Кодзин Каратани. Транскритика: О Канте и Марксе / Kojin Karatani. Transcritique: On Kant and Marx / Trans . Sabu Koshu. - MIT, 2003. - 336 p.

Часть 1

Что происходит, когда Кодзин Каратани читает "критику политической экономии" сквозь очки кантовских Критик? Это большой вопрос, возникающий при чтении второй части "Транскритики". Простите меня за еще одно погружение в мрачный (и не слишком элегантно воспроизведенный) мир марксистской теории; нам придется продвигаться сквозь темы, изжеванные академической философской наукой, не избегая парафраз в стиле базового университетского курса. К сожалению, я не знаю другого способа уяснить данные вопросы (прежде всего для себя).

Согласно трактовке Каратани, Маркс очерчивает "трансцендентальные условия" экономики капитализма. Но эти условия включают в себя антиномии, которые могут быть преодолены (потому что они никогда окончательно не решаются) в процессе непрекращающегося "параллакса", или перемещения фокуса внимания, снующего между двумя позициями. Кантовская "трансцендентальная дедукция" выступает здесь в форме того, что Каратани называет "транскритикой", то есть в виде "челночного" передвижения взад-вперед между несоразмерностями, порожденными сменой точек зрения. Каратани с большой обстоятельностью рассматривает различные параллаксные сдвиги в аргументации Маркса; Маркс, как известно, неоднократно переезжал из Германии во Францию, а затем в Англию, но параллельно он сходным образом переходил от критики немецкого идеализма (Гегель и младогегельянцы) к критике французского "утопического" социализма и его политической идеологии, а затем к критике британского эмпиризма и соответствующей политэкономии. (Я пропущу то интересное место, где Каратани остроумно трактует статью Маркса "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта" как "критику национальной политики" (с. 151), в ходе которой, по его мнению, была выдвинута теория государства, недооцененная в позднейшей марксистской традиции.)

Маркс в определенном смысле возвращается к кантовским антиномиям между идеализмом и эмпиризмом в ходе параллаксного передвижения между гегельянской диалектикой, с одной стороны, и британским эмпиризмом и утилитаризмом, с другой. На более специальном уровне Маркс исследует такие антиномии внутри традиции самой британской эмпирической политэкономии. С одной стороны, есть политическая экономия Рикардо, основанная на трудовой теории стоимости (ценности), - Маркса обычно рассматривают как великого наследника этой традиции. Но, с другой стороны, есть политэкономия Сэмюэла Бейли, который критиковал Рикардо (в 1825 году) на том основании, что не существует ни такой внутренне присущей предмету субстанции, как "ценность", ни такой вещи, как "трудовое время". Вместо этого Бейли утверждает, что ценность является чисто относительным (сегодня мы сказали бы "структурным") феноменом: оно существует лишь в качестве маркера, обозначающего, каким образом одни предметы потребления относятся к другим предметам потребления, на которые они могут быть обменены. Каратани называет Бейли забытым предшественником неоклассической экономики, разработанной в конце XIX столетия и до сих пор занимающей господствующие позиции в "буржуазной экономике". Неоклассики, как и Бейли, отвергают трудовую теорию стоимости, равно как и всякую другую теорию внутренней ценности; они исходят из предпосылки, что ценности формируются лишь как "побочные продукты" процесса купли/продажи - иными словами, они возникают в результате перепадов в соотношении спроса и предложения. С точки зрения неоклассической экономики никакого Маркса просто не существует: он игнорируется как нерелевантная фигура на том основании, что ему так и не удалось преодолеть эссенциализм, присущий трудовой теории стоимости. Конечно, такой подход служит прекрасным "алиби" для неоклассической политэкономии, давая ей возможность игнорировать все основные темы, связанные с Марксом, как-то: вопросы собственности и распределения капитала, проблему эксплуатации и, главное, классовую теорию. Вместо этого экономисты-неоклассики рассматривают только вопросы "эффективности" и "полезности" - таким образом из "политической экономии" полностью изымается политический аспект, благодаря чему она превращается в чисто экономическую дисциплину.

Каратани утверждает, что чтение Бейли заставило Маркса пересмотреть свое отношение к Рикардо (до этого он был безусловным "рикардианцем") точно таким же образом, каким чтение Юма заставило Канта пробудиться от "догматического сна", навеянного идеалистическим рационализмом. Каратани не приводит доказательств в пользу этого утверждения; бегло просмотрев то, что было сказано Марксом о Бейли в процессе разработки теории добавочной стоимости, я не обнаружил у него какого-то особого интереса к этому экономисту. Но независимо от того, действительно ли Маркс получил важный для себя импульс, читая Бейли, я нахожу предложенную Каратани общую трактовку структуры мышления Маркса достаточно убедительной и правдоподобной. Некоторые экономисты, придерживающиеся марксистской ориентации (такие как Стивен Резник и Ричард Вольфф), давно утверждают, что Маркс преодолел эссенциализм Рикардо. Каратани полагает, что Марксова "критика политической экономии" оперирует преимущественно антиномиями, или осуществляет параллакс, между трудовой теорией стоимости, с одной стороны, и свойственным Бейли (и экономистам-неоклассикам) позитивистским отрицанием теории ценности как таковой, с другой. Каратани отмечает, прежде всего, что даже теория прибавочной стоимости не была оригинальным изобретением Маркса; левые рикардианцы уже разработали ее для объяснения возникновения прибыли и эксплуатации - примерно таким же образом, каким левые младогегельянцы (например, Фейербах) уже разработали и теорию отчуждения, и критику религии, на которые Маркс опирался в молодости, но позднее отверг как недостаточные и не вполне адекватные. Что касается второй половины антиномии, то Каратани отмечает, что "скептицизм Бейли [по отношению к трудовой теории стоимости] напоминает юмовский критицизм относительно картезианского ego cogito" (с. 5). И как Кант, с одной стороны, признает правоту Юма (в том смысле, что картезианское эго не существует субстантивно), но, с другой, считает, что Юм не прав, полагая, что обеспечивающая единство личности форма эго должна тем не менее постулироваться в качестве трансцендентального условия апперцепции, - так и Маркс, согласно Каратани, отвергает рикардианский эссенциализм (трудовую теорию стоимости в ее классической форме), но при этом настаивает, вопреки номинализму Бейли (и позднейших неоклассиков), что "трансцендентальная рефлексия о ценности/стоимости" (с. 6) необходима для осмысления капитализма как системы.

Иными словами, как то, что Кант называет "апперцепцией", полностью распалось бы, если бы восприятие действительно было таким атомизированным, каким оно представлялось Юму, так и капиталистический порядок перестал бы функционировать, если бы он действительно был таким атомизированным и релятивистским, каким он представлялся Бейли и до сих пор представляется неоклассикам. Что связывает перцептивный опыт воедино - и что позволяет ему поддерживать некую идентичность и проносить ее сквозь время, - это действительно "Я"; но это "Я" не обладает субстанциальностью, которая приписывалась ему в картезианской традиции, ибо оно представляет собой просто пустую форму; это "трансцендентальный субъект мысли = x" (первая Критика, A346/B404). (Это может подвести нас к рассмотрению Маркса в категориях кантовских паралогизмов, как и его антиномий. Я не буду здесь развивать эту тему, поскольку Каратани ее не обсуждает; но мне хочется поразмышлять и, если получится, написать об этом в дальнейшем. Интересно отметить, что Делез и Гваттари описывают "паралогизмы" психоанализа в терминах, позаимствованных из кантовской критики паралогизмов рациональной психологии.) И еще одна параллель: как пустая трансцендентальная форма "Я" проносит сквозь время единство субъекта, так трансцендентальная категория, которую Маркс называет "формой стоимости (ценности)", удерживает единство капиталистической экономики, не только позволяя ей воспроизводить себя, но и побуждая, если не вынуждая ее к экспансии во времени. Маркс прибегает к кантианским "трансцендентальным" аргументам, когда постулирует двойную форму стоимости предмета потребления (потребительская и меновая стоимость), в противовес как рикардовской эссенциалистской (субстантивистской) трудовой теории стоимости, так и номиналистскому, позитивистскому и, наконец, неоклассическому отрицанию самой категории "стоимости (ценности)".

Такой способ прочтения Маркса неизбежно подводит к так называемой "проблеме трансформации", являющейся одним из самых острых вопросов марксистской политической экономии. Как известно, в первом томе "Капитала" Маркс раскрывает структуру эксплуатации в терминах "прибавочной стоимости": грубо говоря, это несоразмерность между стоимостью самой рабочей силы как товара (выражаемой в зарплате рабочих) и стоимостью товаров, произведенных этой рабочей силой. Разница между вторым (стоимостью товаров) и первым (стоимостью рабсилы) изымается из рабочего процесса капиталистами и служит источником аккумуляции капитала. В первом томе Маркс ведет свои рассуждения на очень высоком уровне абстрагирования, описывая структуру капиталистического общества как единого целого. Однако в третьем томе "Капитала" Маркс пытается писать о конкретных капиталистических предприятиях и о конкретных механизмах ценообразования и распределения дохода. Как преодолеть расстояние между такой абстракцией, как "стоимость"/"ценность", и реальными ценами на реальные потребительские товары? И как пройти путь от такой абстракции, как "добавочная стоимость", до реального дохода? Хорошо известно, что математическая модель Маркса, описывающая эту "трансформацию", неверна и что эта проблема вообще не имеет математического решения (соответствующие уравнения могут быть решены только при очень специальных, ограниченных и нереалистичных условиях); вот почему Маркс (как и Рикардо, пытавшийся сделать это до него) так и не смог их решить. Многие критики увидели в этой неудаче проявление неустранимых противоречий в концепции Маркса; экономисты-неоклассики сделали вывод, что неосуществимость трансформации лишний раз подтверждает, что "стоимость", "прибавочная стоимость" и "эксплуатация" - вообще нерелевантные понятия и что лучший способ понимать экономику состоит в том, чтобы не выходить за рамки таких категорий, как цены и доходы.

Я недостаточно компетентен, чтобы обсуждать всю историю проблемы трансформации, для чего пришлось бы проанализировать многочисленные попытки специалистов по политической экономии марксистской ориентации установить соотношение между стоимостью/добавочной стоимостью, с одной стороны, и ценами/доходами, с другой, вместо того чтобы полностью отказаться от "абстракций" ("ценностей") в пользу "конкретики" (то есть цен и доходов). (Существует еще неорикардианство Пьеро Сраффа, в котором я плохо разбираюсь, но знаю, что в нем возрождается подход к национальной и мировой экономике как к системам; неорикардианцы выступают против атомизма микроэкономики и маргиналистских подходов.) Суть дела не в корректировке математических формул Маркса (которая, впрочем, и не может быть произведена, учитывая общие предпосылки проблемы), а в проблематизации самих этих предпосылок. На мой взгляд, дело осложняется тем, что сама постановка проблемы трансформации ценностей в цены возможна лишь в том случае, если мы рассматриваем капитализм как закрытую синхронную систему, пребывающую в состоянии равновесия. Из этой предпосылки и исходит, в сущности, большинство экономистов, принадлежащих как к классическим, так и к неклассическим школам. Однако в других разделах "Капитала" Маркс утверждает, что такой подход совершенно неадекватен, поскольку капитализм - это процесс, который по необходимости развертывается во времени и, стало быть, никогда не находится в состоянии равновесия. По мысли Маркса, кризисы составляют неотъемлемую часть капиталистической системы. Они возникают не в результате простых аберраций или временных отступлений от сбалансированных норм (как полагают по сей день экономисты-неоклассики), но внутренне присущи капитализму как таковому. Они представляют собой не только результат оборота капитала, но и являются его движущей силой. Кризисы неизбежны из-за фактора времени. Если что-то и следует считать нормами капиталистического хозяйства, так это кризисы и экономические циклы; равновесие - это фиктивная идеализация, пустая абстракция, причем даже не слишком полезная. Нет никакого резона предпочитать математические абстракции неоклассической экономики (которые, как я отметил в другом месте, возникли в XIX веке вследствие проецирования на сферу экономики не вполне адекватных представлений доквантовой и дорелятивистской физики) "трансцендентальным" абстракциям, выработанным Марксом.

Если взглянуть на капиталистическое производство и обращение товаров как на процесс, происходящий во времени (то есть увидеть его в аспекте диахронии, а не синхронии), то проблема трансформации станет не столько неразрешимой, сколько нерелевантной. Если будущее остается открытым, подверженным случайностям и, по большому счету, непредсказуемым, то товары могут остаться нераспроданными и предпосылка баланса перестанет выполнять роль эффективной рабочей гипотезы; то, что Каратани, следуя марксистской традиции, называет "торговыми циклами" - чередованием по столь привычной для нас модели "бум-спад", - всегда присутствует в капиталистической экономике, но не в виде конечных эмпирических данностей, а в виде тенденций (иными словами, они суть то, что Маркс называет "тенденциальными" процессами ["tendential" processes]: они не являются ни предсказуемыми, ни неизбежными, поскольку существуют противоборствующие факторы, которые всегда могут свести их на нет или обернуть в другую сторону; однако тенденции, создающие условия для протекания этих процессов, имманентны для капиталистической системы как таковой). Поэтому Каратани утверждает, что стоимость и прибавочная стоимость - в том виде, в каком они постулируются в первом томе "Капитала", - представляют собой трансцендентальные условия возможности капитализма. Стоимость и прибавочная стоимость суть предпосылки, которые делают возможным эмпирический процесс получения капиталистами прибыли. Но ни стоимость, ни прибавочная стоимость сами по себе не относятся к разряду таких вещей, с которыми мы можем столкнуться в реальной жизни. Эмпирически мы сталкиваемся только с ценами и доходами. "Таким образом, - пишет Каратани, - отстаиваемый экономистами-неоклассиками тезис о том, что стоимость и прибавочная стоимость являются фиктивными понятиями, полностью соответствует представлениям, характерным для обыденного сознания" (с. 242). (Это не означает, что люди, живущие при капитализме, являются носителями "ложного сознания"; вернее будет сказать, что - как выразился бы Жижек - "идеология" цен и доходов сама по себе является объективной частью социальной реальности; ниже мне придется еще раз коснуться этого вопроса.)

Исходя из вышесказанного, Каратани делает вывод, что часто отмечаемое "несоответствие" между первым и третьим томами "Капитала" очень похоже на то, что отмечается в связи с Кантом, "в первой Критике которого проблема субъекта трактуется в общем виде, в то время как в третьей Критике разрабатывается тема множественных субъектов" (с. 243). Сходным образом Маркс в первом томе имеет дело с капиталом в целом, а в третьем - с механизмами функционирования отдельных капиталов. Первый том "Капитала" (как и первая Критика Канта) посвящен универсальной структуре: трансцендентальным условиям возможности всякого опыта. Третий том (как и третья Критика) - единичному опыту и тому, как перейти от этих множественных сингулярностей к трансцендентальным условиям, которые их генерируют и предопределяют. В третьем томе Маркс "имеет дело с множественными капиталами, задаваясь в то же время трансцендентальным вопросом: как это эмпирически возможно, что они претворяются в доходы или в норму прибыли?" (с. 243).

Если в третьей Критике рассматривается антиномия между 1) универсальной природой эстетического суждения (тот факт, что оно претендует на универсальную значимость) и 2) безосновной сингулярностью любого индивидуального эстетического суждения (тот факт, что оно не может апеллировать, с целью получить подтверждение, к какой бы то ни было "высшей инстанции"), то в третьем томе "Капитала" рассматривается антиномия между 1) обоснованием цены ценностью, а дохода - прибавочной стоимостью (тезис: Рикардо) и 2) независимостью цены от ценности и дохода - от прибавочной стоимости (антитезис: Бейли). В этом антитезисе цена детерминируется релятивно, независимо от понятия ценности, соотношением спроса и предложения; при этом доход, с точки зрения индивидуального сознания, - это просто "стоимость продукции минус себестоимость" (с. 241), а рабочая сила (в неоклассической теории предпочитают выражение "человеческий капитал": прекрасный образец катахрезы, или злоупотребления метафорой, поскольку путем подмены терминологии попросту элиминируется различие между капиталистическими инвестициями и продажей рабочими своей рабочей силы как потребительского товара) - это просто еще один вклад в себестоимость продукции. Каждый, кто читал "Капитал", знает, сколько внимания уделяет Маркс критике подобных допущений. Но такая критика становится необходимой главным образом потому, что эти "идеологические" допущения существуют по необходимости, как "объективные иллюзии": они нужны, поскольку благодаря им формируются те реальные формы отношения человека к рынку, в рамках которых его участники выступают как покупатели и продавцы, потребители и собственники. Что касается другой стороны антиномии - тезиса, соответствующего рикардианской трудовой теории стоимости, - то он тоже представляет собой объективную иллюзию в той мере, в какой его понимают как эмпирическую реальность (нечто такое, с чем мы сталкиваемся внутри опыта), а не как трансцендентальное условие опыта. Мы встречаемся с "добавочной стоимостью" только как с вещью "в себе и для себя" - точно так же, как мы встречаемся со временем, пространством и причинностью (существующими в себе и для себя). Они представляют собой условия опыта, а не вещи, с которыми мы имеем дело внутри опыта. Вот почему Каратани говорит: "Трудовая теория стоимости/ценности Маркса и соответствующая теория Рикардо фундаментально различны"; для Маркса дело обстоит не так, что вклад трудового времени определяет ценность; согласно его теории, напротив, форма (система) стоимости определяет социально необходимое трудовое время" (с. 244). "Если для классических экономистов трудовое время есть просто еще одна форма выражения соотношения между ценой и стоимостью, установившегося в унитарной системе, то Маркс начал свой анализ с множественных систем, и именно поэтому ему понадобились понятия социальной и абстрактной трудовой стоимости" (с. 227-228).

Эти соображения привели Каратани к пониманию важности категорий циркуляции и денег в Марксовом анализе капитализма. Давно идут споры о том, почему Маркс начинает первый том "Капитала" с анализа форм потребности и денег (а также товарного фетишизма), который он проводит до того, как переходит к теории добавочной стоимости. Луи Альтюссер даже советует читателям пропустить эти главы при чтении "Капитала", поскольку видит в них рецидив гегельянства и отступление от стержневого хода рассуждений Маркса. Каратани же, напротив, полагает, что эти главы занимают центральное место во всем проекте Маркса. Каратани видит в них то место, где происходит разрыв (Альтюссер называет его "эпистемологическим сломом") с ранними, более осторожными концепциями Маркса; это место, где Маркс разрабатывает ключевое понятие формы стоимости (ценности): "в теории формы стоимости заложены разгадки всех тайн движения капитала... Форма стоимости - это такая форма, которая не осознается людьми, находящимися внутри монетарной экономики; это форма, которая открывается только трансцендентально" (с. 9).

Теория формы стоимости обусловлена двойной природой предметов потребления: они обладают одновременно и потребительской, и меновой стоимостью. Это раздвоение становится возможным только благодаря деньгам. Деньги - это универсальный эквивалент, совершенно особый предмет потребления, способный "заместить" все прочие потребительские товары. В результате образуется "внутренне присущая форме стоимости радикальная асимметрия" (с. 200) между деньгами и всеми другими предметами потребления. Потребительская стоимость денег, в отличие от потребительской стоимости всех других товаров, не имеет ничего общего с их чувственными свойствами. Маркс противопоставляет деньги - как трансцендентальную форму - "субстанциальному аспекту денег (каковым может выступать, например, золото или серебро). Субстанциальное восприятие денег является, по Марксу, проявлением фетишизма" (с. 196). Поскольку их потребительская стоимость чисто формальна, или трансцендентальна, деньги не обязаны принимать форму вышеуказанных металлов; они могут быть сделаны из бумаги или даже (как это и происходит сегодня в сфере транснациональных финансов) носить совершенно виртуальный характер. "Все - все, что угодно, - эксклюзивно поставленное на место общей эквивалентной формы, становится деньгами; тем самым оно приобретает право быть обмененным на все, что угодно" (с. 7). Тем не менее денежный фетишизм - смешивание трансцендентального аспекта с эмпирическим - остается формой восприятия, от которой невозможно избавиться, поскольку такая "нелигитимная" конкретизация, или фетишизация, денег внутренне необходима для функционирования капиталистической экономики как таковой. По словам Каратани, "деньги напоминают кантовскую трансцендентальную апперцепцию. Деньги как субстанция - это иллюзия или, если быть более точным, трансцендентальная иллюзия, и именно поэтому от нее так трудно избавиться" (с. 6).

Главная проблема, возникающая в связи с Марксовыми антиномиями стоимости, состоит в том, что обе стороны игнорируют реальность денег как всеобщего эквивалента. Для Рикардо и политических экономистов классической школы, с одной стороны, и для Бейли и неоклассической школы (вплоть до сегодняшнего дня), с другой, сами деньги остаются предметом, не имеющим значения. С точки зрения Рикардо, деньги - это просто мера вложенного в товар труда, определяющего его стоимость; для Бейли стоимость относительна, но он не уделяет внимания деньгам как средству, в котором эти отношения нашли свое выражение. "Бейли упускает из виду тот простой факт, что предметы потребления не могут быть выражены прямо" (с. 194). Как Рикардо, так и Бейли рассматривают деньги как нечто прозрачное - точно так же, как традиционная метафизика рассматривает язык как нечто транспарентное. Даже сегодня, как отмечает Дуг Хенвуд в своей прекрасной книге "Wall Street", "в (нео)классической экономике деньги трактуются как нечто нейтральное - как простой смазочный материал для торговли, - но не как нечто, обладающее собственной силой"; экономика строит "парадигмы, в которых часто полностью игнорируются деньги и финансы; в лучшем случае они учитываются словно бы поневоле, задним числом". Маркс же, напротив, настаивает на скрытой от поверхностного взгляда существенности денег и финансов. Как универсальный эквивалент трансцендентальной формы, деньги не просто устанавливают взаимоотношения между внешними факторами (объектами, продаваемыми как предметы потребления); они формируют и изменяют ситуацию самим фактом их приравнивания (прежде всего деньги как эквивалент есть то, что превращает вещи в предметы потребления). Сходным образом финансовые спекуляции, которые сегодня правят бал на глобальных рынках, суть не просто иллюзии, отвлекающие нас от "реальной" экономической деятельности, имеющей место в производстве. Или, точнее, финансовые спекуляции суть иллюзии, но не "простые", а трансцендентальные: их иллюзорность сама по себе является объективной силой - силой, которая движет весь процесс производства и обращения товаров. Это не марксистская, а неоклассическая политэкономия сводит все к производству и выгоде, игнорируя тем самым структурную и материальную важность броуновского движения "беспочвенных" потоков финансового капитала, которое составляет сегодня львиную долю всей глобальной экономической деятельности.

Каратани даже видит в центральной роли денег в мировой капиталистической экономике нечто вроде фрейдовского "возвращения вытесненного". Классические экономические теории Смита и Рикардо были реакцией против идей меркантилистов, которые "наивно" полагали, что сами деньги - в форме золотых и серебряных слитков - являются источником национального благосостояния. Однако Маркс в своей транскритике "переигрывает" оппозицию "меркантилисты vs классики". Каратани отмечает, что Маркс начинает рассмотрение денег с фигуры скряги - человека, который откладывает деньги вместо того, чтобы их тратить или инвестировать. Скряга - это эквивалент, на индивидуальном уровне, того, чем является меркантилизм на национальном уровне. Но оппозиция между меркантилизмом и классицизмом возвращается в сердце самого капитализма - в форме разницы между двумя Марксовыми формулами оборота: Т - Д - Т (товар - деньги - товар; товар продается за деньги, которые, в свою очередь, тратятся на приобретение другого товара) и Д - Т - Д' (деньги - товар - деньги; деньги тратятся на товары, которые, в свою очередь, используются для получения большего количества денег). Первая формула соответствует опыту индивидов как рабочих, продающих свою рабочую силу как товар, дабы получить (при посредстве денег) те товары, в которых они нуждаются, чтобы выживать, содержать себя и воспроизводиться. Вторая формула соответствует тому, что Маркс называет "самовозрастанием капитала", его воспроизводством в увеличивающемся масштабе, то есть аккумуляцией капитала. Капитализм, в его наиболее "продвинутых" формах, действительно возвращается к "снятой" (как сказал бы Гегель) версии скупости/меркантилизма; это проявляется в том, что его конечной целью становятся сами деньги, а не вещи, которые могут быть приобретены при посредстве денег. Вот почему "движение капитала должно продолжаться бесконечно. На самом деле это беспредельный (если не запредельный) и, по существу, бесцельный процесс" (с. 209). Эта бесконечная аккумуляция ради самой аккумуляции есть возвращение вытесненного - новое явление (меркантилистских) денег (денег как фетиша) после того, как экономисты классической, а затем и неоклассической школы отказали им в каком бы то ни было значении.

Концентрируя внимание на деньгах, мы тем самым сосредоточиваем внимание на обороте. Каратани отмечает, что, даже если добавочная стоимость извлекается при производстве, она должна быть реализована в обороте, то есть товары должны быть проданы. Из этого вытекает несколько последствий. Прежде всего, успех оборота подвержен случайностям; всегда существует опасность, что данные товары не будут проданы и что добавочная стоимость не будет реализована; в этом случае капитал не будет аккумулирован. Во-вторых, товарооборот требует определенного времени; "оборот" капитала никогда не бывает мгновенным, хотя существует постоянное давление со стороны тех сил, которые хотят, чтобы он происходил все быстрее и быстрее. В-третьих, сама добавочная стоимость, как трансцендентальная форма, основана на разрыве, или несоразмерности, между гетерогенными регистрами стоимости. Если взять самую прямую формулировку теории Маркса, то речь идет об имеющемся в сфере производства несоответствии между стоимостью рабочей силы как товара и стоимостью товаров, произведенных этой рабочей силой. Но когда добавочная стоимость реализуется в сфере оборота, наблюдается несоответствие между двумя циклами: Т - Д - Т и Д - Т - Д'. Эти регистры, по сути дела, несоизмеримы, поскольку первый относится к простому воспроизводству (я продаю мою рабочую силу, чтобы получить возможность купить продукты потребления, которые позволят мне выжить и снова продать свою рабочую силу завтра), в то время как второй описывает экспансию и аккумуляцию - процесс, не обусловленный каждодневными нуждами. Каратани мог бы процитировать здесь Делёза и Гваттари, которые отмечают, что " не одни и те же деньги поступают в карман наемного работника и записываются на баланс предприятия" (1).

Здесь самое время подумать о роли кредита. Деньги и финансово-кредитная система позволяют разделить акты обмена (покупки и продажи) во времени и пространстве. "Т - Д (продажа) и Д - Т (покупка) отделены друг от друга, и именно по этой причине сфера обмена становится бесконечно растяжимой в пространстве и времени" (с. 207). Но это разделение также производится различными, зачастую несоизмеримыми способами. Потребительский кредит сыграл главную роль в экспансии американской экономики, развертывавшейся на протяжении нескольких последних десятилетий. Но потребительские кредиты имеют свой предел; человек чувствует себя порабощенным своим долгом, поскольку он нуждается в постоянном притоке денег для удовлетворения повседневных жизненно важных потребностей. Если я брошу работу, то не смогу уплатить проценты и на моей кредитной карточке не останется денег. Что же касается коммерческих и финансовых кредитов, то они в каком-то смысле бесконечны. Коммерческие и финансовые кредиты организованы таким образом, что у заемщика возникают возможности для бесконечного оттягивания окончательного расчета. Как пишет Каратани, "кредит подстегивает бесконечное движение капитала и в то же время ускоряет самовоспроизводство капитала и устраняет опасности, связанные с продажами" (с. 219). Следует отметить, что действующие в сегодняшней Америке законы о банкротстве гораздо более суровы по отношению к индивидам, чем к банкам или кредитным компаниям. Кроме того, для корпораций банкротство чаще всего является чисто формальной процедурой, позволяющей компаниям сократить расходы и получить выгоду от "реорганизации".

Конечно, Маркс довольно часто нападает на фетишистскую иллюзию того, что деньги самовоспроизводятся и самовозрастают магическим образом, как будто можно накопить капитал без эксплуатации, которая имеет место в цикле Деньги (Д) - Товар (Т) - б ольшее количество денег (Д'). Но Каратани замечает, что капиталистическая идеология фактически стремится скрыть то, что действительно происходит в процессе оборота, равно как и то, что действительно происходит в процессе производства: "идеология промышленного капитала избегает слова "капитализм", отдавая предпочтение выражению "рыночная экономика", удобному тем, что оно представляет движение капитала как свободный обмен товарами при посредстве денег на рынке. Таким образом, вуалируется тот факт, что рынок обмена - это в то же время место, где аккумулируется капитал" (с. 208). Разница между марксистской и неоклассической экономическими теориями не в том, что первая делает акцент на производстве, а вторая - на обороте; скорее, различие в том, что марксистская экономика - при рассмотрении как производства, так и оборота - фокусирует внимание на процессе аккумуляции капитала, в то время как классическая экономика видит в аккумуляции капитала просто побочный продукт концентрации средств при равном обмене между отдельными индивидами.

"Транскритика" Каратани далеко не безупречна. По сути дела, я вижу в этой книге те же недостатки, за которые ее критикует Жижек, хотя я отвергаю попытку Жижека превратить кантианство Каратани в гегельянство. Прежде всего, Каратани переоценивает важность идеи, что добавочная стоимость может быть реализована только в обороте; кажется, он вовсе игнорирует ее роль в производстве, а иногда даже приписывает доходы от промышленного и финансового капитала торговому капиталу, который в большой мере зависит от арбитража (извлекая прибыль из различия между ценами на двух не связанных между собой рынках, разрыв между которыми может преодолеть только торговец). Но, как я уже говорил в другом месте, эта "странная лакуна" (как называет ее Жижек) не фатальна. Дело в том, что рассуждения Каратани о несоизмеримости между различными экономическими регистрами вполне применимы и к производству, хотя сам автор имеет в виду только оборот. Ибо ключевым элементом всех этих процессов являются деньги (включая кредиты) в роли универсального эквивалента. Именно деньги есть то, что парадоксальным образом служит общей мерой вещей, которые во всех прочих отношениях остаются несоизмеримыми. Угнетение проявляется в других, часто более жестоких формах в некапиталистических экономиках (феодализм, рабство). Но только в условиях развитой денежной системы и массового производства это угнетение принимает специфическую форму эксплуатации. И поскольку деньги являются универсальной силой, поскольку они выполняют функцию трансцендентального условия, капитализм стремится вобрать в себя все другие "способы производства"; происходит то, что Маркс называл "формальным" и "реальным" поглощением всех социальных форм капиталом.

Добавлю, что Каратани не слишком силен в объяснении того, каким образом при существующих условиях может возникнуть какая-нибудь альтернатива капитализму. Он возлагает все надежды почти исключительно на МСОТы, или Местные системы обмена и торговли (LETS - Local Exchange Trading Systems), ассоциации, в рамках которых отдельные граждане и группы могут обмениваться товарами и услугами вне оборотов капитала. Хотя Дэвид Харви в своей недавней книге " Краткая история неолиберализма" (2) тоже пытается доказать, что МСОТы могут оказаться одной из самых плодотворных форм сопротивления капитализму в современном мире, мне представляется маловероятным, что МСОТы сами по себе смогут каким-то образом привести к преодолению капитализма как экономической формации. Но при этом я нахожу другие недавние предложения по преодолению капитализма, выдвинутые марксистами или квазимарксистами - будь то спонтанное восстание множеств у Хардта и Негри или гиперромантическая фантазия Жижека и Бадью о ленинистском Событии радикального разрыва, - столь же неубедительными. Мы просто не знаем, что делать, и будет лучше, если мы честно это признаем. На этом я, пожалуй, и остановлюсь.

Примечания:

1. Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. М., 2007, с. 361.

2. Харви Д. Краткая история неолиберализма. М., 2007.

Источник: "The Pinocchio Theory" (Персональный блог Стивена Шавиро)

Перевод Иосифа Фридмана