Скарлетт в Зловещей долине

О новом фильме Джонатана Глейзера и эволюции страха

Люди не любят пустоту. Визуализированная пустота даже в самой привычной форме вызывает тревогу. Безлюдные коридоры, тихие комнаты, необжитые или оставленные дома… А если изобразить абсолютную пустоту, не обрамленную стенами, – какой страх вызовет она? Скажу так: если молчаливый отель в классическом «Сиянии» нагоняет на вас жуть, то густое небытие в новом фильме Джонатана Глейзера «Побудь в моей шкуре», скорее всего, вас парализует.

Я не зря вспомнила именно заколдованное пространство Стэнли Кубрика. Возможно, «Сияние» – не самое страшное кино на свете, но никакой другой фильм не дал столько узнаваемых синонимов ужаса. Лифт с кровью, едва отличающиеся в выражениях лиц девочки-близняшки, когда-то снятые Дианой Арбус, жабье «рэдрам», хромой Джек Николсон в заснеженном лабиринте… На языке Кубрика говорили и говорят многие, примерно половина хорроров вышли из «Одиссеи…», «Сияния» и старого доброго ультранасилия. Но не заимствовать, а сделать эти приемы своими, протолкнуть их дальше, пропустить через себя подобное понимание красоты и ужаса, по-моему, никто так и не захотел. И Кроненберг, и Линч, которые тоже умеют поставить зрителя перед образом, как перед фактом, с которым ему теперь придется жить, – все-таки люди совершенно другой… культуры? темперамента? мироощущения?

И вот теперь, через поколения, когда кубриковские коды принадлежат всем и не принадлежат никому, Британия наконец породила продолжателя традиции выставлять визуальный кошмар как полотно на стерильно белой галерейной стене. И этот продолжатель – Джонатан Глейзер. Клипмейкер, сомнамбула, тихий псих.

Он лишен оглушающего масштаба миров Кубрика, но вместо этого продвинулся дальше по эволюционной лестнице. Его фильмы – едва заметное зарождение жизни в мелких теплых водоемах, в то время как «Космическая одиссея» – предшествовавший тому Большой Взрыв. Фильмы Глейзера не изнемогают от энергии мысли и догадок, они – уже плоды этих мыслей, переваренные в сновидении. Это шоу в полупустых залах, небольшие месмерические собрания, таинственные капсулы, запущенные в космический эфир, – и не так уж важно, будет ли в этой Вселенной им свидетель.

И да – фильмы Глейзера уже по-настоящему страшные. С каждым разом страшнее. Прямоходящий заяц из «Сексуальной твари» уступал мальчику из «Рождения», а тот, в свою очередь, уступает этой черной пустоте, в которой Скарлетт Йоханссон медленно пятится, расстегивая лифчик, а зачарованный ею странник снимает трусы, и мы видим интимный момент уверенности самца перед спариванием, четкую стрелу эрекции – которая после еще нескольких шагов медленно проваливается в нефтяное никуда, чтобы отдать все соки и превратиться в пустую оболочку, чтобы дозреть и схлопнуться. Вот такая пустота завораживает и парализует.

«Побудь в моей шкуре» – не только очередное доказательство того, как близко располагаются секс и смерть, смерть и бессмертие, бессмертие и душа, душа и тело, тело и ужас, ужас и красота – как крепко связаны в клетке нашего подсознания все эти вещи. Это еще и жуткий аттракцион – способ некоторое время не ощущать себя человеком.

В кабине крупного автомобиля едет эта самая Скарлетт, девушка-пришелец, которую совсем недавно снабдили физическим телом (в прологе мы видели, как ее глаз собирался из дна, хрусталика, яблока и сетчатки, как парад планет, – тоже абсолютно кубриковское зрелище). Огромное лобовое стекло, скругленные рамы – кажется, что это не машина, а марсоход. Девушка смотрит из своего укрытия на улицы шотландских пригородов, населенные непонятными существами (людьми). Она исследователь, охотник, турист. Ее глаза не выражают ни одну из знакомых нам эмоций – они не пустые, но непрозрачные, ничего не могут и не должны говорить. Люди, передвигающиеся по улицам, – один в один жирафы, антилопы и зебры, которых мы видим из глухо закрытого джипа на африканском сафари. В какой-то момент мы начинаем смотреть на людей ее глазами. Медленно переходим на ее сторону.

Для меня этот переход – уже самодостаточный смысл всей истории об инопланетянке, соблазняющей автостопщиков, чтобы потом пустить их на мясо. Побывать в шкуре Другого, отделиться от себя и своего мира – одно из вечных неисполнимых желаний, навязчивых идей нашего вида. Я бы так и колесила со Скарлетт все полтора часа по повторяющимся циклам, которые сближают кино Глейзера с видеоартом и клипом (на то он и клипмейкер). Время от времени скрежещет за кадром музыка голода, жажды, желания, помогающая Скарлетт гипнотизировать пробегающих мимо вкусных зебр. Вокруг – масштабная северная природа, от которой у инопланетного чужака с непривычки захватывает дух. Однако все это – лишь экспозиция истории. Дальше наступает очередь Скарлетт захотеть побыть мной, побыть вкусной зеброй.

Она проникается нежностью к своей новой шкурке. Ей, кажется, становится немного жалко людей, хотя совсем недавно мы видели, как далеко от таких угрызений ее видение мира – она была не жестокая, просто не вегетарианка.

Отпустив свою первую жертву на волю, Скарлетт долго смотрит в зеркало, пытаясь разглядеть эту жертву и в себе. Настоящее вглядывание в бездну. Мы тоже долго смотрим на нее – и происходит очередной приступ тревоги. Скарлетт попадает в зону так называемой «зловещей долины»: чем больше объект человекоподобен, тем больше симпатии мы к нему испытываем, но если объект максимально похож на человека, но при этом им не является (труп, зомби, кукла, замаскировавшийся инопланетянин) – мы испытываем резкий спад симпатии, доверия, в общем, нам становится нехорошо. Удивительно, но реальная женщина, знакомый нам образ, известная актриса, в этот момент не более чем «приблизившийся к человекоподобию объект», зловещий чужак, затаившееся ничто. Нам можно побыть инопланетянкой, поглядывая из джипа ее глазами, а вот ей нами – лучше не надо.

Скарлетт настаивает и начинает мимикрировать под человека. Но ни есть тортики, ни спать с мужчиной у нее не получается – в мире людей она подружка Пиноккио, а не настоящая девочка. Здесь особенно видно, как далеко Глейзер ушел от литературного первоисточника. В книге Мишеля Фейбера зверь одной породы притворяется зверем другой, пришив грудь и сбрив шерсть. У Глейзера же все намного радикальнее: нечто совершенно нефизическое, бесконечно иное (с нашей точки зрения это опять-таки пустота, «ничто») пытается воплотиться и функционировать в человеческом обличье. Мертвое тело хочет стать живым – пить, есть, заниматься любовью, согласно кодексу млекопитающего, но это искусственно и безнадежно. Ключ не лезет в замок, эта форма не для этого содержания, чужой всегда остается чужим, ему суждено смириться и погибнуть.

Кому-то и такое высказывание, и сам по себе новый виток стиля Глейзера покажутся подражательными или спекулятивными, но непосредственный, не отягощенный рациональностью язык красоты и страха интуитивно понятен всем. По-моему, еще немного – и ему не нужны будут истории вовсе, и фильмы Глейзера будут воплощать наставление Вирджинии Вулф столетней давности: кино может и должно перестать паразитировать на литературе.

Но, скорее всего, это сделает уже не Джонатан Глейзер, а его потомок – еще более тихий и камерный, еще более жуткий и сумасшедший.

Иллюстрация: кадр из фильма «Побудь в моей шкуре»
       
Print version Распечатать