Много странного и загадочного есть в российской политике. Взять хотя бы новейшие инициативы президента. Цель их вроде бы ясна, как божий день: поставить власть в регионах под плотный контроль центра. Ибо российские подданные на выборах губернаторов и мэров имеют склонность отдавать предпочтение своим землякам, и тут уже ни политтехнология, ни административный ресурс не помогают: мы имеем дело с новейшим проявлением вековой взаимной отчужденности Царства и Земли. Вода дырочку найдет, безмолвие народа в чем-нибудь, да скажется.

Между тем власти, по российскому обыкновению, объясняться не спешат. Спикер Государственной думы и вовсе счел достаточным сослаться на то, что так, мол, "жизнь диктует". Кажется, глава законодательной власти до сих пор не уяснил азы политической теории и путает политику со служебной субординацией. Но если это оговорка, то очень примечательная. На то у нас и спикер, чтобы выговаривать важные вещи. Ибо диктует, вообще говоря, не жизнь, а власть. А жизнь есть "просто" течение событий, и диктовать она может разве что безмолвно, в духе предложенной П.Бурдье концепции habitus'а - некоего неосознаваемого жизненного императива, уподобляемого трамваю, который сам кладет перед собой рельсы. Но лучше всего про "диктовку жизни" сказано в 23-й главе "Дао-Дэ цзина", которая начинается словами: "Неслышное веление: то, что таково само по себе". Вот где сокрыты корень и метапроблема политики: человеческая воля заполняет тишину, которую хранит в себе все многоголосие жизни. По этому поводу древние китайцы говорили: "Великий Путь не будет действовать без подходящего человека". Но и в западных религиях Божья воля исполняется руками людей.

Заявление же Грызлова на самом деле проходит по ведомству модернистской тотальности техники, которая, согласно Хайдеггеру, есть движущая сила нигилизма как "организации безусловной бессмысленности посредством воли к власти и ради нее". Так что власть сама себя обязывает и себе диктует, но делает это от имени многозначительно-молчаливой жизни. Не находим ли мы подтверждение этому тезису в том, что в современном обществе власть слилась с инженирингом и упорно хочет быть только "технической", так что никакие уличные акции маргиналов не заставят ее отречься от ее хоть и скромно-технической, но зато несгибаемой самостоятельности?

Вот эта глубинная неопределенность соотношения власти и жизни сказывается, я полагаю, и на некой неизъяснимой двусмысленности обещанных мер. Плохо, конечно, что, отказывая гражданам в праве выбирать своего губернатора, урезают демократию и нарушают устои федерализма. Плохо, да не очень. Кто ж не знает, что демократические процедуры в регионах сплошь и рядом являются лишь прикрытием безраздельного владычества губернаторской группировки? Да и нашей младенческой демократии выдаются помочи в виде голосования по партийным спискам, а партийные депутаты будут принимать ответственные решения. Хорошо, конечно, да не очень. Ибо кто ж не понимает, что общенациональные партии будут ходить под Кремлем, да и власть почти наверняка окажется в руках одной партии чиновников? Плохо, конечно, да не очень. Ибо кто возьмется доказать, что новая политическая конфигурация будет непременно вредна для России, которая так нуждается сейчас в твердой власти? И вообще, кто возьмется измерить и оценить силы, которые придут в движение вследствие намеченных реформ? Высокомерные окрики заокеанских лордов - хранителей демократии не в счет: они за гранью разумности и, что еще хуже, совести.

Одним словом, с новыми реформами получается как в старом анекдоте про Василия Иваныча и квадратный трехчлен: сказать неудобно, понять трудно, а представить и вовсе невозможно. Невольно закрадываются в голову мыслишки о вековых русских пороках: "Люди без причины, цели и пользы говорят не то, что думают просто из-за непризнания ценности правды" (В.Бибихин) 1. Бибихин объясняет эту черту русской жизни "восточными влияниями". Ну, не знаю. Чингисхан был жесток, но в склонности к вранью его заподозрить трудно. По большому счету, упомянутое "непризнание ценности правды" имеет вполне современное содержание: речь идет о фабрикации мнений "посредством власти и ради нее". А где фабрикация, там ничего, кроме тягостного равнодушия, не будет. И с грустью понимаешь правоту розановской фразы: "Скучно движется поезд русской истории".

Архитекторам реформ нельзя отказать в желании ввести политический процесс в устойчивое русло, каким-то образом согласовать между собой основные факторы российской политики. Не бог весть что, конечно. Хотелось бы еще услышать про гуманитарные критерии оценки политических действий и про то, какие, собственно, силы избираемые партии должны представлять? Да и сам этот поиск баланса сил, как мы видели, предполагает до странности тесное переплетение, даже взаимное проникновение полярных начал демократии и авторитаризма. Здесь нам обещана такая крутая "диалектика понятий", Arbeit des Begriffs, какая и Гегелю не снилась.

Признаться, тему лукавства нашей власти я сначала хотел повесить на крючок "иезуитства" с его (предполагаемым) девизом "Цель оправдывает средства". От этой затеи пришлось отказаться: слишком уж по-латински рассудочной и плоской выглядит иезуитская максима на фоне византийских хитросплетений российский политики. У иезуитов есть ясная миссионерская цель, которой они подчиняют все свои средства, и в первую очередь самих себя. История ордена, славящегося эффективной воспитательной методикой, пестрит примерами жертвенного подвижничества. Российское же правительство озабочено "укреплением вертикали власти" ради самой власти. Результат известен: вместо самоотверженных служителей великой цели мы имеем засилье коррумпированной бюрократии.

В одном отношении, однако, пример иезуитов поучителен. Члены "Общества Иисуса" не только усердно занимались самовоспитанием, но и стремились говорить с обществом на его языке и в результате... создали лучшую в Европе систему светского образования, которая до сих пор поставляет кадры для элиты католических стран. В этом заключен один важный урок: настоящая власть (которая начинается с умения владеть собой) никогда не проявляет себя напрямую, а лишь косвенно дает знать о себе в своих атрибутах и признаках - символах, регалиях, ритуалах, всей общественной среде. Не случайно второй важной силой, сформировавшей систему образования, например, во Франции, стало масонство: тоже замкнутое общество, проповедующее личное совершенствование, но в противоположность иезуитам скорее придающее своей светской идеологии религиозную окраску.

Подозрительность широкой публики в отношении иезуитов и масонов можно считать реакцией на несоответствие заявленной ими цели духовного самовоспитания действительным результатам их деятельности. На самом деле в таком несоответствии проглядывает истинная природа власти, которая проявляется в том, чем не является, и сильна тогда, когда не видна. Власть предполагает прерогативу быть "другим" и всегда предстает побочным продуктом некой основной и невидной деятельности. Недаром охранка в тоталитарных режимах во многом обязана своим всевластием и внушает страх именно своим правом на провокаторство, поддельную оппозиционность. Вот и КПСС была сильна в той мере, в какой оставалась полутайной организацией и пряталась за фасадом государства, а выйдя на свет, была постепенно задушена "гиперконформизмом" общества.

Итак, традиционная, ритуальная по своей природе политика основывалась на духовном совершенствовании и преображении, возведении индивидуального существования в надвременный тип - воплощение родового, вечносущего качества жизни. В Московской Руси эту сердцевину ритуальной политики именовали чином. Аналогичным образом в Китае действие власти приравнивали к "преображению" ( хуа), и притом такому, в котором внутренняя реальность изливается в явленность мира (см. трактат "Гуй Гу-цзы").

Ритуальная политика учиняет общество. Тип, или чин, представляют собой иерархически организованное единство или, можно сказать, преемственность внутренней формы духовной практики и внешнего декорума, "истока" и "тени" - того, что раньше по-латыни называлось parerga. Политика в традиционном обществе есть возведение всего сущего к его истоку. Политика же классического модерна уже имеет своим материалом "метафизическую объективность" мира, объективированные формы власти: физическую личность, общественные институты, культурные ценности. Иезуиты, масонство, революционные партии - все это последовательные этапы на пути объективации власти и отделения властных атрибутов от внутреннего источника политики. Наконец, в постмодерне внешние образы получают абсолютное значение, а вместе с ним статус симулякров - заместителей вечно отсутствующей реальности. Безудержная инфляция образа при постмодерне есть выражение его диктатуры, статуса явленности мира как "имманентного откровения" жизни. Политика, сведенная к вездесущему присутствию виртуальной образности и "техническому заданию" информатики, оказывается самой радикальной и подлинно неотменяемой формой властвования.

Нельзя недооценивать живучесть ритуального мышления. Последнее может отлично существовать и развиваться даже вне связи с конкретными ритуалами, что мы и наблюдаем в России и на Востоке. В посттрадиционных обществах ритуализм без ритуала приобретает вид стратегического или, лучше сказать, стратегемного мышления, когда личность ясно сознает себя самостоятельной единицей, но не имеет ни санкции культуры, ни даже желания открыто определять свои права и интересы. Стратегемное мышление определяет реальность как (если воспользоваться китайским афоризмом) "нечто из ничего", и эта формула представляет собой, в сущности, пародию на ритуальное сознание. Рефлексированный ритуализм порождает лукаво-церемонную политику в духе "византийства" или "китайских церемоний", с течением времени все глубже проникающую в толщу воспринявшего ее общества. Семейный быт в китайских классических романах позднего средневековья уже целиком зиждется на стратегемности мысли и поведения. А китайский театр являет наглядный образ психологического субстрата стратегемности как культивирования способности к пред-чувствованию явлений мира.

Постмодерн заново возвращает общество к созерцанию или, лучше сказать, тайному узрению внутреннего истока политики в духовной работе человека, но придает этой заново открытой реальности значение пустоты, постисторической пустыни. На месте ритуала теперь зияет дырка, пустое средоточие круговращения жизни. Современное общество открыло для себя ценность метаполитического или "трансполитического" (Ж.Бодрийяр), "постполитического" (Ж.Рансьер) измерения общественности. Парадоксы современной политики как раз и объясняются тем обстоятельством, что в самом ее сердце, в ее последней глубине сходятся две несоизмеримые, но равно аполитичные силы: абстрактность технологических систем и анонимная, аморфная стихия повседневности, чистая имманентность жизни. Информатика и медиамир непостижимо соединяют в себе то и другое. В этом смысле они "делают политику", подобно тому, как в обществе ритуала политика делалась ритуальной жертвой, подвижничеством и мученичеством святого, утверждавшими преемственность внутреннего и внешнего, духа и материального мира.

Политика новой эпохи будет очень демократической, чутко следующей "злобе дня", однако остается принципиально неясным, кого и что она будет представлять. Диктатура виртуального образа кажется поистине реализацией той тотальности общества, о которой мечтали теоретики "консервативной революции": она делает избыточными репрессии по идеологическим мотивам, любое ограничение индивидуальной свободы помимо технических требований безопасности, но не имеет единого гуманитарного критерия рациональности, а потому исключает устойчивые и общепризнанные процедуры смены властных элит. В сущности, она сообщает пребыванию у власти характер случайности. Поистине, современная политика все больше превращается в неизбежный абсурд. Отсюда и не оставляющее современного человека, в особенности русского, чувство бесправия и униженности, его неискоренимое недоверие к власти. Соответственно, политическая борьба становится борьбой за овладение ресурсами медиократии, которая и ведется по правилам последней, весьма напоминающим законы базарной риторики, где главная цель - унизить оппонента.

Политика, будучи искусством возможного и уроком человеческой ограниченности, всегда оставляла людей недовольными. Учитывая вектор эволюции современной политики, можно с уверенностью ожидать, что это недовольство в будущем будет только возрастать. Могут ли информационные технологии заменить гуманитарную основу политики, когда-то воплощавшуюся в ритуале? Сложный вопрос. Но мне нравится кредо Поля Валери, который называл себя "оптимистом без надежд". При всем иррационализме нарождающейся сейчас политической конфигурации у человечества есть возможность с новой глубиной духовного проникновения и с новым, метаполитическим размахом решить извечную задачу политики: артикуляцию человеческой общности. Получится ли? Поживем - увидим. Но может, и не увидим, если не будем жить с полной сознательностью.

Примечания:

1 Наше положение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000, С. 85.