Тема гламура — тема, переставшая быть модной уже несколько лет назад. Причина этого лежит не столько в коротком веке всего модного, сколько в изменении более широких контекстов, с которыми это понятие связывалось. Стивен Гандл, профессор кафедры исследований кино и телевидения Уорвикского университета, в своей книге «Гламур», увидевшей свет в 2008 г., утверждает, что гламур имеет серьезную историю. Для английского исследователя гламур есть следствие глобальных трансформаций общества, имевших место в течение последних двух столетий в истории так называемых цивилизованных стран. Начавшаяся после Французской революции история гламура, по Гандлу, представляет собой нечто значительно большее, чем просто историю моды. Утверждая так, автор демонстрирует удачный образец междисциплинарного исследования культуры, успешно совмещая жанр академической литературы и нон-фикшн. Кроме того, автору удается решить и сложную методологическую задачу — балансировать на стыке истории понятия и истории социального явления.

Известная сложность определения гламура в том, что поиски дефиниции легко превратить в самоцель исследования, и этого Гандлу удается избежать. Определив гламур как «соблазнительный образ», Гандл прежде всего подчеркивает его связь с потреблением (с. 10), с массовым потреблением красоты и роскоши, полагая, что слово служит для обозначения целого комплекса возникающих при этом специфических эмоций, чувств. Не пытаясь объяснить читателю, что такое красота и какие именно фантазмы испытывают «счастливые» герои-потребители, Гандл видит свою задачу в том, чтобы показать, какие социальные отношения и роли, культурные практики и технологические новшества определяют нарративные и визуальные конструкции социально воображаемого счастья.

Ключевая установка, из которой исходит Гандл при анализе гламура, чем-то напоминает советский учебник по истмату. Гандл убежден, что «гламур оформился как язык обольщения и соблазна капиталистического общества, лежит в радикально отличной системе взглядов и ценностей буржуазии по сравнению с аристократией» (с. 13). Отсюда и история гламура, которую берется написать автор, выглядит в общем виде следующим образом: традиционная аристократия, элитарный статус представителей которой передается по наследству, размывается людьми, разбогатевшими в новых экономических условиях. Мощный экономический диктат «новых богатых», разрушавший систему аристократических ценностей, в конце 50-х гг. XX столетия сменяется диктатом технологических новинок, делающих доступным массам само производство гламура. Однако Гандл далек от того, чтобы свести всю историю гламура к экономической истории. Наличие солидного капитала оказывается лишь одним и далеко не обязательным условием для желающих оказаться на вершине социального олимпа. Серьезный экономический аргумент не поможет, если не будут соблюдены определенные эстетические коды. Отсутствие денег не станет помехой для людей с достаточной творческой и жизненной энергией, чтобы модифицировать тот эстетический язык, на котором говорят элиты. На рассказе о судьбах последних и строится повествование книги.

Согласно Гандлу, история гламура начинается с приходом к власти Наполеона, когда французский двор из домашней монаршей семьи превращается в публичную сцену. Автор подмечает, как меняется дистанция между правителем и народом. При Людовике XVI двери Версаля формально были открыты для всех, однако «входные билеты» во дворец имели лишь немногие, знавшие негласные правила этикета. И хотя после того как власть оказалась в руках Наполеона, все любопытные были выдворены из императорской резиденции, круг людей, допущенных во дворец, расширился, ибо стали ясны правила поведения: они были записаны и таким образом стали доступны многим. Теперь великолепие двора демонстрировалось не узкому кругу приближенных, а многочисленной массе подданных, будоража их воображение. Умелое использование роскоши в области политического помогало Наполеону не только выстраивать стабильную коммуникацию в условиях слабости институтов внутри страны, но и поддерживать высокий престиж за ее пределами. Наглая и театрализованная стилистика поведения, демонстрируемая Наполеоном, оказала влияние на развитие новых литературных приемов, усиленных поведенческими стратегиями писателей. В частности, Гандл показывает, как шик обновленного французского двора нашел отражение и получил дальнейшее развитие в эстетике «Озерной школы», Вальтера Скотта и Джорджа Байрона.

Быстрый и не прекращающийся на протяжении всего XIX века рост городов, становившихся сосредоточием моды, коммерции и публичных развлечений, приводил к появлению новых социальных типов, ориентированных на демонстративное потребление. Так, тонкое чутье к новациям позволило Джоржу Браммелу стать законодателем моды, родоначальником дендизма. Эти же социальные явления приводили к жанровому и тематическому литературному разнообразию. Интерес к городским событиям оказывается благоприятной почвой для становления журналистики, романов «серебряной вилки» — жанра, посвященного описанию жизни светского общества. Визуальное искусство, поставленное на службу коммерческим целям, создает легко считываемые образы, тем самым наделяя товары особой привлекательностью. Появившиеся к концу XIX века пассажи и универсальные магазины предлагают своим посетителям испытать новые чувства, получить яркий эмоциональный опыт.

Однако полученная низкими сословиями возможность наблюдать за жизнью аристократии вовсе не делала границы последней более проницаемыми, ибо наблюдать еще не значило потреблять. Причина расширения круга допущенных к элитарному потреблению во Франции и Англии XIX века, как ни странно, лежала в жестком разделении гендерных ролей. «Сексуальный призыв» — так называет Гандл феномен, рождение которого открывало закрытые ранее замки на границе. Куртизанки и актрисы — маргиналы в социальной иерархии того времени — оказались теми, кто начал диктовать моду высокому сословию. Амбивалентность чувств, вызываемых «полусветом» (кстати, термин, введенный с легкого пера самого Александра Дюма), — процесс, по мнению Гандла, стоящий за сюжетом оперы «Дама с камелиями».

Рост американской экономики рубежа веков привел в публичную сферу целую прослойку людей, обладающих большими состояниями и жгучим желанием признания. Легитимация со стороны европейской аристократии не давалась легко. Куда более успешной стратегией, чем демонстративные траты, оказывался традиционный путь передачи престижа, а именно установление родственных связей. Богатые и красивые наследницы американских нуворишей стали ликвидным товаром на рынке невест европейских домов знати. Социальный подтекст, жажда светских новостей превратили чванливый ритуал бракосочетания в блестящее мероприятие, будоражащее социальные фантазии послевоенного общества. На вершине этого процесса — успех фильма «Римские каникулы», который «закреплял право Голливуда определять и показывать, как выглядит европейская монархия, а также выполнять ее символические функции — преодолевая государственные границы, создавать культурное единство» (с. 183).

Новые технологии, позволяющие сделать товары массового производства привлекательнее и доступнее, изобретения в сфере трансляции и тиражирования информации приводили к росту индустрии публичного развлечения, заставляя постоянно обновлять и дифференцировать эстетический язык обольщения. Существенную трансформацию, а иногда и реинтерпретацию получили те профессии, значение которых было заметно в первой половине XX века. С появлением звукового кино актрисы и актеры приобретают влияние, масштаб которого не могли представить самые известные театральные примы XIX века. Общение, пусть и одностороннее, с кинозвездами посредством кино и телевидения оказалось доступным каждому. Пилот — олицетворение авиации 1910–1920-х гг., в 1950-е сменяется стюардессой, чья подчеркнутая сексуальность должна была возбуждать желания к путешествиям и ни к чему не обязывающему адюльтеру.

Профессия фотографа, ставшего преемником светского портретиста, по мнению Гандла, в 1960-е годы претерпевает самые значительные трансформации. Именно фотограф становится той фигурой, которая во многом определяет развитие гламура. Один из них — Дэвид Бейли, прорвавшийся в мир гламура с социального низа. Героями его фотографий становятся поп-музыканты. Гламур перестает апеллировать к ценностям традиционных элитарных сообществ, а, наоборот, узаконивает альтернативную культуру, например феминизм и гомосексуальность, перекодируя ее в модные тенденции. Успех Энди Уорхола, по мнению автора книги, состоит в том, что он первым сумел увидеть в гламуре эту тенденцию. Художественный жест Уорхола предопределил деятельность младших современников, пусть и таких разных, как Дэвид Боуи и Кельвин Кляйн.

В конце исследования Гандл, оправдывая название своей книги (в оригинале оно звучит как «Glamour. A History»), объявляет о завершении эпохи гламура. Гламур перестал поражать творческое воображение, он стал представлять готовую к употреблению парадигму визуальных феноменов, растворился в современном обществе, оказался обязательной составляющей множества социальных и культурных механизмов. Символизмом наполнены для автора книги недавние издания руководств по гламуру в духе «сделай сам». С нескрываемой грустью Гандл констатирует, что история заканчивается тем, что «сегодня для большинства людей гламур — это побег, не столько далекая фантазия, сколько мимолетный опыт, который может украсить рутинную жизнь» (с. 342).

Несмотря на то что русский контекст в книге не рассматривается, если не считать, конечно, абзаца, посвященного Рудольфу Нуриеву, книга наверняка будет интересна отечественному читателю. Не в последнюю очередь тем, что предложенная теоретическая схема открывает широкое пространство интерпретации литературного процесса XIX века. Но интересна она будет также и для толкования событий недалекого прошлого и даже настоящего. Если 1990-е годы в России стали временем возращения гламура, то нулевые — временем интенсивного освоения его стилистического и жанрового репертуара, окрашенного стремлением войти в клуб мировой публичной элиты (тут уместно упомянуть такой важный элемент в конструкции институтов гламура, как спорт, который остался за пределами книги Гандла). Как известно, итогом отечественной дискуссии конца нулевых о гламуре в России стало постулирование связи гламура с особенностями политического истеблишмента. Последние несколько лет предоставили возможность на личном опыте испытать, как новые технологии легко наделяют флером гламурности даже самые заурядные события. Сделав «лук» и загрузив его в «инстаграмм», мы легко поддаемся соблазну публичного обсуждения снимка в социальных сетях. Характерно, что новые места публичной активности прошедшей зимы или драматические скандалы лета несут на себе устойчивый отпечаток стилистики «самодельного гламура». Возможно, Гандл действительно прав: гламур закончил свое существование, просто не все еще об этом знают.

Гандл С. Гламур/Пер. с англ. под ред. А. Красниковой. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 384 с.