. И не только начинает, но, видимо, и закончен будет - это тот редкий в нынешней практике случай, когда об издательском замысле можно говорить как о свершившемся факте, не особо боясь при этом сглазить. Модест Колеров мало того, что издает лучшие книги по истории отечественной философии (собственно, он единственный, кто делает это сколько-нибудь регулярно и системно) - он еще и не бросает начатого. Основал в 1997 году ежегодник "Исследования по истории русской мысли" - тот так и выходит раз в год (последние тома, правда, сдвоенные, зато и объема соответствующего). Создал серию одноименную - и она постоянно пополняется. Так что нет сомнений - и исследование Владимира Белоуса о Вольфиле до конца будет доведено, и Глинка-Волжский с одним только первым томом не останется. Что, конечно, исключительно приятно, но тем не менее странно, чтоб не сказать абсурдно. По причинам, о которых см. выше.

Впрочем, во всяком абсурде есть своя логика. И в данном случае, наверное, уместнее говорить о своеобразном восстановлении справедливости. Пусть, как со справедливостью чаще всего и бывает, слегка запоздалом. При жизни Глинка был прочно оттеснен во второй ряд, зачислен в персонажи фона. Едва ли это было вызвано только тем, что он уступал по таланту своим более известным современникам - оригинальных идей как раз у него хватало, да и многие будущие общие места серебряновечной критики, как показывает во вступительной статье Анна Резниченко, он первым озвучил. Просто сама манера творческого поведения мыслителя явно свидетельствовала об отсутствии у него жажды славы и намерения ее добиваться. Вспомним хотя бы о том, как, едва завоевав известность своими первыми книгами, он в середине 1900-х годов на несколько лет ушел из литературы и поступил на службу в финансовое ведомство.

Решение, впрочем, понятное - слишком стремительна была духовная и идейная эволюция Глинки: за несколько лет он проделал путь, на который другие люди тратят целую жизнь. Требовалось время, чтобы разобраться в себе, определиться с "платформой". Хотя именно эта стремительность происходивших с Глинкой на рубеже веков перемен во многом и создала тот феноменальный сплав, который представлен в первом томе собрания его сочинений. В автобиографических заметках мыслитель писал:

"Осмысление старой идеологии новыми напластованиями шло у меня медленно, с вечной боязнью оступиться, с раздумьем и оглядыванием назад в страхе переступить порочное старое новым нужным. Это не страх свистков и усмешечек, которыми преследуется в нашей прогрессивной литературе все уклоняющееся от ее общепризнанного шаблона, а боязнь самого себя, желание не обрывать без нужды традиционной преемственной связи, потребность быть в связи с прошлым, с умершим, своего рода культом отцев (так! - М.Э.), предков".

Все это в его ранних работах не просто налицо - бросается в глаза.

Глинка восхищается одновременно Короленко и Розановым, параллельно печатается в "Русском богатстве" и "Новом пути", считает своим учителем Михайловского и пишет статью "Человек в философской системе Владимира Сергеевича Соловьева", а сотрудничая в "демократическом" и "прогрессивном" "Журнале для всех", публикует там положительную рецензию на книгу Сергея Булгакова "От марксизма к идеализму" (после чего из журнала, разумеется, приходится уйти). Парадоксальность этой ситуации - мыслитель-идеалист, печатающийся в ортодоксально народнических изданиях, - не преминул отметить и активно полемизировавший с Глинкой в те годы Луначарский.

И внутри все то же самое - "субъективная социология" легко и как-то без особых швов сочетается в работах Глинки с метафизическими построениями и с отчетливо христианским пафосом. Показателен уже подбор эпиграфов к раннему очерку о Глебе Успенском - первый из Михайловского, а второй из апостола Павла1. Показателен даже сам выбор этого персонажа - Глеба Успенского - в качестве центрального, и не только на период сотрудничества с народническими журналами, но и на всю жизнь. Едва ли кто-то еще из философов-идеалистов начала века мог бы назвать свою книгу "Два очерка об Успенском и Достоевском" - слишком несопоставимы были эти величины в той литературной иерархии, которую выстраивали соратники Глинки. Нападать на Успенского не нападали, и значение его по умолчанию признавалось всеми - но чтобы раз за разом возвращаться к нему, поверяя его сочинениями свои важнейшие мысли и концепции? Сложно даже с ходу вспомнить, кто из "коллег" Глинки вообще обращался к этой фигуре (хрестоматийная статья Мережковского "Иваныч и Глеб" не в счет - ее автор был от идеалистического движения весьма далек).

Да и другие "герои" мыслителя - Гаршин, даже Чехов - вовсе не были для его идейных спутников центральными фигурами русской литературы. Иное дело Достоевский, по собственному признанию Глинки, как никто способствовавший перелому в его мировоззрении. Но как раз работы Глинки о Достоевском не слишком оригинальны - не случайно Григорий Рачинский от имени издательства "Путь" в 1911 году отклонил подготовленное им "Жизнеописание Достоевского" с жесткой, но, сколько можно судить, по крайней мере отчасти справедливой формулировкой:

"Она (биография - М.Э.) производит впечатление собрания материалов без критической обработки их и переплавления их в некоторое целое".

Поэтому решение составителя не включать так и не увидевшее света при жизни автора и сохранившееся в архиве Глинки "Жизнеописание Достоевского" в трехтомник выглядит вполне обоснованным. Помимо всего прочего, взгляд мыслителей этого круга на Достоевского давно известен, и едва ли публикация работы Глинки серьезно изменила бы существующие представления о рецепции личности и творчества великого писателя философами-идеалистами начала 20 века. Если о чем-то и стоит сожалеть, так о том, что за пределами нынешнего собрания остались статьи и рецензии Глинки-Волжского, рассыпанные по провинциальной периодике 1900-1910-х годов. Впрочем, плох тот исследователь, который не оставляет простора последователям. А отечественное книгоиздание дивно настолько, что не придется удивляться, если когда-нибудь в дополнение к трехтомнику появится еще и том "Неизданного и несобранного" Глинки.

Примечания:

1 Недаром недоумевал Корней Чуковский: "Это невероятно, но даже в "Русском Богатстве" П.Я. и Мякотина, в статье написанной "под Михайловского" умудрился г. Волжский шепотом, чуть слышно, пожаловаться на Глеба Успенского за то, что тот верит в возможность "устроиться вне Бога и вне Христа"". Все так, только отчего же "шепотом" и "чуть слышно"? Именно здесь находится основной "нерв" ранних сочинений Глинки. Более того, в этом "невероятном" сочетании и заключается едва ли не главный их интерес для историка русской мысли.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67