Шмитт как теоретик российских нулевых

От редакции. РЖ продолжает подводить культурные итоги "нулевых" и в этот раз посвящает материалы западным философам или мыслителям, которые вдруг стали очень актуальны в 2000-е в России. В данном случае речь, конечно, идет о Карле Шмитте, большинство текстов которого не только издали именно в эту декаду, но и приспособили для определенных политических нужд. О Шмитте, как о фигуре актуальной для российского политического поля 2000-х, рассуждает публицист Олег Кильлдюшов.

* * *

Если государственная этика становится проблематичной в действительности социальной жизни, тогда возникает невыносимое для каждого гражданина государства состояние, поскольку тем самым упраздняется нормальная ситуация и предпосылка любой этической и любой правовой нормы. Тогда понятие государственной этики получает новое содержание, и возникает новая задача – работа по сознательному установлению подобного единства, обязанность содействовать тому, что часть конкретного и реального порядка сможет реализоваться, а ситуация – нормализоваться.

Карл Шмитт

Подводя итоги, в том числе интеллектуальные, первого десятилетия XXI века, довольно сложно подобрать некую знаковую фигуру из этих самых «нулевых», которая маркировала бы основные тренды в понятийной работе с нашим временем, причем, как на уровне институционального, так и дискурсивного анализа. Возможно, это будет проще сделать уже следующим поколениям мыслителей. Зато сейчас довольно легко позаимствовать таких «маркеров современности» из других эпох истории духа. Таких, например, как выдающийся немецкий правовед и социальный теоретик Карл Шмитт.

Примечательно при этом, что некоторые участники русского дискурсивного процесса уже как бы априори исходят из того, что статус Шмитта как нового классика является свершившимся фактом, и особо не утруждают себя вопросами о том, что, собственно, квалифицирует этого выдающегося немецкого ученого в качестве «теоретика эпохи Путина-Медведева». Хотя само по себе частое цитирование ряда его работ 20-30-х годов XX века еще мало что говорит о русской ситуации последних лет, в рамках которой стал возможен феномен «шмиттовского ренессанса». Попытку его эксплицировать я уже предпринимал в другом месте[1], – так сказать, используя служебное положение участника издательского проекта, в рамках которого было подготовлено издание ряда содержательно важных шмиттовских работ конца 20-х – начала 30-х годов (в том числе политически одиозных), еще неизвестных широкому русскому читателю[2].

Возможно, что именно работы данного периода – уже в силу своей политико-исторической локализации (время краха иллюзий вечного мира и бесконечного prosperity) – могут помочь нам при разгадке тайны нынешней дискурсивной «карьеры» Карла Шмитта, то есть в понимании источника возрастающей эвристической ценности его работ для анализа современного мира и современной России. Ведь в некотором смысле наше положение напоминает эпоху времен окончания Первой мировой войны и экономической депрессии: институты и дискурсы, возникшие в далеком либеральном прошлом западных победителей, не помогли миру в решении проблем его тогдашнего настоящего. Как и нынешний структурный коллапс базовых дискурсивных и институциональных достижений «свободного мира», убедительно показавший всю концептуальную нищету апологетов эпохи так называемого «Вашингтонского консенсуса»[3]. В этом смысле повторение того невыученного урока может поспособствовать теоретическому взрослению самих элит «золотого миллиарда». Впрочем, это в полной мере касается и их самонадеянных коллег среди наших власть предержащих…[4]

Именно подобный опыт структурного краха во многом определил интеллектуальную миссию Шмита – теоретический поиск стабильности форм политической организации общества, адекватных его социальному развитию, разрешение проблемы эффективности государственных институтов в целом и действенности правового порядка в частности. По сути, главный вопрос для Шмитта – это вопрос об условиях возможности права, его соотношении с политическим, его укореннености в социальной онтологии политического сообщества, т.е. народа. В этом смысле Карл Шмитт как в межвоенный, так и в последующий период, – например, в той же «Теории партизана»[5], лишь продолжает свою интеллектуальную работу по обнаружению адекватных понятий для понимания новых исторических феноменов и новой социально-политической констелляции, систематически артикулировать которые уже невозможно при помощи давно запылившихся экспонатов из музея истории либеральных идей XIX века[6].

Ведь этот операциональный дискурс должен иметь не только сугубо эвристическую ценность, но и описывать горизонт социального действия, например, в области принятия общезначимых политических решений. Он должен более или менее адекватно описывать опции коллективного действия, доступные и понятные большинству акторов, то есть быть совместимым с их реальным опытом. Стоит ли говорить, что дополнительную трудность (из-за теоретической остроты и практической сложности) в проблему вносит необходимость определения самого вектора социальных изменений. Последнее особенно актуально сегодня ввиду общей антидемократической направленности многих структурных изменений позднего капитализма, антимодерновые последствия которых могут быть выражены формулой «модернизация без модерна» или «либерализм против демократии»[7]. Без понимания этой титанической миссии Шмитта, возложенной им на себя самого, невозможно понимание успеха его работ, в том числе у нас[8].

Именно на конститутивную способность понятийного аппарата (в том числе заимствованного у прошлого или настоящего более продвинутых западных соседей) обратил свой острый аналитический взор дискурсивный оппортунист Карл Шмитт, пытавшийся следовать завету «думать до конца». В связи с этим он указывает на ключевую проблему современного ему – и нам – общественно-политического дискурса, пытающегося при помощи понятийного аппарата либерального прошлого Запада работать в новых институциональных условиях. По сути, речь идет о своеобразных дискурсивных минах замедленного действия, конститутивных для западной интеллектуальной традиции, но в то же время являющихся непреодолимым препятствием для адекватного анализа новых рамочных условий коллективного действия современного мира[9].

Так, прослеживая движение от абсолютистского государства XVII и XVIII веков через нейтральное государство либерального XIX века к тотальному государству единства государства и общества, Шмитт мастерски обнаруживает в политико-правовом дискурсе современности различные историко-семантические пласты. Заметнее всего, по его мнению, это прослеживается на изменениях в экономической сфере, поскольку в современном государстве отношение государства к экономике, собственно, и является предметом актуальной внутриполитической борьбы. При этом странным образом продолжают свое хождение старые дискурсивные монеты прошлого: по-прежнему можно услышать о недопустимости вмешательства государства, но одновременно – о системе распределения, о системе контроля, вплоть до государственной экономической политики и т.д.

Например, применительно к нынешнему кризису небезынтересно, как Шмитт блестяще демонстрирует то, как попытки преодоления супергосударства продолжают движение в рамках тех же самых семантических структур, предлагая лишь изменения соотношения между различными институтами одного и того же супергосударства. Главная ошибка таких попыток, по его мнению, заключается в том, что здесь мы имеем дело с напоминающей рефлекс реакцией, а не с конкретным изучением политико-правовой ситуации в целом. Все это мы наблюдаем в качестве так называемых антикризисных мер различных правительств, не в последнюю очередь российского…[10]

Кроме того, имеющая до сих пор серьезные политические последствия рецепция либерально-конституционного нормативизма XIX века оторвала конституционно-правовое мышление от конкретной реальности общественно-политических проблем и «исказила его до мышления о нормах «правового государства». В природе вещей заложено то, что рецепции чужих правовых систем оказывают подобное воздействие. Любая форма политической жизни находится в непосредственной взаимосвязи со специфическими способами мышления и аргументации в правовой жизни». Здесь Шмитт на примере права указывает на ключевую проблему исторических и межкультурных заимствований. Так, очевидно, что правовое чувство, правовая практика и правовая теория, например, феодального государства отличаются от правового мышления буржуазно-правового изменяемого порядка не только методом и содержанием конкретного вида судопроизводства: «Для правоведческого различения юридических видов мышления гораздо большее и глубокое значение имеет то, что различие проявляется в предполагаемых и основополагающих представлениях о неком целостном порядке, в представлениях о том, что может рассматриваться в качестве нормальной ситуации, кто является нормальным человеком и каковыми являются рассматриваемые в правовой жизни и правовой мысли в качестве типичных конкретные фигуры жизни, подлежащей справедливому суждению. Без постоянных, неизбежных и необходимых конкретных предположений не существует ни юридической теории, ни юридической практики. Однако эти правовые предположения возникают непосредственно из конкретных предпосылок ситуации и человеческого типа, рассматриваемых в качестве нормальных. Поэтому они отличаются как в зависимости от эпохи и народа, так и от видов юридического мышления»[11].

Отсюда следует неутешительный для всех нас вывод, правоту которого мы можем наблюдать ежедневно (причем не только применительно к нашим широтам): «Если отпадает предполагаемая в любой норме, но позитивно-юридически не учитываемая нормальность конкретной ситуации, то становится невозможным любое прочное, предсказуемое и нерушимое применение нормы». Поэтому Шмитта в первую очередь интересует конкретный рамочный порядок, «но не чисто нормативистски, поскольку с нормативистской точки зрения речь идет не о конкретных фигурах порядка, а лишь об абстрактных «точках соотнесения», для которых все естественно совместимо со всем и «внутренняя» несовместимость никогда не может быть признана. Мы знаем, что норма предполагает нормальную ситуацию и нормальные типы. Любой порядок, в том числе и «правопорядок», привязан к конкретным нормальным понятиям, которые не выводятся из общих норм, но выводят подобные нормы из своего собственного порядка и для своего собственного порядка».

Поэтому институты буржуазного либерального капитализма эффективны лишь в условиях стабильной ситуации, когда действительно кажется возможным отвлечься от всех «метаюридических» аспектов. Как показывает любой кризис, часто многие их «позитивные» качества и преимущества в действительности являются преимуществами не какой-то законодательной «нормы» и человеческих установлений вообще, а эффективными лишь применительно к ситуации относительно стабильного существования определенного государственного сообщества с определенным перераспределением власти внутри институтов. Что вовсе не гарантирует их эффективности в условиях кризиса самого политического порядка, как в очередной раз продемонстрировал кризис глобального неолиберального капитализма и обслуживающей его дискурсивной сферы…

Тем более что Шмитт напоминает нам о том, что – в зависимости от той деятельности, которая является центром тяжести государства и где принимается окончательное решение, – существуют различные виды государств: государства законодательные, государства правительства или государства правосудия. Или государства управления, как в случае современных государств, включая Россию[12]. А в данном случае, как говорит Шмит: «Управление, осуществляемое согласно демократическому принципу, практически невозможно и согласно демократическим принципам теоретически также не является проблемой, поскольку в управлении (в отличие от правления) не заложена репрезентация. Рассмотрение всех общественных дел гражданами государства с правом голоса было бы возможно лишь в рамках скромного локального самоуправления и являлось бы тогда именно локальным (кантональным или провинциальным) самоуправлением, а не государственным управлением. Однако демократия есть политическое понятие; поэтому ее принципы затрагивают определение политического единства как целого, т.е. законодательство и правительство»[13].

Шмиттовский анализ политической семантики либерального типа, призванной дискурсивно обслуживать функционирование массовой демократии в эпоху структурных изменений позднего капитализма, показывает, что многие кризисы и конфликты западного мира и нынешняя дилемма (пост)путинской России в существенной мере обусловлены не только тем, что реальная социальная, политическая и правовая жизнь противоречит писаной норме и формальным процедурам[14]. Ведь, например, смысл и действенность ельцинской (как и Веймарской) конституции и других политико-правовых институтов исчезли при формально функционирующем государстве и действующем госаппарате. Проблема, видимо, глубже – речь идет о трудностях институционального строительства в условиях, радикально отличных от времени возникновения и утверждения в своих правах значительной части базовых для современной жизни семантических ресурсов, определяющих силовые поля идентичности современных обществ, их институтов и самих их граждан.

Карл Шмитт как никто другой смог увидеть данную проблему, но своими действиями он же и показал, что ее решения не знает даже он сам. В то же время его опыт демонстрирует ex negativo: нам не на что и не на кого рассчитывать, поскольку не существует никакой супертеории, – ни в либеральном прошлом, ни на современном Западе, – способной адекватно объяснить нам, кто мы такие, в какой стране живем и какой мир ее окружает. Этим придется заниматься нам самим, если мы не хотим, чтобы нас «посчитали» другие. Ведь как показывает российский опыт последних 20-лет, если подобное случится, тогда не стоит удивляться, что нас «определят» до полной неузнаваемости. А это неизбежно в случае отказа или неспособности российских интеллектуалов выполнять свои прямые обязанности[15].

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] См.: Кильдюшов О. Карл Шмитт как теоретик (пост)путинской России. Чудесное превращение из маргиналов в новые классики // Политический класс. 2009. № 1.

[2] Шмитт К. Государство и политическая форма. М.: Издательский Дом ГУ-ВШЭ, 2010.

[3] Особо тяжело и неприятно этой публике признавать на фоне кризиса справедливость шмиттовских выводов относительно антидемократического характера либерального дискурса (богатых и образованных): «Демократия как сущностно политическое понятие затрагивает в своих последствиях и применениях прежде всего только общественное право. Однако из сущностно политического характера демократии безусловно следует приоритет общественного над частным. Если политическое равенство нарушается или находится под угрозой вследствие экономического неравенства или социальной власти частной собственности, может возникнуть политическая необходимость устранить подобные нарушения или угрозы посредством закона или мер. Ссылаться на священность частной собственность в отношении этой необходимости было бы недемократично, но соответствовало бы принципам буржуазного правового государства, смысл которого заключается именно в том, чтобы препятствовать следствиям политического принципа, каковым является демократия, и превратить демократию в ограниченную конституционно-законодательным путем, в конституционную демократию». См.: Шмитт К. Учение о конституции // Шмитт К. Государство и политическая форма. C. 116.

[4] Ведь это об их базовых идеологических установках говорит Шмитт: «Достаточно часто подтверждается тот опыт, что любое, даже поначалу очевидно неполитическое народное собрание содержит в себе неожиданные политические возможности. Лишь исходя из подобных простых и элементарных явлений можно восстановить в своих правах довольно затуманенное, но сущностное для всей политической жизни и особенно для демократии понятие общественности, и понять подлинную проблему современной демократии. Ведь конституционно-законодательному регулированию сегодняшней буржуазной демократии совершенно неведомы подлинные народные собрания и аккламации. Свобода собраний все еще выглядит в качестве гарантированной гражданской правовой свободы и предмета законодательного регулирования, затрагивающего объединений и собраний. Тот, кто путает конституцию демократии с подобными установлениями норм, может легко оспорить, что здесь вообще имеется проблема. Ведь организация демократии, как она сегодня осуществляется в государствах буржуазных конституций правовой государственности, направлена на то, чтобы игнорировать народ как таковой, поскольку – как уже неоднократно отмечалось – к своеобразию буржуазной конституции правового государства относится игнорирование суверена, будь этим сувереном монарх или народ». Там же. C. 98.

[5] Эта книга хотя и была написана в 60-е годы, но является прямым продолжением мыслительного труда Шмитта в межвоенный период: даже ее подзаголовок «Промежуточное замечание по поводу понятия политического» отсылает к работе «Понятие политического» – самому известному его сочинению того времени.

[6] «…в 19 веке парламент стал для большой части либеральной буржуазии неким мифическим образом, в котором не имеют значение историческая корректность и правильность». См.: Шмитт К. Учение о конституции. C. 220.

[7] Так, Карл Шмитт с явным удовольствием цитирует удивление парадоксами парламентаризма либерального толка: «Как может парламентарный режим, живущий прениями, запретить прения? Всякий интерес, всякое общественное мероприятие превращается здесь в общую идею и трактуется как идея». (18 брюмера Луи Бонапарта). В этом смысле наши теоретики парламентаризма уровня Грызлова могут даже не подозревать, что опираются на огромную теоретическую традицию: «Сегодня в большинстве государств (заслуживающим упоминания исключением во многих случаях может быть французская палата депутатов) парламент больше не является местом взаимного рационального убеждения, где существует возможность того, что одна часть депутатов убеждает другую часть посредством аргументов, и результатом дебатов является решение публичного полного собрания. Скорее устойчивые партийные организации образуют постоянно присутствующее представительство определенных осколков масс избирателей. Точка зрения отдельного депутата определяется партийной принадлежностью, фракционная дисциплина относится к практике сегодняшнего парламентаризма, а отдельные аутсайдеры не имеют никакого значения. Фракции противостоят друг другу с точно рассчитанной по числу их мандатов силой; публичная парламентская дискуссия уже ничего не может изменить в их соответствующей интересам и классово-обусловленной позиции. Обсуждения в комитетах парламента или вне парламента на т. н. межфракционных совещаниях суть не дискуссии, а деловые расчеты и переговоры; устное обсуждение служит здесь цели взаимного подсчета властных группировок и интересов». См.: Карл Шмитт. Учение о конституции. C. 211.

[8] Чем, как не антиципацией нашей «демократии в интернете», является следующий пассаж Шмитта: «Можно себе представить, как однажды благодаря остроумным изобретениям отдельный человек, не покидая собственной квартиры, сможет посредством аппарата постоянно выражать свое мнение по политическим вопросам, и все эти мнения будут автоматически регистрироваться центральным бюро, где их затем нужно быть лишь считать. Это была бы вовсе не особо интенсивная демократия, а доказательство того, что государство и общественность окончательно приватизированы. Это не было бы общественным мнением, поскольку даже совпадающее мнение миллионов частных лиц не создает общественного мнения, а результат есть лишь сумма частных мнений. Таким образом не возникает никакая всеобщая воля, никакая volonté générale, но только сумма всех индивидуальных воль, volonté de tous». См.: Там же. C. 100.

[9] «Таким образом все требования немецкой буржуазной буржуазии 1848 года и из эпохи конфликта с 1862 по 1866 год осуществились через полвека. Большой успех политики Бисмарка задержал их на два поколения. Теперь наступило их осуществление, однако между тем политическая и социальная ситуация была полностью изменившейся, и осуществление получило иной смысл, нежели тот, что оно имело бы за пятьдесят лет до этого. Соперник – сильная монархия – исчез, и большой успех, которого немецкая буржуазия добилась с введением парламентаризма в Германии, в известном смысле был лишь posthum». См.: Там же. С. 238.

[10] В целом будет не лишним напомнить – вместе со Шмиттом – российским элитариям, что «значение государства заключается в том, чтобы определять конкретную ситуацию, в которой вообще впервые могут действовать моральные и правовые нормы. Всякая норма предполагает именно нормальную ситуацию. Никакая норма не действует в пустоте, никакая норма не действует в ненормальной (сточки зрения нормы) ситуации. Если государство устанавливает «внешние условия нравственности», то это означает следующее: оно создает нормальную ситуацию. Лишь потому оно является (как по Локку, так и по Канту) высшим судьей. Если уже не государство, а та или иная социальная группа сама по себе определяет эту конкретную нормальность ситуации индивида, конкретный порядок, при котором живет индивид, тогда исчезает и этическое требование верности и лояльности со стороны государства». См.: Шмитт К. Государственная этика и плюралистическое государство // Шмитт К. Государство и политическая форма. C. 245.

[11] Schmitt C. Über die drei Arten des rechtswissenschaftlichen Denkens. Berlin : Duncker und Humblot, 1993.

[12] Как пишет Шмит в одной из своих работ данного периода: «наше государственное сообщество находится в процессе изменений, и характерный для настоящего момента «поворот к тотальному государству» с его неизбежной тенденцией к «плану» (а не к «свободе», как сто лет назад) сегодня типично предстает как поворот к государству управления». См.: Schmitt C. Legalität und Legitimität. Berlin: Duncker und Humblot, 1993. S. 10.

[13] См.: Шмитт К. Учение о конституции. C. 140.

[14] «Государство действительно выглядит в значительной мере зависимым от различных социальных групп – то как жертва, то как результат их договоренностей, как объект компромисса властных социальных и экономических групп, конгломерат гетерогенных факторов, партий, организаций интересов, концернов, профсоюзов, церквей и т.д., которые договариваются между собой. В компромиссе социальных сил государство ослабляется и релятивируется, да и вообще становится проблематичным, поскольку невозможно понять, какое самостоятельное значение у него все еще остается. Оно если не прямо выглядит как слуга или инструмент господствующего класса или партии, то, по крайней мере, как простой продукт компромисса многих борющихся групп, в лучшем случае – как pouvoir neutre et intermédiaire, нейтральный посредник, инстанция компромисса между борющимися друг с другом группами, своего рода clearing office, арбитр, который воздерживается от любого властного решения, который полностью отказывается подавлять социальные, экономические и религиозные противоречия, который может даже игнорировать и официально не замечать их». См.: Шмитт К. Государственная этика и плюралистическое государство. C. 244.

[15] Конкурентов здесь предостаточно, – даже помимо «суеверной бюрократии», – поскольку: «Любая социальная группа, неважно какого рода и какого предметного содержания, становится политической в той мере, в какой она участвует в принятии решений или даже концентрирует принятие решений у себя. Поскольку политическое не имеет собственной субстанции, точка политического может быть достигнута исходя из любой области, и каждая социальная группа – церковь, профсоюз, концерн, нация – становится политической и тем самым государственной, если она приближается к этой точке наивысшей интенсивности». См.: Там же. С. 252-253.

       
Print version Распечатать