Забыть и понять

«Стены не покидали воздух, они жили, остывая к западу, украшая числами древние раненые места». Владимир Казаков не столько рассказывает, что в мире происходит, сколько показывает, как на мир можно смотреть. Родившийся в 1938 году, он был знаком с футуризмом через одного из его основателей Алексея Крученых, с рукописями не издававшихся тогда Введенского и Хармса – через исследователя русского авангарда Николая Харджиева. И сам Казаков не забыт: в 1980-е годы его книги выходили в Германии, там же были поставлены на радио его пьесы, в России издательство «Гилея» выпустило в 1995 году трехтомник, в 2003 сборник «Неизданное», тоже немалого размера. И в то же время Казаков остается почти неизвестным. Почему?

Его тексты полны сложных и неожиданных образов. Но это не абсурд и не сюрреалистическое случайное письмо. «Одна из этих секунд поразила меня своими странными очертаниями: она в виде сверкающего окна взлетела с каменной неподвижной стены». Это стремление к максимальной точности. Ведь все секунды различны, нужно постараться увидеть лицо именно этой. Меняется и воздух в различные моменты. В какой-то из них «воздух был одного роста со мной – мои глаза как раз приходились на уровне его затылка». Взгляд в его внимательности поддерживают предметы. Истина может быть цвета крепкого чая. Предмет меняет имя человека (потому что меняет ассоциации, с ним связанные): «без алебарды – он Александр». Город – помощник в размышлении. «В конце Большой Ордынки есть одна удивительная мысль, сверкающая в окнах». Но, чтобы этой помощью воспользоваться, нужно видеть жизнь предметов. «Вот чугунный поединок: молния, убитая оградой, упала на самые копья». Нужно установить с предметами личные отношения, говорить с ними. «Общаться с темнотой можно и в устном, и в письменном виде». Это трудно, но позволяет многое увидеть и услышать.

«Вот описание ее внешности: глаза, ресницы и сумрак – они мерцали и переливались всеми цветами оцепенения». Так художник выделяет главные детали, даже не столько говорящие о человеке, сколько проговаривающие человека. Такими деталями могут быть и предметы (сумрак). Казаков – художник не только словесный, в книге много его (впервые публикуемых) острых и ломких коллажей, монотипий (оттисков краски со стекла) с возникающими смутными пятнами персонажами. Но одновременно Казаков пользуется возможностями слова: цвет оцепенения нарисовать невозможно. А речи по силам сплести до неразличимости, например, музыку и фехтование (в пьесе «Урок фехтования»).

Казаков стремится сделать речь более концентрированной, порой меняя точку зрения внутри одного предложения: «если это цвет неба, то он черный, а если он белый, то это ветви свистят». Он проверяет на прочность обыденную логику. «Поединок длится ровно не столько, сколько длится ливень» – можно длиться ровно столько, но как – ровно не столько? Любой живой (то есть не предполагающий очевидного ответа) вопрос оказывается неоднозначным. «Я спросила его: «кто вы, Александр?» Он отвечал: «я Александр Иваныч»». А можно проверить высказывание на обратимость. «Если даль – это слово такое, то и слово – это такая даль!» – да, слово действительно является далью. Две индивидуальности, даль и слово, могут пояснять друг друга. Но «о нем можно что угодно подумать. А о чем угодно уж ничего не подумаешь» – общие слова «о чем угодно» пусты именно вследствие своей общности. А почему бы не проверить прилагательное на возможность образования сравнительной степени? «Один из всадников, казалось, был самым конным». Язык предоставляет возможность обхода линейной логики. Например, через смешение времен: «не помню, кем я был сейчас». Открывать то, что сделал Казаков – также и с помощью филологов и лингвистов (поэтому напрасно ругает их автор послесловия поэт А. Еременко – он просто забыл, что филологи, как поэты, бывают хорошие и плохие).

Но, не ожидая помощи – просто вслушиваться в то, что говорит Казаков. «Сказать – легче, чем сказать другое». Да, тяжело противоречить. И гораздо легче сказать что-нибудь, чем то, другое, что нужно сказать. «Скажу вам «нет», прежде чем ответить» – действительно, «нет» – не ответ. «Вот зеркало: я в нем отражаюсь не вся, а только сегодняшняя». Да, человек больше того, чем он является в какой-то момент, захваченный чьим-то взглядом. «Я вижу в этом смысл и больше ничего». Действительно, слова, событие, предмет заслуживают гораздо большего, чем сведение к смыслу, разжалование до обозначения чего-то другого. «Нет, не на север, а просто туда» – направление соотносится с человеком, его индивидуальностью, а не с общей системой координат. А смотреть могут не только глаза. Женщина глядит «широко раскрытыми днями своего отсутствия». Вот они, эти дни – что с ними делать?

Мысли входят в резонанс со временем. «Когда наступит ночь, я не буду знать, как мне думать – по-ночному?» Числа, связавшись со временем, теряют определенность. 1919 – год? мгновение? век? Но одно ли мгновение царит во всем мире одновременно? «Казалось, что их сразу гораздо больше, например, 1119». Мир под сомнением становится ярче, потому что в нем открывается многомерность. «Второе окно выходило на противоположное время года». Пространство и время поясняют друг друга через язык. Время приходит в изменениях предметов, поэтому предметы быстрее времени. Например, время обгоняют «все ночные цвета». Мир полон возможностей. «Можно ли сразу зарядить оружие шальной пулей?» Пуля станет шальной лишь в будущем, но ведь она уже здесь. И почему человек сейчас обязан быть сегодня? Может быть, он сейчас еще позавчера или уже послезавтра? Лучше всего открывает удивленность тем, что кому-то кажется обычным. «Ее имя начиналось почти со звука».

Казаков – с меняющимся, текущим. Вода, ветер. «Тут уже никто не узнает себя. Кроме отражений – поскольку они ничьи». Человек подвижен, лишь отражение остается равным самому себе и уже ничьим, так как человек уже изменился. И особенно важно чувствовать эту подвижность в отношениях между людьми. Зыбкость встречи, шагов друг к другу. Неуверенность, обеспечивающую открытость. «Кто бы мог подумать, что этот день просто зовется днем?» Для Казакова характерны одновременно внимательная медленность и стремительность эмоций.

«– Уж не ночь ли на том берегу?

– Нет, эта пуля необитаема».

Слова такого диалога идут навстречу, но мимо друг друга, не сталкиваясь, но тем вернее достигая того, к кому были направлены.

В книге представлены и ранние произведения Казакова (самое начало 1970-х), и поздние (1980-е годы). В поздних текстах Казаков берет под сомнение романтические клише, которых немало в его ранних произведениях. «В это время часы на городской башне пробили ровно столько». В 1980-е Казаков становится все ироничнее. «В мире каждые 18 минут рождается пушкинист». На эстраде ресторана певица поет: «самоочевидность принадлежит к сущности рассудка, как функция вневременного постижения общеобязательного». Несколько раз в его пьесах упоминается дадаизм. Возможно, знакомясь через своих германских друзей с европейским авангардом, он искал новые пути, опору на новые традиции – но результатов этого мы уже не увидим, в 1988 Казакова не стало.

Призрачные игроки, военные, девушки – скорее маски речи. Тексты полны коротких реплик. Может быть, поэтому у Казакова так часты сабли и молнии.

«– безумцы какие-то! их невозможно ни понять, ни забыть.

– забудьте, и сразу поймете».

Понять Казакова – воспользоваться собственными (хотя и протертыми им) глазами, чтобы войти в многообразие, многовариантность мира. Отойти от привычного сложно, может быть, поэтому книги, подобные произведениям Казакова, чаще всего не слишком известны, кто-то, даже если и столкнется с ними случайно, просто не знает, что с этим делать. Но почему бы не попробовать посмотреть, почувствовать? «Из шагов слагается имя: самое холодное расстояние до рассвета». Имя встреченного. Может быть, Владимир Казаков поможет вам в шагах по Замоскворечью. «Только до железа и до горла достает память».

Владимир Казаков. Мадлон. Проза / стихи / пьесы. М.: Гилея, 2012, 304 с. Тираж 500 экз., ISBN 978-87987-064-0

       
Print version Распечатать