...вот уже который день ходит профуполномоченный по окрестностям города и пустым местам, чтобы встретить бесхозяйственных бедняков и образовать из них постоянных тружеников, но редко кого приводит весь народ занят жизнью и трудом.

Андрей Платонов. Котлован

Бубновый валет

"Только Крученых остался во мне камнем не изменным, любящим Нового Бога и остается сейчас", - писал в 1916 году Казимир Малевич Михаилу Матюшину, и в этой футуристской скороговорке современный читатель вряд ли уловит все те аллюзии, которыми легко оперировали современники Маяковского и Крученых. Сам язык творцов нового искусства, был сконструирован всего за десятилетие, и в его нарочитой бессмыслице вполне отчетливо проступали контуры совершенно иной художественной (и политической - потому что в России политическое со времен переписки Грозного с Курбским всегда было производным от художественного) реальности.

Недолгая эпоха этого будетлянского (а, по сути, конечно, символистского) новояза закончилась коротким обращением матроса Железняка к Учредительному Собранию. Караул, и впрямь, устал, и вся последующая политика вполне укладывалась в короткие фразы и полубезумную помесь рабоче-крестьянского с официально-деловым. Она только изредка перемежалась Коминтерном, который неожиданно всплыл в "оттепель" запрещенным "влиянием Запада", но это были всего лишь эпизоды в бесконечном кинокадре "речи Имеряка на пленуме президиума..."

Советский политический язык, выросший из "широких штанин" крученыховского друга Владимира Маяковского, был едва ли самым знаменательным артефактом всей семидесятилетней эпохи. Сталин не случайно стремился быть еще и филологом, правя академика Марра и расставляя интонационные ударения в словосочетании "троцкистско-зиновьевская банда": владение языком означало ту самую власть, ради которой и затевалась великая стройка нового общества. Само общество, впрочем, всеми силами бежала официоза, сбиваясь то на блатную феню, то на бардовскую лирику, то на "битлов" и Хемингуэя. Это вечное притяжение казенщины и кажущейся свободы (от петиций диссидентов, вопреки всему, веяло все тем же унылым производственным романом) и составляло неповторимую прелесть всего по-настоящему советского.

Торжественный слом режима обернулся нескончаемой перебранкой двух принципиально разных по содержанию, но одинаковых по бессмыслию языков. Остатки советского с его "ускорением", "трудящимися" и "второй декадой третьего квартала" перемежались с многочисленными новообразованиями переделанных из "рационализаторов" в эффективных менеджеров хмурых молодых людей. "Приватизация", "безнал", "откат" - этот язык, в отличие от скромного советского, неплохо ужился с криминальным арго. У нас до сих пор "инвестиционная привлекательность" и "забашлять" - слова одного и того же словаря.

Удивительно, но именно советскому - и языку, и самому типу политического управления - удалось органично вписаться в 90-е с их полупрезрительным "совком" и показательным разрывом с недавним прошлым. В региональной политике свои кресла губернаторов и глав городов заняли "красные директора" и отставленные руководители обкомов и райкомов, а общеполитической риторикой на пару с "младореформаторами" заведовали бывшие комсомольские деятели всех сортов. Строго говоря, ничего политического в этой наспех сколоченной схеме не было: вся якобы политика была очевидным образом замкнута на деятельность разного рода "хозяйствующих субъектов".

Стержнем и символом советского после краха Союза стал Виктор Черномырдин, бывший министр газовой промышленности СССР, человек, воплотивший в себе всю страсть вчерашних "директоров" к овеществлению старой языковой среды в новом предметном и понятийном пространстве. Уже после завершения своей насыщенной политической карьеры, в должности посла на Украине Черномырдин совершенно искреннее вспомнил крайне показательные детали знакомства с Леонидом Кучмой: " Мы с Леонидом Даниловичем познакомились еще в 1992 году, я тогда вице-премьером работал. Впервые встретились на приеме, сели рядом, разговорились: он в прошлом директор, я директор, понятно, что у нас есть общие темы. Стали часто встречаться. У нас нашлось много общих знакомых-технарей в России и на Байконуре, да и в правительствах тоже" (http://www.izvestia.ru/person/article50893/).

Разумеется, никаких общих политических интересов у Черномырдина с Кучмой не было: весь пафос воспоминания - о том, как встретились два руководителя предприятий.

И все властное "директорство" 90-х по форме задумывалось как исключительно серьезный системный реванш, с показательными политическими реверансами в сторону МВФ и Совета Европы. Содержательно же ничего нового "хозяйственники" привнести не могли. На деле из Черномырдина получился замечательный "бубновый валет"[1], которому, по меткому выражению Дм. Писарева, только бы "ракету запустить да смех произвести". На внешний реванш претендовали люди совершенно иного формата - "генералы", самым заметным из которых был, разумеется, Александр Лебедь. Впрочем, достижения и промахи нового российского генералитета - отдельная поучительная история. Виктор Степанович, словно бы издеваясь над собственным имиджем, предложил реванш содержательный.

Бродячая собака

Черномырдин, вопреки громкому скандалу с "Мабетексом", никогда повсеместно не воспринимался ни в качестве "министра-капиталиста", ни тем более в качестве "олигарха". Народная молва разносила главу Правительства и ельцинскую "семью": именно в этом в свое время и заключался высший акт доверия к любому политическому институту. Тривиальное впечатление о том, что Черномырдин был любим исключительно за приятную слуху ломку привычных представлений о русском языке вообще и русском политическом языке в частности, справедливо, но существует и более весомая причина исторической востребованности экс-премьера. "Хотели, как лучше, а получилось, как всегда", "Вечно у нас в России стоит не то, что нужно", "Не нужно класть два яйца в одну корзину", etc - все это было действительно весело, но, как показывает практика, хватает подобных бурлесков обычно ненадолго.

Смешное вообще, как ни странно, кратковременней трагичного, и власти это касается в первую очередь. Разумеется, свою роль сыграла и очевидная "свойскость" высокопоставленного чиновника, но "свойскостью" на фоне Владимира Жириновского и Василия Шандыбина подкупить было не столь просто, как может показаться на первый взгляд, особенно если учесть, что и лидер ЛДПР, и "простой рабочий коммунист" играли свою "простоту" вполне сознательно и профессионально. Управляемая демократия начиналась именно с этих персонажей.

Черномырдин, всячески поддерживая удобное амплуа "технаря" и "производственника", нашел очень точный стиль поведения и руководства, который было удобнее всего эксплуатировать в качестве внутренней экспортной модели политического языка в принципиально аполитичном пространстве российской власти. Яснее эта модель видится на расстоянии: все поздние интервью Черномырдина (уже в качестве посла на Украине) посвящены одному и тому же простому логическому отталкиванию от политики, полному нивелированию политики как принципа реализации властных полномочий. Беседа с Александром Гамовым ("Комсомольская Правда") об итогах "оранжевой революции" - замечательная иллюстрация этого принципа. Интервью можно цитировать полностью: так искреннее Черномырдин проговаривается о самом сокровенном:

"- Начиная с 2001-го мы плотно занимались Украиной. Но не для того, чтобы прижать к себе, как многие выражаются. Это очень важно для России, для ее экономики. По всем направлениям. И по транзиту, и по очень мощной интеграции - в промышленности, в сельском хозяйстве. К счастью, экономические интересы России и Украины совпадают.

А посмотрите, какие проекты осуществляются. Работают единые системы - газовая и энергетическая. Создается мощный газовый консорциум".

"- Путин вас за выборы на Украине не критиковал?

- За что? Разве я избирался?

- А сами вы в отставку не собираетесь?

- Посмотрю... Да и при чем здесь моя отставка?"

"Моя работа на Украине - представитель президента по экономическим нашим отношениям. И не надо меня увязывать там только с выборами: так или не так голосовали.

А все те политики, которые начинают вякать и искать тем более козлов отпущения, превратились в мосек. Надо делом заниматься в своей стране, а не порхать во всевозможных шарфиках" (http://www.kp.ru/daily/23437/35711/) .

В логике Черномырдина (равно как и в логике Кучмы и Януковича) ничего, кроме передела контроля над экономическими сферами влияния, на Украине не произошло. Внеполитическая позиция в данном случае позволяет, строго по умолчаниям, деликатно оставленным послом России, восстановить истинную картину происходящего. Одна финансово-промышленная группировка насильственно захватила рычаги управления ресурсами, но и с этой группировкой Россия "будет работать", потому что так того требует простая экономическая целесообразность, единственная ценность, которую готов воспринять бывший премьер-министр.

Мало, кто вспомнит, что еще в 1999 году Черномырдин, проигравший вместе с "партией власти", "Наш дом - Россия" парламентские выборы, одним из первых открыто поддержал еще толком не сформированную "политику Путина", которую сам будущий посол понял как окончательное установление понятного "хозяйственникам" языка - посредством забвения 90-х с их не очень понятными "демократией" и "свободой слова". В том же интервью "Комсомолке" есть замечательный пассаж, в котором вся настоящая российская политика "по Черномырдину" представлена в предельно концентрированном виде:

"- Я думаю, что нам не надо было замыкаться, значит, только на одном кандидате - на Януковиче. Мы настолько уже созрели в своей демократической развитости, в своем демократическом потенциале, что могли бы плюралистично...

- Ну что за косноязычие!"

Так, наверное, мог строгий Иван Бунин отчитывать юных декадентов, вещающих мэтру о Прекрасной Даме и таинстве теургии. Футуристически сломав советскую эпоху, Россия 90-х оказалась у порога одного большого кафе, в котором царили нравы столь причудливые, что даже описанная Георгием Ивановым "Бродячая собака" не кажется слишком уж вызывающей:

"Чтобы попасть в "Собаку", надо было разбудить сонного дворника, пройти два засыпанных снегом двора, в третьем завернуть налево, спуститься вниз ступеней десять и толкнуть обитую клеенкой дверь. Тотчас же вас ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, шум электрического вентилятора, гудевшего, как аэроплан".

Именно в этой среде Черномырдин чувствовал себя наиболее комфортно.

Ослиный хвост

Предложенная народным златоустом от Правительства модель исключения политики из общественного пространства возможностей оказалась очень востребованной. Более того, до сих собственно политических (то есть связанных не с "распилами" и "откатами" или "слияниями и поглощениями") сюжетов в российской политике было ровно два: идеи "суверенной демократии" и "либеральной империи". Все остальное очень хорошо укладывается все в ту же матрицу двухходовых решений. Рядом с Газпромом ныне строят Нефтьпром, Алюминийпром, Авиапром и другие промышленные структуры, понятные и предсказуемые. А вся политика инертно остается в формате повестки дня ХХIII съезда, транзита между Хрущевым и Брежневым, во времени, когда "партия и правительство должны обеспечивать постоянное удовлетворение потребностей трудящихся". Нет уже ни партии, ни Правительства в их советском виде, да и трудящиеся - вовсе не те: они, казалось бы, и сами могут обеспечить свои возрастающие потребности.

Но беседовать на этом птичьем языке - что рисовать хвостом осла: и художественно, и придраться не к чему. Попытки отменить политику всегда оборачивались появлением ее уличных муляжей (см. ДПНИ) или неожиданным "прекращением истории", когда на весь горизонт, строго в согласии со знаменитым советским анекдотом для отпускников, - "станки, станки, станки", которые выдают на гора тонны деталей, мгновенно записываемых в актив политической системы. Настоящей политической системы при этом, как не было, так и нет?

"Вот уже который год ходит профуполномоченный по окрестности?"

[1] Словосочетание "бубновый валет" принадлежит инициатору первой выставки футуристов художнику Михаилу Ларионову. Оно ассоциативно связано со старинным французским изречением о том, что "бубновый валет"- мошенник, плут. Ларионов использовал его как "святотатство" в стиле "тюремной и солдатской" символики своих ранних живописных работ: "бубновый туз" нашивался арестантам на спину, у воров - "червонный валет". М. Ларионов говорил: "Слишком много претенциозных названий... как протест мы решили, чем хуже, тем лучше... что может быть нелепее "Бубнового валета?" (см. Поспелов Г. Страница истории "московской живописи".- В кн.: Из истории русского искусства второй половины XIX - начала XX века. М., 1978. С. 96-97)