Социалистическая альтернатива: перезагрузка

Последние два века европейская цивилизация развивалась в условиях беспрецедентного плюрализма идей. Конечно, правящие элиты стремились, с большим или меньшим успехом, подавить его, а то и навязать обществу единое видение реальности, прошедшее лицензирование в идеологическом ведомстве и сертифицированное в качестве единственно правильного и верного. Но подобного рода эксперименты необходимо базировались на репрессивной практике, и только на ней. Содержательно поле социально-политических концептов оставалось очень широким.

Масштаб и объем пространства идеологической борьбы задавались непримиримым соперничеством методологически, ценностно и концептуально различных парадигм общественного бытия: социалистической, либеральной и консервативной. Каждая из них, разумеется, не была гомогенной, распадаясь на множество версий и оттенков.

Даже в тех случаях, когда правящий режим избирал в качестве своего кредо ту или иную доктрину и объявлял ее обязательной для всех подданных, он вынужден был продолжать полемику с оппонентами, даже в области пропаганды. В этом смысле сколь угодно авторитарная или тоталитарная политическая система постоянно оставалась ограниченной принципиально неоднородным, несводимым к единству, интеллектуальным контекстом.

Собственно, одной из важнейших причин эрозии и последующего коллапса нетерпимых к инакомыслию авторитарных систем стало фундаментальное противоречие между их внутренней идейно-интеллектуальной и методологической монолитностью и сложным разнообразием интеллектуального ландшафта в мире.

Однако со временем, особенно в 20-м столетии (а в еще большей степени во второй его половине), набрал силу процесс теоретической конвергенции доселе казавшихся несовместимыми доктрин, методов и практик. У этого феномена несколько причин. Но если попытаться их обобщить, выразить через общую метафору, то, наверное, не будет преувеличением сказать, что неожиданный для всех сторон идейно-теоретический синтез стал результатом формирования общего для всех пространства практики.

В 19-м веке - начале 20-го социалисты занимались (преимущественно) революционной борьбой, консерваторы - религией и обслуживанием интересов династий, а либералы - работой в институтах представительной буржуазной демократии. Все это были разные, почти не пересекающиеся миры. Вселенные консерваторов и либералов, правда, порой пересекались, когда, например, в самодержавной России возникла Дума. Но социалисты до поры до времени были по ту сторону всех сложившихся иерархий, ценностей, легитимностей и дискурсов. Им не оставалось ничего другого, как построить "свой новый мир" на руинах прежнего.

В общем, все стороны имели в виду свои "небеса" и свою "землю", и слова их молитв и присяг никогда не совпадали. Ведь как можно найти компромисс между "уничтожением частной собственности" из Манифеста коммунистической партии Маркса и ее почитанием в качестве "священного права" в парламентах и других храмах либерализма? Между божественными прерогативами монарха и правом собственника выбирать себе "ночного сторожа"?

Однако наступивший век железа и крови изменил ситуацию. Ведомый неодолимой силой капиталистических противоречий, мир задыхался в дыму мировой бойни и готов был взорваться всеобщей гражданской войной всех против всех. Государство и революция сошлись настолько близко, что их почти невозможно было теперь отделить друг от друга. Отныне на десятилетия революция становилась главным измерением государственной жизни, и потому само государство больше не могло оставаться прежним. От "божественной власти" королей и императоров не осталось и следа; снобистская аристократия исчезла с политической сцены; наконец, из прежнего ночного сторожа, охранявшего покой собственника, государство все больше превращалось в Левиафана, готового раздавить и капиталиста и рабочего одинаково. Оно теперь стремилось (и могло себе позволить) контролировать все и вся: от производства и потребления до содержания школьной стенгазеты.

Экономическая и общественная (а порой и частная) жизнь были повсеместно национализированы, кого бы мы теперь ни считали ответственными за это - социализм или капитализм. Одновременно революция привела вчерашних изгоев социалистов на порог государственной власти, а на одной шестой части обитаемой суши и вовсе в ее чертоги.

К середине 20-го века новое, невиданное доселе государство ("государство-фабрика" и "государство-казарма") стало тем самым пространством общей практики для всех сил и партий. Несогласных с этим уничтожали самым беспощадным образом: анархизм и близкие к нему идейно-политические течения были разгромлены и вытеснены в маргинальное гетто. А из марксизма и даже либерализма было вытравлено все антииндустриальное и антигосударственное.

Оказавшись в однородном пространстве, консерваторы, либералы и социалисты вынужденно стали сближать позиции. Ключевыми в этом процессе оставались два вопроса: о собственности и о том, каким образом могут осуществляться общественные преобразования, т.е. о правилах и формах политической борьбы.

В экономических вопросах левые (среди которых лидерство захватили марксисты) сохраняли свои позиции дольше всего. Они продолжали считать, что экспроприация частных собственников позволит разрешить главное противоречие капитализма: между общественной формой производства и частной формой присвоения. Человек - философствовали марксисты - проявляется в мире через свою деятельность, ядром которой является труд. Однако результаты этого труда самому производителю не принадлежат, поскольку их присваивает тот, кто контролирует средства производства, т.е. частный собственник, - в форме прибавочного продукта. Таким образом, человеческая природа (способность преобразования мира) отчуждается от самого человека, обрекая его на рабство и несправедливость. Следовательно, необходимо сделать средства и результаты труда общим достоянием, и вековая мечта об освобождении сбудется.

Но как сделать железные дороги, станки и электростанции достоянием всех? На этот вопрос социалисты разных направлений дали несколько вариантов ответа, но наибольшую популярность приобрел самый простой из них: национализация. Если государственный аппарат захватят марксисты (= представители рабочего класса), то государство будет обслуживать не господствующее меньшинство, а трудящееся большинство. Экспроприировав частных собственников, новое пролетарское государство одним движением превратит средства производства из источника эксплуатации в общее достояние, служащее интересам всех и каждого.

Либералы и консерваторы изо всех сил сопротивлялись подобным устремлениям левых, поддерживая тем самым статус "фундаментальной альтернативы" социалистического ноу-хау в глазах масс.

Эволюция второго вопроса - о формах политической борьбы и средствах общественных преобразований - быстрее дошла до стадии конвергенции. Перспектива прихода к власти замаячила перед чуравшимися ее до того социалистами на рубеже 20-го века. Два наиболее простых пути к рычагам государственной власти, с помощью которых марксисты планировали изменить отношения собственности, представляли собой захват власти вооруженным путем, с одной стороны, и победу на парламентских выборах - с другой. Первый путь предполагал жесткое репрессивное подавление противников революции из числа господствующих классов и авторитарное управление, второй - сохранение "буржуазно-демократических" институтов и использование их для реформ.

Оба варианта были испробованы. Большевики, захватившие власть путем восстания и удержавшие ее в ходе тяжелейшей Гражданской войны, запретили открытую политическую деятельность, ограничили свободу слова и подчинили все сферы государственной жизни контролю своей партии. В итоге сама партия срослась с государственным аппаратом, оторвалась от своей социальной базы и превратилась в верхушку нового господствующего класса. Вместо освобождения получилось новое издание рабства.

Критиковавшие большевизм западные социал-демократы, решили не повторять ошибок оппонентов и стали играть в парламентаризм. Чем дальше, тем больше эти игры приносили своим участникам успех. Но правила игры ограничивали горизонты возможных реформ сохранением самой структуры существующего общества. Капитализм "улучшался", но не исчезал. А идеал социал-демократии все больше соответствовал формуле Бернштейна "движение - все, цель - ничто".

Ничего особенного ни в диктатуре, ни в парламентарной демократии, разумеется, не было. И та и другая форма использовались режимами самой разной направленности. Но марксисты считали, что захват ими государственной власти позволит изменить классовый характер государства, заставить его выполнять принципиально новую роль. Однако к концу 20-го века выяснилось, что налить новое вино в старые мехи невозможно.

Наиболее ярко это проявилось в отношении "главного" вопроса - о собственности. Демократическая многопартийная система не позволяла провести тотальной экспроприации собственников: те составляли значительную часть избирателей и пользовались огромным влиянием, что уравновешивало политические успехи социал-демократов. Диктатура давала гораздо больше в этом отношении. Но она лишала общество хоть какой-то возможности контроля над национализированной собственностью. И последняя оставалась сама собой, воспроизводя условия для наемного труда, товарного производства и сопутствующих им эксплуатации, отчуждения и подавления. Только место класса собственников заняла бюрократия.

Культ ценностей "буржуазной демократии" уже с 1920-х захватил социал-демократию. А во второй половине века он проник и в коммунистическое движение стран Запада. А крах авторитарных коммунистических режимов превратил современную форму либеральной демократии в главный фетиш политической культуры, в поклонении которому участвуют и левые силы.

Итак, границы общего для всех идеологического пространства совпали с границами современного государства, причем в его либерально-демократической модификации. Но это сближение доктринальных и методологических позиций происходило "по всему фронту". Конечной формулой синтеза стал консенсус относительно процедур. Он предполагает, что приемлемы только те реформы и инновации, которые осуществимы в рамках (и средствами) существующих государственных структур. А средства, как известно, предопределяют конечный итог.

Пределом "левизны" теперь считается весьма умеренный проект возвращения к кейнсианской модели социального государства, границы "разрешенного" идейного поля справа - апология либеральной глобализации. Обсуждается перераспределение ресурсов в рамках существующих институтов, но ничего не говорится о структурной перестройке общественного организма, о фундаментально иных принципах его устройства.

Даже внесистемные радикалы редко отрицают культ Левиафана. Максимум - ратуют за его "ребрендинг". Например, крайне левые оппоненты глобального порядка, антиглобалисты, выбравшие своим лозунгом специфически звучащий по-русски слоган "другой мир возможен", затрудняются конкретизировать - на каких принципах он возможен. Как пройти между Сциллой произвола ТНК и Харибдой нового издания государственного тоталитаризма?

Выясняется, что в мире (во всяком случае, в пределах европейской культурной традиции) просто нет внятной программы альтернативного развития человечества. Дело не в репрессивных возможностях существующей системы, которая якобы отсекает радикалов от политики, не позволяя им выйти на публику, а в том, что сами эти радикалы не способны предложить ничего, кроме уже бывших в употреблении средств вековой давности и прекрасных, но пустых лозунгов.

На роль фундаментальной альтернативы обществу потребления не без успеха претендует ислам. Его преемственность по отношению к марксизму как главной технологии сопротивления символически была продемонстрирована обращением нескольких видных европейских левых интеллектуалов в исламскую религию. Самым ярким из них стал, конечно, Роже Гароди, некогда ведущий идеолог французской компартии.

Однако ислам как социальный проект страдает теми же слабостями, что и антиглобалистское движение. За пределами лозунгов и этических установок у него нет почти ничего. Во всяком случае, нет технологии организации общества на иных, по отношению к нынешним, основаниях, и нет социологического метода, который бы позволил такую технологию создать. А в таких условиях исламская революция против глобального капитализма рискует оказаться не более чем революцией этикеток. И пример Ирана убеждает в этом с избыточной достоверностью.

Замены социалистическому проекту в качестве основной альтернативы глобального капитализма за пределами левого движения нет. Но сам социализм стоит перед необходимостью полного идейно-политического перевооружения. Иначе левые силы будут лишь составной частью социал-либерального крыла мировой элиты. Причем это перевооружение требует четкой формулировки социального проекта, принципиально отличного от рецептов уже реализованных, полностью или частично, в истории 20-го века. В противном случае оно не будет стоить сил, на него потраченных.

Российские коммунисты и американские консерваторы, европейские христианские демократы и социалисты сегодня говорят на одном языке. Они обсуждают изменение пропорций, но не принципов. Но если для правых этот политический язык родной, они чувствуют себя "хозяевами дискурса", то левые пользуются им на правах заемщиков или бедных родственников, не смея отказаться от навязанной им униформы "политкорректности" или "донашивая" идеологическое наследство своих революционных предшественников.

История вновь повторяется в виде фарса. Тоталитарные режимы 20-го века насилием подавляли инакомыслие, превращая общество в монолит и уничтожая разнообразие политических и интеллектуальных форм. Сегодня внешнее разнообразие партий и групп, имиджей и стилей скрывает унылое однообразие взглядов и принципов. Выяснилось, что тоталитарная система может успешно имитировать плюрализм. Китай с его игрушечной многопартийностью (в стране помимо КПК действуют еще несколько карликовых партий) оказался лишь первым, еще неумелым экспериментом в этом направлении. Настоящий класс тут показали страны "демократического лагеря".

* * *

Если угрожающая тоталитаризмом конвергенция смыслов произошла на территории государства, то альтернативу возникающему однообразию надо искать за его пределами. Надо, конечно, лишь постольку, поскольку в пределах существующего status quo решить назревшие противоречия не удается.

Проблема не может решаться только с помощью изменения юридических форм. Государство, так же как и частный собственник, узурпирует управленческие функции, изымая их из ведения большинства. Но только до тех пор, пока сохраняет свою нынешнюю форму. То есть ровно до тех пор, пока конкретные решения принимаются правящим меньшинством на вершине общественной пирамиды и спускаются вниз через полицейско-бюрократический исполнительный аппарат.

Если пресловутая пирамида будет перевернута, а все решения будут приниматься теми, кого они касаются, т.е. "внизу", а не "вверху", то присвоение обществом собственной сущности, реальное обобществление всей социальной (и производственной, и культурной) практики станет реальностью само собой, без всякой юридической эквилибристики. И это вовсе не такая утопия, как может показаться. Государству, как организации меньшинства для управления большинством (разумеется, в своих собственных интересах), должна быть противопоставлена другая организация - организация большинства.

Ничто так близко не касается общества, как социальная политика. Трудовой, пенсионный, жилищный кодексы, регулирование размеров пенсий и зарплат, структура налогов и тому подобные вещи напрямую влияют на жизнь каждого из нас. Вместе с тем эта сфера (равно как и большинство остальных) очень мало зависит от граждан. Максимум, что в их силах, - это раз в несколько лет ставить галочки на избирательных бюллетенях и выкидывать их затем в урны. Все остальные стадии процесса проходят вне поля зрения и без участия заинтересованной стороны.

При этом выявить позицию общества в этом отношении весьма просто. И для этого вовсе не обязательно проводить референдумы по всем вопросам. Собственно, мнение или, точнее, мнения по каждому вопросу стихийно формулируются независимыми от государства общественными движениями. Вопрос лишь в том, что их голос не учитывается ни государством, ни бизнесом. За исключением тех ситуаций, когда конфликт приобретает острый характер и власти вынуждены идти на уступки (как случилось, например, в 2005 году с движением протеста против монетизации льгот). Но такие уступки не меняют самой структуры принятия решений и способны лишь отредактировать самые крайние и болезненные для общества ее проявления.

Система общественного контроля над властью возможна не через парламентаризм, поскольку он не предполагает механизмов такого контроля, а исключительно за счет признания суверенитета общественных организаций над социальной сферой. Конечно, в таком случае общественная организация не может являться частной инициативой, а должна приобрести всеобщий характер. Но это легко осуществимо за счет придания ей открытости и признания ее компетенции. Прообразом подобного рода структур можно считать такой институт, как Социальный форум. Только сегодня он вынужден быть общественной и непартийной оппозицией власти, но легко может превратиться в альтернативу ей.

Низовые социальные инициативы основаны на механизмах прямой демократии, когда решения принимаются самими участниками движения. Для согласования интересов в масштабе региона или страны локальные группы, организованные по отраслевому (т.е. по роду деятельности) или местному принципу, могут вступать в федеративную связь друг с другом - постольку, поскольку этого требуют обстоятельства. Делегирование представителей низовых групп, наделенных императивным мандатом, в координационные органы отрасли или региона является технологией, обеспечивающей такое согласование. Вершиной подобной многоступенчатой системы будет национальный форум общественных организаций. Именно он способен стать той инстанцией, которая, представляя само общество и опираясь на него, должна взять социальную сферу под свой контроль.

Вместо формального обобществления собственности существующим аппаратом государства, левым силам следует ориентироваться на обобществление самого государства, на превращение его в общественную организацию, управляющую всеми сферами жизни собственными силами (а не "от имени") большинства.

Когда несколько лет назад российские власти создавали Общественную палату, они, по сути, создавали симулякр структуры общественного контроля. Ведь если заменить верхушечный принцип формирования этой "палаты" на делегирование со стороны всех низовых социальных инициатив, а также придать ей законодательные (или хоть контрольные, право "вето") полномочия вместо "консультационно-демагогических", она превратится в Совет. Конечно, созданный орган является полной противоположностью того, что призван имитировать. Но тем больше причин бороться за его радикальное преобразование (вернее сказать - полную замену).

Именно на этом пути, и только на нем, может быть вновь обретена аутентичная "социалистическая альтернатива" миру капиталистического угнетения и тирании. Разумеется, такое радикальное преобразование общества невозможно без революционных потрясений основ существующего миропорядка (впрочем, эти потрясения не обязательно должны быть кровавыми и разрушительными). Вместе с тем в своей умеренной форме - в форме общественного контроля над властью, по меньшей мере в социальной сфере, - описанные преобразования могут осуществляться уже теперь.

Тактическим лозунгом левых, которые не хотят искать себе места на прокрустовом ложе сложившегося элитарного идеологического консенсуса, может быть лозунг двоевластия: традиционная власть государства и собственников сверху должна быть уравновешена силой общественной власти, выстраиваемой снизу. Реализация этой "программы минимум" настолько расширит пространство реальной демократии (не опосредованной при этом парламентарными "сдержками и противовесами"), что моментально поставит вопрос о социализме в практическую плоскость.

Одновременно требование "всего лишь" создания новой "общественной палаты", организованной на принципах делегирования и федерализма (т.е. построения снизу вверх, а не наоборот), станет той некогда утерянной социалистической альтернативой существующему обществу, отсутствие которой ставит человечество перед перспективой нового тоталитаризма.

       
Print version Распечатать