Основная мысль последнего пелевинского романа SNUFF звучит так: «победу в современных условиях одерживает не тот, кто сильнее, а тот, у кого картинка круче» – имеется в виду, телевизионная картинка. О том, что эта идея является в Кремле доминирующей, не приходится сомневаться: как свидетельствуют очевидцы, побывавшие на провластном митинге в Лужниках, никого не волнует, в сущности, даже искренность массовки – от нее нужна только форма, совокупность, запечатленная для «картинки». Патриотический экшен «Август. Восьмого» Джаника Файзиева, вышедший недавно в прокат, своим появлением обязан той же идее: что воевать нужно не танками, а убедительной картинкой. Только тут борьба идет не с настоящим, а с недавним прошлым: фильм посвящен российско-грузинскому конфликту 2008 года.

Собственно, этим фильм и интересен – подсознательными мотивами власти (по сведениям Газеты. Ру, съемки фильма курировала администрация президента).

Голубая мечта Кремля состоит в том, чтобы самим создавать нечто голливудское по форме, но наполненное собственным патриотическим содержанием: бить, условно, нашим Голливудом - их Голливуд. Собственно, фильм Файзиева отличается от голливудского ровно тем же, чем имитационная версия демократии от настоящей. Наше кино уже вполне уверенно копирует экшен, взрывы, баталию, супергероев; но это не производит аналогичного эффекта не из-за меньшего бюджета, а как раз из-за того, что не стоит ни копейки, но является важнейшим моментом любого голливудского фильма. А именно – наличия универсальной идеи. В основе любого примитивного американского боевика лежит универсальная идея (об этом неоднократно писал философ Виталий Куренной). Американский герой в первую очередь защищает себя, свою свободу или родных, или слабых – это и называется «мотивация» - при этом автоматически помогая и родине. Что может быть проще и понятнее – защита или месть за родных? И это вовсе не требует дополнительных идеологических, расовых или национальных подпорок – основного инстинкта вполне достаточно. И весь американский патриотизм строится именно на этом: что хорошо или правильно для тебя – то приносит пользу и родине.
Принципиальное отличие нашего доморощенного Голливуда состоит в том, что у нас абсолютно херят личные мотивы героя – то есть, никто не объясняет, за что он сражается и умирает. У нас сразу, без промежуточных фаз переходят к защите абстракции - «родины». Это очень актуальный вопрос - почему наше патриотическое кино до сих пор не задумывается над такими вещами. Дело в том, что, например, советская патриотическая школа считала, что это объяснять вообще не надо. И что этот призыв – «умремте ж под Москвой!» - он такой целиком органичный для русского солдата, или для матери, и их хлебом не корми, дай только умереть. В великую войну может оно и так, но вот с тех пор войны у нас всякие бывали, и такие, в том числе, как с Грузией. И тут тем более нужно объяснять, за что гибли люди.
Это касается многочисленных солдат и офицеров в фильме. Но вот с основной линией у Файзиева как раз на первый взгляд все идеально. В центре сюжета – некая столичная мать (Светлана Иванова), которая вынуждена ехать на войну, чтобы спасать оказавшегося там ребенка. Тут мотивация прозрачна, и что бы мать ни совершала на войне, какую бы фантастику ни творила, ей все ей сойдет с рук – ей, как Брюсу Уиллису, все дозволено. Тем более, в условиях «странной войны» сама логика диктует режиссеру отказаться от идеологии вообще – и сосредоточиться на человеческом и универсальном мотиве: спасти рядового ребенка.
Но в этом месте в сознании российского режиссера-патриота происходит короткое замыкание: он не может отпустить мать одну – как сделал бы на его месте любой американский режиссер. Наш режиссер не может представить, что герой может совершать нечто героическое без санкции высшей власти. И поэтому параллельно в кадре появляется президент РФ, который – как прозрачно намекает фильм – принимает решение о начале военной операции, потому что никакая мать не смогла бы спасти своего ребенка без помощи президента и его армии.
Дополнительно тут еще работает вот какое заблуждение: что патриотическое есть непременно масштабное, а «масштаб», в свою очередь, подразумевает, что каждое движение «маленького человека» обусловлено решениями высшего руководства. В «Августе» присутствует в качестве героя президент РФ (Владимир Вдовиченков), есть также сцена с условным заседанием Совбеза: прототипы других «ястребов» там уже неразличимы, но зато с заседания изгоняется собирательный «голубь», который пугает президента «международным общественным мнением». Режиссер Файзиев гордится тем, что он впервые показал «президента в домашних трусах». Файзиев искренне желал бы демократизировать образ власти в кино - но эта демократизация касается лишь формы, что принципиально. Если в штатовском кино президент и появляется в кадре, то лишь в качестве статиста, и не Госдеп решает исход сражения, а мужество и решительность кого-нибудь в исполнении той же матери или опять же Брюса Уиллиса. Так массовое кино утверждает главный принцип демократии, право «маленького человека». У нас в патриотическом кино все наоборот: здесь главное решение принимает президент, а подвиг народа есть уже последствие его решения. В точности так и у Файзиева. Но это не голливудская, а совершенно сталинская еще концепция патриотики: ни один подвиг не может быть совершен без санкции власти.
Еще одно существенное отличие файзиевского Голливуда от настоящего в том, что наши герои лишены человеческих недостатков. Кажется, все эти солдаты и офицеры сейчас воспарят от безгрешности. Это уже знакомый образчик «путинского кино» – избыточно счастливые люди, и даже конфликты у них счастливые. Между прочим, в американских боевиках герой либо бухает по-черному, либо с женой у него нелады, либо с детьми не дружит. Это логично: перед тем, как герой начнет совершать подвиги, нужно, чтобы зрители поверили в его реальность. А это значит, что он должен быть ничем не лучше зрителя - кроме одного: в критическую минуту он способен на сверхусилие. А в нашей патриотике солдаты даже на войне разговаривают, как в анекдоте: «Иванов, разве вы не видите, что вашему товарищу капает на голову расплавленное олово?». Всякий раз, когда герои в кино отрывают рот, хочется воскликнуть: позвоните Угарову (художественный руководитель Театра doc.), я дам вам телефон. Расспросите его, как разговаривают солдаты на войне. А то у нас даже единственный отрицательный герой фильма мечтает полететь на выходные именно в Сочи, а не в Париж или Вену. Ну конечно, куда же ему еще лететь – фильм же патриотический, поэтому он должен лететь туда, где у государства скоро начнется Олимпиада Ивановна.
За всех этой неловкостью стоит, конечно же, тень цензора - но не того, которого рисует нам наше воображение. Это «внутренний сурков», который уже неотличим от тебя самого. Если сознание режиссера настроено некритично, то есть, комплиментарно - по отношению к какому-то сегменту общества - государственным институтам, армии, церкви или РЖД - то эта услужливость сознания автоматически отражается на героях, сюжете и даже на стилистике. В человеческом сознании все связано, и как только режиссер желает сделать небольшой комплимент власти, он автоматом превращает все произведение в комплимент власти - потому что иначе будет стилистический разрыв. И неспособность героев говорить «по-человечески» объясняется именно этим – они заранее помещены в симуляционный контекст. Слова и личные мотивы героев не важны, и они тут нужны только в качестве массовки – для того же, для чего нужны люди на митингах в Лужниках. Для картинки.
Наконец, последнее: Виталий Куренной заметил как-то, что фильм «Брестская крепость» – еще один патриотический блокбастер - неубедителен уже потому, что на происходящее мы смотрим глазами ребенка (воспитанника музыкального взвода Пети Клыпы). Этот прием очень трогательный, но он фактически означает отказ от критического восприятия трагедии - поскольку ребенку не свойственно критическое мышление. Этот же прием применяется и «Августе. Восьмого» - и он разоблачает подлинную цель файзиевского фильма лучше, чем любые слухи. Создателям хотелось, чтобы российско-грузинская война воспринималась зрителем некритически – именно по-детски; чтобы зрители фильма приняли абсолютную правоту власти на веру, без доказательств. Но детей в этом смысле у нас, как показывают последние события, становится с каждым днем все меньше.