Ватная ситуация с живыми акулами

РЖ: Многие эксперты после недавней беседы президента Дмитрия Медведева с главами ведущих каналов страны стали говорить о расколе правящего тандема. Можем ли мы говорить о том, что тандем действительно раскололся и страна входит в серьезную политическую гонку?

Глеб Павловский: Все три года обсуждают «раскол в тандеме». Тем временем прошла война, настал мировой кризис, страна переменилась, а все продолжают гадать что там, внутри призрака! Но ведь «внутри тандема» никаких отношений нет, потому что, как виртуальный политический объект, тандем структуры не имеет. У него нет вещества, ни костей, там нечему треснуть и расколоться. Тандем это представление воображаемой власти.

Избиратели к тандему отнеслись довольно серьезно, но они-то как раз не ищут трещин. Они ищут и нашли в нем мир, защиту от реальности.

Единственная реальность «тандема» - это аппаратная реальность на уровне, скажем, ста человек, составляющих окружение обоих лидеров. Это противоречивая команда из двух конкурентных групп. Но их конкуренция слабо влияет на страну. Зато оно влияет на президента страны и премьер-министра. Те могут считать, что их действия ограничены принятыми ими правилами. Но в остальной стране никто этих правил не принимал, и ограничений не ощущает.

Не вижу, чтобы помимо ста человек вверху какие-то общественные группы считали себя чем-либо ограниченными. Все, в общем, ведут себя, как и вели. Поэтому, хотя сегодня тандем принят народом в роли нового ритуала власти, страна вошла в болтанку.

РЖ: Чем же вызвано то, что государство входит в период турбулентности?

Г.П.: Живые люди. Живые существа, реальные занятия которых были скрыты воображаемыми одеждами, а теперь из-под них проступают. За что не беремся, получается «не то», следовательно, что-то совсем другое получается? Вот оно и выходит наружу.

Весь прошлый год проблемы, стоящие перед страной вдруг оказывались не там, где их искали. Сейчас трудно поверить, что всего год назад мы спорили о допустимости сериала «Школа»! А потом вся весна прошла в рассуждениях, не распустить ли милицию? Но стоило нескольким сотням подростков выйти на Манежную и Европейскую площади Москвы, и все взревели – как так, а милиция на что? Куда смотрит милиция?!

То же - с нападениями на журналистов. Избитый до полусмерти Олег Кашин стал символом нападения на саму истину. И тут же ужас в станице Кущевской показал ничтожество всех видов распоряжения информацией в нашем якобы информированном обществе. И те самые журналисты, что требуют неприкосновенности ввиду доступа их сообщества к потаенной истине, явно не могли соотнести насилие в отношении себя с клеточным насилием, что разлито по всем группам, по всем этажам российского общества.

Все это признаки сбоя объяснений реальности, которые помогали в ней ориентироваться. Отсюда страх, подобно страху пилота, у которого погасли табло навигационных приборов. Когда такое случается с реальным бортом, его срочно сажают на ближайший аэродром. У нас такой возможности нет. Сегодня мы пытаемся вспомнить, как мы ориентировались в предыдущее десятилетие, но едва можем это сделать. Трудно вспомнить, какими словами мы оперировали всего 5-10 лет назад. Мы ухитрялись не видеть очевидного. Но мы ведь как-то ухитрялись. Может быть, мы и сейчас по-новому ухитряемся не видеть чего-то прямо перед глазами? Вопрос пока открыт.

РЖ: Действительно ли сейчас нет этих представлений, с помощью которых можно было бы описать существующую реальность?

Г.П.: Я не сказал, что их нет. Они есть, но они не схватывают реальности. Как следствие, теперь кажется, что их и прежде не было. Мы вспоминаем, как говорили какие-то слова, и казалось, что их достаточно. Государственность, суверенитет – эти слова, окруженные идеологической аурой, казались достаточны. Они есть и сейчас. Они сохраняют свой смысл, но сохраняют ли они прежнюю ауру? Например, слово «суверенитет». Вполне осмысленное слово, вполне реальная проблема нового государства - Российской Федерации. Но он лишено сегодня прежней идеологической ауры, и само по себе ничего не объясняет. Или демократическая легитимность, которой так гордился Путин и группа, пришедшая с ним к власти через выборы. Сегодня эта легитимность, если и сохраняется, не переживается как факт, и большинство лишилось ауры.

Никто не говорит сегодня: ух, как здорово мы тогда выбрали! И любой недовольный, не предъявляя доказательств, может сказать: а их никто и не выбирал, – и ему не станут возражать. Иными словами, исчезает видимость прочного идеологического поля. Другой вопрос, было ли оно прежде и в чем заключалось? Но сегодня можно лишь констатировать, что его нет. Оно обесточено. И это стало итогом прошедшего года.

В 2010 году не было случая, когда бы общество объединилось близкими чувствами, выражаемыми взаимно понятными словами. Если фанаты с фаерами перед Кремлем, «зигуя», кричат: «Россия, вперед!» - они что, поддерживают тезисы одноименной статьи Медведева? Формально те же самые слова, но об их смысле мы не договоримся.

И одним из непонятных феноменов современной России оказывается власть. Что она из себя представляет сегодня? Бывшая в прошлые десятилетия объектом то надежд, то обвинений, то апокалипсических то чрезмерных… А отчаянный лоялизм, с его пафосом ангажированности? Там где были фронты, осталось брюзжание или презрение, власть никто всерьез не атакует. Но и идейные защитники разбежались. То ли идейных провластных сил не стало, то ли идей у этих сил нет.

РЖ: Не можем ли мы сказать, что тандем подвергается угрозе раскола не потому, что что-то меняется в его структуре, а потому что возник запрос на новую политическую субъектность? Можно ли утверждать, что общество в принципе ждет чего-то принципиально иного от власти и, соответственно, не примет ничего от нее из того, что она предложит или будет предлагать?

Г.П.: Болтовню с некритическим применением термина «власть» я бы просто запретил. Она приобрела разрушительную для ума и политики силу – мы хотим государства, то есть, чего-то разумного, а обсуждаем «власть» - нечленораздельную бессмыслицу. Неясную ни по местам гнездования, ни по целям, ни по инструментарию. Отсюда постоянные подозрения, что власть нападает на людей. Иногда это вроде бы подтверждается буквально, как в деле чиновника Чернышева из администрации Химок, обвиняемого в организации избиения Фетисова. Такая власть неотделима от насилия, но не признает правовой монополии на принуждение. Ее место - мир частного насилия, мобилизуемого при удобном случае. Ибо таково старое русское понятие власти. Оно, я бы сказал, «недемократически инклюзивно», оно легко вбирает в себя всё, что находит в обществе, всё негосударственное, лишь бы то пригодилось для гегемонии. Поскольку в русском обществе масса насилия, власть охотно втягивает в себя и его. Страх? Прекрасно! используем страх. Это власть, но государство ли эти сгустки полномочий в руках темных людей?

Итог – там, где действует власть нашего типа, нет государства и для государства нет места. Не только «правового государства» - никакого вообще. Государственные люди в России ведут своего рода партизанскую войну. Они пробираются в приватизированные «властью» места и пытаются в них закрепиться. Причем никогда непонятно, где удастся закрепиться, а что даже трогать опасно. Вот например, отряд «государственных партизан» под руководством министра юстиции Коновалова прокрался в гулаговские дебри ГУИН, где они пытаются рационализовать и очеловечить мир Зоны. Замечу кстати, что Владимир Путин, когда-то первым начавший это дело, отступил, так и не преуспев в этом. И его легко понять. Сила противодействия «власти» - государству колоссальна! Поглядите, чем гордится президент Медведев в своем предновогоднем интервью – интересном во многих отношениях. Он объявляет стране - «Я считаю, наше общество дозрело до того, чтобы у задержанного человека было право на телефонный звонок домой»!

Что это? Ведь на дворе 21 век. Но Медведев горд, как диверсант закона, пробравшийся в тыл врага, подорвав вражеский опорный пункт. Тайна русского понятия ареста – антигосударственная тайна. «Задержание» и «арест» у нас отчетливо террористичны. Арест в России - это кража человека властью. Его тайное похищение для добычи важных сведений, с применением мер телесного и иного воздействия. При неведении близких, при свободе рук тюремщика, готового причинить неприемлемый вред психике и телу похищенного. Понятие неприкосновенности личности здесь исключается в принципе. Власть исключает государство.

Входя в 11-й год, видим, что за 20 лет мы не решили, нет, мы потеряли тему, которая еще в конце 80-х казалась настолько общепризнанной, что почти уже решенной – неприкосновенность личности. Сегодня мы видим, что личная неприкосновенность в суверенной России опять дело неясное и спорное, почти отрицаемое! Политики и официальные лица морщатся, заслышав об этом принципе. Сегодня последняя возможность личности защититься не государство, не право, а – верховная власть, если докричишься до нее через Интернет.

РЖ: Разве мы не можем сказать, что, раз не решена проблема неприкосновенности личности, не решена и другая проблема, которую вроде бы постоянно пытались решать средствами вертикали власти – проблема государственного суверенитета?

А она и не решена. Суверенной демократии-то и не выходит пока! Суверенное демократическое государство – дальняя цель Медведева. Пока мы все болтали о суверенитете, и его почти обожествили, мы не создали суверенного правового государства. А тем временем створожилась масса властных ресурсов в руках негодников. Этот фьюжн правовых и неправовых, государственных, частных и полубандитских инструментов пародирует государство с его «сдержками и противовесами». Но на деле это, как в Кущевской, копошащаяся масса полужидких, всё вокруг жрущих центров – центров использования насилия, использования страха в обмен на деньги и карьеру. И кто суверен в этой дарвинистской жиже? Их много, но они трудноименуемы, как Цапок. Либо все они скопом и есть государственный суверенитет? Но тогда ты – вместе с государством - оказываешься во власти тех, кого не уважаешь и не контролируешь. Кроме того, все они структурные предатели, и изменят первыми.

РЖ: Одна названная метафора очень важна. Это метафора лайнера в зоне турбулентности. Отсюда мы переходим на власть как проблему. Есть такое существо, гремлин, который поселился на борту самолета и делает все возможное, чтобы его сломать. Не является ли этот гремлин той самой властью, о которой мы и вели речь? И если метафору продолжать дальше, то в самолете обязательно есть люди, которые этого гремлина видят, но бессильны, так как видят немногие. Не являются в таком случае люди, которые видят гремлина, теми, кто видят угрозу и пытаются о ней сообщить окружающим?

Г.П.: У нас есть менее сказочный, но не менее демонический пример рокового рейса – борт покойного президента Польши. Условием катастрофы под Смоленском был, конечно, густой туман. Но столь же реальны ошибки пилотов, некоторые из которых необъяснимы. Мы уже никогда не поймем, что руководило их действиями, вслушиваясь в испорченные записью голоса в кабине. Часть неопознаваема. Но еще одна реальность - примитивная инфраструктура аэродрома посадки. Еще одна - та высокая береза по курсу неверной глиссады, которая и своротила крыло. Реален вопль «Курваааа..!», которым обрывается звукозапись, и жизнь польского президента. Но разве не реальность – вся сумма предвыборных страха, ненависти и расчетов Качинского обогнать Туска, подсказавшая этот странный полет? Как и то, что на борту были те, кто был там не нужен, и то, что самолет не хотели увести ни в Белоруссию, по одним политическим причинам, ни в Москву - по другим. В сумме – вот вам катастрофа.

Кто тут «гремлин-убийца» – люди, техника или природа? Самолет летел навстречу катастрофе? Или сам он был катастрофой, в образе самолета успешно летевшей к столкновению с реальностью? Политический лайнер-убийца, пассажиры которого отдали себя во власть стихии столь же нечеловеческой, сколь не вполне природной. В этом смысле наша угроза уподобиться тому польскому рейсу, который по ходу полета, сперва успешного, суммой мотивов, вполне человечных, исподволь превращается в оборотня, в инструмент самоуничтожения…

РЖ: Может ли Интернет в предстоящем году быть инструментом решения тех политических проблем, которые не были нами замечены, но обозначились к концу 2010 года?

Г.П.: Я думаю, Интернет вообще не может быть инструментом. Это ландшафтная «среда сред», которая всех коммутирует, но сама одновременно теряет автономию.

История «Викиликса» показала новые шансы использования Интернета для сдерживания враждебных личности институтов, и одновременно – перспективу глобальных манипуляций Интернетом со стороны «внецифровых» сил. Чья возьмет, кто кем манипулирует и где сверхманипулятор? И это стало возможным благодаря свойствам этой среды, внутри которой возникают всевозможные оборотни, а со временем быть может и упомянутые «гремлины». Интернет дает широчайшие возможности для новых версий измены, для многослойных предательских схем. Сеть обслуживает генезис принципиально двусмысленного субъекта, о котором уже бесполезно спрашивать, кто он, и каковы его «настоящие» взгляды.. Хотя взгляды у него есть, и вы их узнаете, испытав на собственной шкуре. Вот например, судья Данилкин – он кто? Он заинтересован, он запуган? Он веселый циник, в духе маркизов 18 века? Я могу даже допустить абсолютно радикальную гипотезу – Данилкин вынес приговор, действуя «независимо». Эта версия самая неприятная из всех остальных. Интернет неслыханно ускоряет этот оборотнический прогресс.

РЖ: Эта среда интернациональна?

Г.П.: Ну, конечно. Сперва акулы поели славян, потом немку. Эйяфьятлайокудль завалил пеплом киевский аэропорт Борисполь - абсолютный интернационализм! Существенно другое, потеря границ. Ведь на чем держалась вообще вся мировая игра – мы постоянно контролировали границу. И знали, где пределы контроля. Была конечно и какая-то дикая, серая зона со своими сомалийскими пиратами, а за ней зона дикости, где плавали акулы и затонул «Титаник». Но вот граница исчезает. И теперь пиратов можно встретить где угодно, хоть в Химкинском лесу.

В этом пространстве уже нет тайн, но мы не можем сказать, что собственно мы видим. История с Кущевской была много лет назад распубликована в центральной прессе, но никто, ни власти, ни сами СМИ на это не обратили внимание. Проблема в том, что собственно мы видим?

Что мы видели в нулевые годы? Что это было? Россия, поднимающаяся с колен? Можно называть это верой, можно называть это мифом… Или называть это идеологией? Я не знаю теперь, как это назвать. – например, ощущение лидерства и безопасности, которую дает лидер. Но это явно не было ни государством, ни системой управления, потому что сегодня видно, что никто ничем не управлял. Как следствие, одним из итогов года, является заново поставленный вопрос о власти.

Есть коалиция согласия с нынешней властью, и она велика. Не исключено даже, что она растет. Но государственные люди сами не знают, как именно велик этот консенсус, что его держит и где его границы. То есть, на чем он кончится. Поэтому им страшно!

Ландшафт исчез, и стало неудобно жить, ведь глаз так устроен, что он ищет условную опору - линию горизонта. Когда ее нет, и ты не понимаешь, где она, тебя охватывает тот самый страх, причину которого дальше начинают приписывать кому угодно - то милиции, то футбольным фанатам, то даже Ходорковскому или «кавказцам». Сегодня власть оспаривают как силу, способную организовать ландшафт. Власть утратила эту способность. Путин искал ландшафт на «Ладе Калина», и доехал до Дальнего Востока, но не нашел.

Россия не умеет жить в России. Но и изменить ее не желает. Хотят получить другую страну, чтобы та свалилась на них откуда-то сама. Здесь скрыт мощный потенциал нового нигилизма.

РЖ: А в «нулевые» при Путине ситуация была иная?

Сегодня надо заново обсуждать, чем вообще была власть Путина в «нулевые». Большинство прежних слов ни о чем не говорят. Медведев не скрывает своих противоречий. С одной стороны, нужен «драйв, а не стабильность», с другой, нельзя допустить перекоса выгод и интересов. Он так и говорит: надо сбалансировать интересы, чтобы ни одна часть страны не ушла в сторону. А откуда тогда драйв? Драйв - это именно энергия перекоса, гормонального прорыва энергий в чужое пространство. Когда кто-то вырвется в новые места, разбросав прежних их обитателей. Но если отсутствует приз, зачем куда-то рваться? «Какая-то ватная ситуация», говорит президент…

РЖ: Считать ли социальное многообразие, которое породил 2010 год, новым политическим фактором?

Г.П.: Рожденное в 2010 году социальное многообразие – как картины в некоторых романах: хмурое утро, и из лесу выходят непонятные, опухшие люди, сбиваясь в кучки. С какой целью – неясно. Они сбиваются в кучки, но среда не возникает. Беды заставляют их самоорганизовываться, но едва беда исчезает – например, погасили пожар - оказывается, что им просто нечего друг с другом делать. Отсюда, кстати, и вечные разговоры о чем-то чрезвычайном, о революции, о войне, потому что в чрезвычайных условиях возникает призрак русского комьюнити, но потом он исчезает. Остается власть как единственная этническая определенность для русских. А у нерусских есть еще дополнительная определенность и в этом неравенство положений, которое будет постоянно провоцировать конфликты. Потому что у русских нет идентичности, кроме одежд «власти», а у всех других этнических групп есть еще и этническая определенность. И они с ресурсами своей группы готовы имплантироваться в любую власть, даже якобы русскую.

РЖ: Необходимо ли создавать новую политику, взамен той, что была в 2000-е годы?

Г.П.: Да, конечно, но было ли политикой то, что считалось политикой? В 2000-е нам казалось, что да. Был «драйв». Но теперь выяснилось, что это было драйвом для малой группы людей, которые победили, и играли последствиями своей победы. А что было делать другим? Так бывает в крупных корпорациях: руководство безумно мотивировано игрой, оно инициативно, а этажом ниже офисная чернь с тоской юзает клавиатуру и ждет, когда всё кончится. Нередкое явление в бизнесе.

Так и тут. Нечто казалось политикой потому, что действия всей кремлевской команды в это десятилетие исходили из того, что главные вопросы мы решили и будем решать, а остальные - свободны, можете делать, что хотите. Я хорошо помню это чувство недоумения от того, что все ругают Путина, а сами ничего делать не хотят. Но все оказалось сложнее: наша победа не создала места действия. Оргия концентрации власти, не перейдя в построение государства, заболотила «властью» всё поле действия. Результатом стала война с применением травматического оружия всех систем…

РЖ: Можно ли утверждать, что обилие политических событий, природных и техногенных катастроф 2010 года фактически смыла грань между политическим и неполитическим, и вся политика стала, пусть и отчасти, но настоящим стихийным бедствием?..

Г.П.: Давайте вспомним, что термины «утечка», «ликвидность» и «ликвидация» из одного смыслового гнезда. Когда-то известный персонаж в треуголке говорил, что политика – это судьба. Сегодня можно сказать, что иллюзия контроля, которую давала политика, исчезает. В ушедшем году мы имели просто голливудские примеры этого: весной исландский Эйяфьятлайокудль, вулкан, отказавшийся учесть важность трансатлантических авиаперевозок, летом наши пожары, зимой ледяной дождь, а в промежутке – египетские акулы, в самом Египте объявленные «израильскими». Глобальность держится на конвенциональности, а та в прошлом году была опрокинута. Считается, что вулканы не должны нарушать сезон и деловые поездки, а акулы не могут подплывать к пятизвездочным отелям, и поедать немецких пенсионерок. В мире действуют полуприродные существа со своей нечеловеческой политикой. И при участии Интернета возникает новая среда, собственно говоря, не природная и не искусственная. Она какая-то «третья».

Беседовали Ирина Чечель и Александр Павлов

       
Print version Распечатать