Дина Хапаева. Герцоги Республики в эпоху переводов. Гуманитарные науки и революция понятий. - М.: НЛО, 2005.
Профессора философии могут вздохнуть с облегчением: гидра постмодернизма раздавлена. Или, точнее, издохла сама. По крайней мере, факт клинической смерти зафиксирован в монографии Дины Хапаевой предельно однозначно. В ее книге речь идет о софографии (sophographia) или шершерологии (chercheurologie) - новом типе исследований в гуманитарной науке, объект которого - это сами ученые. Ученые, работающие здесь и сейчас и к постмодернизму (и другим направлениям архаической мысли XX века) отношения уже не имеющие.
Начинание это небезынтересное хотя бы потому, что позволяет освободиться от уже оформившихся штампов конкурирующего направления исследований - социологии науки. Освободиться, чтобы посмотреть, наконец, правде в глаза - где же находится сегодня гуманитарное познание, кто такие интеллектуалы и чем они занимаются?
Хапаева диагностирует наше время как эпоху переводов. Действительно, вездесущая глобализация проникла и в область гуманитарных наук. Если тридцать лет назад переводы литературы с иностранных языков были одинокими явлениями на горизонте национальных исследовательских проектов, то сегодня перевод - это то, на что делается основная ставка исследователями во всем мире. Степень развития той или иной дисциплины в стране зачастую определяется количеством переводов ключевых иноязычных текстов. Причем, замечает Хапаева, это нельзя объяснить исключительно "посттоталитарным синдромом", характерным для России 90-х годов. Аналогичные процессы развернулись и в других странах, в частности во Франции, которая никогда не страдала от академической цензуры. Французский изоляционизм эпохи расцвета структурализма обернулся для французских интеллектуалов в 80-х годах прошлого века ощущением собственного провинциализма. Базовой метафорой французской гуманитарной сцены стало в это время "отставание". Во Франции разворачиваются процессы, которые во многом напоминают современное положение дел в России. Разница состоит в том, что если отечественный интеллектуальный горизонт представляет собой гремучую постсоветскую смесь разноязычных традиций, то Франция сегодня в основном ориентирована на импорт американской и немецкой мысли. Ощущение провинциальности Парижа иногда принимает комические формы, и тогда французы посыпают голову пеплом, ожидая прихода великих идей из "сибирской глубинки".
Середина 80-х - это также и время открытия гуманитариями "эпистемологического кризиса". Марксизм, структурализм и психоанализ были разоблачены в это время как ограниченные модели познания. Но на смену им не пришло никакой столь же мощной концепции. И если двадцать лет назад в глазах ученых это означало необходимость поиска "новой парадигмы", новой универсальной объяснительной схемы в гуманитарной науке, то сегодня вопрос ставится в иной плоскости: нужна ли такая парадигма, возможна ли она?
Ответы на эти вопросы традиционно предлагают интеллектуалы. И дискуссия об этом парадигматическом явлении "французского интеллектуала" занимает важное место в книге. Еще во время "дела Дрейфуса" Франция создала уникальную фигуру публичного мыслителя, которая не имеет прямых аналогов в других обществах. Российская интеллигенция в современных условиях не может претендовать на те социальные функции, которые выполняются во Франции небольшой группой экспертов-гуманитариев. В исследовании Хапаевой мы встречаемся с противопоставлением поведения мыслителей старого типа и деятельности новаторской группы Болтански и Тевено. Последние делают ставку на сциентизм и прагматизм, ориентируются в своих исследованиях на методологию аналитической философии и резко дистанцируются от традиционного образа интеллектуала.
Выбор в пользу аналитической философии для французского ученого имеет интересные политические коннотации. Во Франции традиционно сильны антиамериканские настроения, а США прежде всего рассматривались как страна, противостоящая левым движениями в мире. Соответственно, поскольку большинство французских интеллектуалов разделяют левые политические взгляды, американская мысль была по умолчанию признана в их среде ангажированной и "правой". Любопытно, что то же разделение, хотя и гораздо менее акцентированное, существует, по всей видимости, и в России. Левые российские интеллектуалы ориентируются в большей мере на традиционных французских авторов (Фуко, Бурдье), в то время как умеренные социал-демократы ориентируются на немецких ученых, а консерваторы (в широком смысле слова) - на аналитических мыслителей. Вообще, тема связи философского и политического выбора - это один из центральных вопросов современной методологии социальных наук. Так, в частности, некоторые авторы указывают, что в основе нынешнего кризиса гуманитарного знания лежит "забвение политики" и излишнее стремление ученых к объективистским объяснительным моделям.
Любопытным следствием интернационализации науки становится распад идеального образа Запада в России. Теперь, как отмечает Хапаева, даже "западническое крыло" российской науки настроено здесь весьма амбивалентно. Все это происходит на фоне обилия переводов (которых, кстати, в России сегодня количественно значительно меньше, чем во Франции), которые усваиваются читателем очень медленно. Исследователи, работающие в своих областях, читают новую литературу на иностранных языках, в то время как широкое интеллектуальное сообщество обращается к наследию Эко или Витгенштейна, воспринимая этих авторов как образцы "современной западной мысли". Здесь образуется серьезный разрыв, так что переводы парадоксальным образом постоянно заставляют российских гуманитариев обращаться к прошлому, вместо того чтобы создавать будущее.
Дефицит методологии, о котором часто и много говорят, довольно подробно рассматривается Хапаевой на примерах крушения советского марксизма и отечественной семиотической школы. Само же исследование автора можно отнести к своеобразному жанру метаметодологии: рассуждения о кризисе методологии и перспективах науки превращаются в современной литературе в признак хорошего тона. А вот хорошие методологические работы на русском языке издаются по-прежнему редко и исчисляются единицами. И совсем не удивительно в этом контексте, что респектабельным направлением в российской гуманитарной науке остается позитивизм. Быть позитивистом хорошо уже потому, что это удовлетворяет страсть к реальности. "Гуманитарный реализм", апеллирующий к действительному социальному, историческому и политическому опыту, постепенно вытесняет представление об исследовательских практиках как исключительно дискурсивных.
Основное послание книги можно резюмировать так: что у французов, что у нас все обстоит довольно неважно. Цели и задачи не определены, за работу взяться как следует не получается, хотя руки и чешутся. Фоном для этой ситуации служит описание американского гуманитарного оазиса, но, сталкивая лбом Россию и Францию, Хапаева оставляет США без особого внимания. Почему исследователь приняла такое решение - ясно не вполне: уж слишком много в книге ссылок на стабильную и успешную университетскую американскую науку.
Интеллектуальная столица мира больше не Париж, говорит нам Хапаева. Что это означает для Москвы и Петербурга? Чем закончится для нас эпоха переводов? Вот тот горизонт, который открывает перед нами "шершерологическое" исследование автора. Задуматься действительно стоит.