Уроки "Матрицы"

Диву даешься, как легко покоряется силе воображения девственно-чистое сознание, не обремененное ни рефлексией, ни памятью, ни мечтами. Словно весь состав его пропитан каким-то сильнодействующим галлюциногеном, и, предоставленное самому себе, оно все грезит наяву и блаженствует в своих грезах. Сознание - никогда не tabula rasa, а уж, скорее, "табула-зараза", всегда какая-то картина, зараженная неким веянием и сама заражающая сознание других. Правильно сказал великий визионер Вильям Блейк: "Все, что есть сейчас, кто-то уже видел в своем воображении".

В раннем детстве я любил разглядывать лежавшие в столе у родителей облигации внутреннего государственного займа. Если кто помнит, в послевоенные годы эти бумажки выдавали вместо зарплаты. Наверное, в качестве компенсации за невыплаченные деньги на них были изображены величественные, сказочно насыщенные пейзажи, перед которыми и Брейгель бледнеет: длинные поезда мчались, пуская клубы дыма, среди рощ и холмов, ползли по пашням трактора, из створов гигантских плотин низвергались бурные потоки, поднимались города у стрелок подъемных кранов, стайками стрекоз летели в небе аэропланы. Этот мир я увидел, или, скорее, он сам завладел моим взором, прежде так называемой действительности, и он был для меня, странное дело, столь же настоящим, сколь и недостижимым, и даже тем более настоящим, чем более недостижимым. Вот так же, наверное, новгородские мореходы во времена Александра Невского завороженно смотрели на выступивший из морского тумана райский остров, не имея желания к нему причалить. А уж потом ученые епископы судили-рядили о том, какой рай и в каком смысле видели простодушные новгородцы.

Надо признать: культуры не только не интересуются "объективным миром", но даже не предполагают наличия такового. Жители деревень индейского племени виннебаго разделяются на две группы, и представители каждой из них рисуют план родной деревни по-разному: одни в виде круга, другие - как две разделенные части, причем и тот и другой образ не имеют отношения к действительному устройству деревни. Впрочем, то же самое относится к образам пространства и времени в любом ритуале.

Копнешь историю - и там миф на мифе, как будто человеческая память способна удерживать только вымысел. Хронология Фоменко - почти анекдотический случай мифологизации на основе предположительной демифологизации. Но уже и серьезные специалисты доказывают, что Святополк не убивал Бориса, а преподобный Сергий не благословлял Дмитрия Донского на битву и своих иноков в его войско не посылал. А советская власть историю вовсе отменила и наладила, так сказать, конвейерное производство исторической действительности "на научной основе". И я, уже приохотившись к чтению, так же восхищенно впитывал эпос страны победившего социализма. Врезалась мне в память легенда о рождении советской санитарной авиации из какой-то старой, еще 30-х годов, книжки: у лесника в таежной избушке тяжело заболел сын, и отец, пройдя на лыжах полсотни километров до ближайшей почты, отправил Сталину телеграмму со словами: "Отец, спаси моего сына". Получив телеграмму, Сталин послал куда нужно самолет, и сын лесника был спасен.

Много позже я услышал от матери рассказ о том, как однажды мой старший брат заболел корью, и мать, работавшая с радиоактивными материалами в небезызвестной "девятке", что на Щукинской, просила кадровика дать ей хотя бы день отпуска для ухода за сыном, а тот ответил: "Вы выполняете задание товарища Сталина, и пусть ваш ребенок умрет, но это задание вы обязаны выполнить". Из-под сладкого мифа выползла суровая действительность. Сознание научилось сомневаться. И его детство кончилось.

Зрелость мысли, учил Декарт, отмерена ее способностью к сомнению. Вот и китайцы, хоть и не имели своего Декарта, тоже говорили: "Малое сомнение - малое прозрение. Большое сомнение - большое прозрение". Правда, из-за декартовской гордыни европейская мысль быстро забыла парадокс сомневающегося знания и знающего сомнения. Она хотел только знания без сомнения. А между тем указанный парадокс отсылает нас к самому истоку сознания - к первичной самоаффектации, в которой мы можем быть собой только в той мере, в какой мы другие. И поэтому нет более достоверного свидетельства нашей подлинности, чем сознание того, что сознаваемое нами нереально. Что же в таком случае реально? То, что предположено миру и одновременно существует чисто предположительно: невероятная полнота бытия или, как говорили раньше, божественная плерома. Реальность в качестве чистого аффекта, неосязаемо легких грез есть не сущность, а действенность, качество бытия. Этот непредставимый источник всех представлений не сводится ни к опыту, ни к знанию, но и не отделен от них; он пребывает как бы "по ту сторону" всего данного. Он никогда не есть, но всегда остается. Он останется даже тогда, когда все пройдет. М.Мерло-Понти говорит в этой связи о "плоти мира", бесконечно разнообразной "матрице" нашего телесного присутствия, которая внушает нам интуицию "инобытия"1.

У этой матрицы есть заклятый враг: интеллект, оперирующий законами формальной логики. Символическую глубину бытия, которая существует поверх и прежде всего сущего, но ничему не противостоит, он хочет свести к однозначности понятий, а питаемое этой тайной творческое воображение запереть в клетке умственного схематизма. И он так упорно настаивает на соответствии своего отвлеченного знания действительности, что в конце концов вовсе перестает понимать пользу недоумения, а потому впадает в недопонимание. Так мы приходим к апофеозу техники, когда единственным образом реальности становится "оцифрованный мир", где плоть мира перемолота в информационную труху, а универсальный характер техницизма порождает общую для всех широт "картинку", о чем наглядно свидетельствует всесветное однообразие телевизионных шутов, увенчанное пуленепробиваемой тупостью CNN. Сведя действительность к техническому "материалу", человек не оставил места действительности в ее восхитительном разнообразии.

Между тем творимая современной цивилизацией технологическая пустыня не может удостоверять ничего иного, кроме... неральности показываемого. И чем настойчивее насаждается такое единообразие, тем более иллюзорным оно предстает. В "оцифрованном" мире это противоречие уже вырывается наружу. Нам представлен мир, творимый абсолютной скоростью светового сигнала в бинарном коде компьютерных устройств. Мчась со скоростью света, мы нигде не находимся и ничего не видим. Все созерцаемое нами будет иллюзией, соотносимой лишь с нашим внутренним состоянием. Это означает, помимо прочего, что в виртуальном мире электроники сила дана в собственном рассеивании, в самопотере, в своем отсутствии. Здесь политика перестает быть публичным действием и становится манипуляцией и пропагандой. На смену железной поступи модерна приходит развязный постмодерн с его "симулякрами" - развязный потому, что решать уже нечего и некому. Власть либеральничает, но ее свободолюбие маскирует не просто нежелание, но и прямо невозможность реального делания. А поскольку избавиться от внешнего мира все-таки никак невозможно, последний вытесняется в область чего-то постороннего и неподвластного разумению, а потому низменного: животной чувственности или даже физиологических отправлений организма. Зря люди компьютерного века смеются над писателями сорокиными. Над собой они смеются.

В таких условиях человеку предлагается дьявольский выбор: либо ужас без конца - тому, кто уповает на разум и безуспешно пытается найти реальность за пределами самим же умом создаваемой иллюзии; либо конец без ужаса - тому, кто готов предаться чувственным соблазнам той же самой бесконечно воспроизводящейся иллюзии. Заодно происходит подмена понятия матрицы: поскольку мир в технократической цивилизации не просто есть, а фабрикуется и воспроизводится, исток сущего в нем соответствует условиям и самому принципу тотальной иллюзорности бытия или, по-другому, отрезанности сознания от трансцендентного начала в себе. Миф возвращается под видом безупречной симуляции всего и вся и, наконец, симуляции самой симуляции. В широких компьютеризированных массах это двойное сальто-мортале современного сознания популяризировано голливудскими боевиками про киборгов и особенно кинотрилогией о "Матрице" - высокоразвитой системе искусственного интеллекта, поработившей человечество, которое уже не желает различать иллюзию и действительность. Российская же публика, всегда ждавшая от западной техники чудес и упорно путавшая фантастику с реальностью, была просто обречена воспринять художественный вымысел американских кинобоссов как репортаж с места событий.

Примечателен в этом отношении недавний доклад о перспективах мирового развития, подготовленный Институтом национальной стратегии во главе с С.Белковским. Записки этой организации пишутся в жанре манифестов, имеющих отношение не столько к национальной стратегии, сколько к пиар-стратегии известной группы лиц. На сей раз авторы доклада пугают обывателя новоявленной "религией матрицы", которая подчиняет человека иллюзиям медиасреды. Тема, конечно, далеко не новая. Еще сорок лет назад певец моей молодости Поль Саймон пел о том, что люди "молятся сделанному ими неоновому богу". А вот сравнительно недавний пример: известный французский феноменолог и христианский философ Мишель Анри видит в оцифрованном мире знамения антихристовой власти, которая соблазняет людей сделать из себя "образ зверя" (Откр. 13:14). Ибо человек на самом деле не зверь, но может уподобиться зверю, если отринет человеческое в себе, каковой поступок требует все-таки известного усилия и даже насилия над собой 2. Правда, в докладе духовное по сути откровение Апокалипсиса ради вящего эффекта переносится прямиком на "постмодерн" и все ту же треклятую "Америку". Заодно с ними действует хитроумный Китай, убаюкивающий доверчивых европейцев разговорами про вездесущность сна. Америка и Китай готовятся установить на Земле самую черную диктатуру - диктатуру иллюзии. России, понятное дело, предстоит возглавить борьбу всех защитников правды против ужаса "последних времен".

В этой топорной схеме относительно свежей является, пожалуй, лишь мысль о сходстве китайского мировоззрения и постмодерна. Автор этих строк уже не раз высказывался публично в том же духе и теперь мог бы с удовлетворением отметить, что его голос был услышан на родине. Жаль только, что в докладе из этого тезиса делаются столь несуразные "оргвыводы". Если бы наши стратеги преодолели естественное отвращение русских патриотов к "упаднической мысли" Запада и почитали бы, например, Хайдеггера, то они узнали бы, что имеют дело с "самообязывающей" силой человеческой истории. Ибо здесь объективность и субъективность существования полностью совпадают, взаимно обязывают друг друга.

Конспирологи из ИНС предлагают бороться с Матрицей крестными ходами и молебнами. Полагаю, им следует оторваться от закабаливших их компьютеров и самим подать пример в этом душеполезном начинании. Но как быть с тем, что в век Матрицы уверенность в своей правоте не гарантирует обладания истиной? Помнится, католический писатель Бернанос прочувственно писал на эту тему в романе "Под солнцем Сатаны". И, конечно, нужно еще объяснить, почему "религия матрицы" вышла из лона именно христианской цивилизации? Дело, наверное, в том, что христианство с особенным упорством настаивало на полной определенности зрительного и словесного образа истины, что со временем откликнулось культом "объективной истины" в технократической цивилизации. Мир Матрицы есть не что иное, как доведенная до предела диктатура научной истины. Но он есть также предел нигилистической игры на понижение, поскольку в нем за истинное выдается только возможное - то, что можно наблюдать и мыслить. Сводя мир к одной общей для всех "картинке", он воплощает произвол и господство в их самом чистом виде.

Вот первый урок Матрицы: знание может не освобождать, а, напротив, закабалять. А потому и борьба с Матрицей под флагом той или иной идеологической истины (не путать с истинностью) обречена на неудачу. Здесь как в американском правосудии: "С этого момента любое ваше слово может быть обращено против вас...". Новый идеал породит лишь очередную иллюзию, любые резоны только обострят чувство обманчивости происходящего. А все потому, что утрачена память о начале всего, и идея насильнически отождествляется с вещью вне их общего истока.

Что делать? Отгородиться от нигилизма "санитарными кордонами"? Но это враг не внешний, а внутренний, поражающий самое сознание. Духовные старцы давали более практичный совет: "Держи голову в аду и не отчаивайся". Надежда не умирает потому, что "смелый новый оцифрованный мир", как мы могли заметить, наследует божественной матрице бытия в истине самоотсутствия, пусть даже эта истина сегодня выглядит опытом богооставленности. Следует прислушаться к голосу тех философов (среди них тот же Хайдеггер), которые говорят о неправомерности самой идеи секуляризации религии.

Нынешняя ситуация удачно обозначена в почти уже крылатых словах Бодрийяра: "Все оргии освобождения мы уже пережили и теперь ускоряемся в пустоте". Самое время вглядеться в эту за-историческую бездну и от мифологизирующих истин истории перейти к внутренней истине историчности.

Продолжение следует

Примечания:

1 M., Merleau-Ponty, The Visible and the Invisible, Northwestern University Press, 1968, p. 221.

2 M., Henry, I am the Truth. Toward a Philosophy of Christianity, Stanford University Press, 2003, p. 268.

       
Print version Распечатать