Наверное, в СССР и не было 1968 года. Для нас он ознаменовался возникновением диссидентского движения. Но диссидентское движение – это правое движение, не левое, диссиденты 1968-го исповедовали, безусловно, праволиберальные взгляды. Но "новые правые" в Европе возникли уже в начале 1970-х годов, а у нас они в 1968 году возникли раньше "новых левых", в этом, я бы так сказал, наша особенность.

С конца 1960-х годов начинается эпоха застоя и, соответственно, возникает некий последний золотой век русской культуры, последний ренессанс.

Появляется плеяда литераторов, кинорежиссеров, музыкантов, художников, наследием которых мы во многом живем до сих пор. Появляется такой феномен, который кто-то уже назвал советским эллинизмом. Это время невероятно тщательной разработки субъективности, вообще индивидуальности.

Советские институты гражданского общества

Советский период застоя – время невероятной рефлексии индивидуума, отдельного лица, не каких-то общностей. Я считаю, 1970-е и затем 1980-е годы временем расцвета гражданского общества в России. И пиком этого расцвета стал конец 1980-х годов, на который пришлись перестройка, съезд народных депутатов и пр. (вплоть до событий 1991 года). События же 1990-х годов и 2000-х – это время упадка гражданского общества в России. А вот этот период, растянувшийся почти на двадцать с небольшим лет, – это время невероятного расцвета гражданского общества. И появление таких безусловных духовных авторитетов, как, например, Сахаров, Лотман, Аверинцев, Мамардашвили, Лихачев. Всем этим мы обязаны этому периоду.

Для меня он начинается фильмом "Июльский дождь" Хуциева. В чем его радикальное отличие от фильма "Застава Ильича"? Здесь появляется сложность – во взаимоотношениях людей, их внутреннего мира, неопределенность выбора образа будущего. Появляется очень непросто организованная форма личностного мира, индивидуального мира, и именно этой сложной, сложносочиненной, я бы сказал, личности соответствует и искусство этого времени. Понятно, что поэзия Бродского, например, – это совсем не поэзия Вознесенского, а кинематограф Тарковского – совсем не кино шестидесятников. Здесь появляется то, что составляет ключевую интонацию этого времени, – невероятный интерес к различного рода индивидуальным духовным практикам, начиная от попсового увлечения йогой и заканчивая христианскими поисками, тотальным открытием, причем массовым, интеллигенцией, в основном технической, древнерусской культуры, православия.

В это же время знаковым событием становится публикация приобретшего культовый статус романа "Мастер и Маргарита", который появился в журнале "Москва" в 1967 или 1966 году. Но это не важно, время же не отмечается такими календарными датами, в целом это, конечно, умонастроение конца 60-х – 70-х годов. Я имею в виду не сам текст, естественно, а рецепцию этого текста в кругу интеллигенции. Ключевым стало и появление некоторых переводов, культовых, я бы сказал. Например, "Над пропастью во ржи" Сэлинджера, публикацию в "Иностранной литературе" позднего романа Фолкнера "Шум и ярость" и "Портрет художника в юности" Джойса. В эту эпоху заново переоткрывается высокий модернизм.

Важным было наличие институций, которые тоже оставались частью гражданского общества. Например, журнал "Иностранная литература" и такие толстые журналы, как "Новый мир" и "Наш современник", в которых в начале 1970-х появляется плеяда выдающихся прозаиков, таких как Астафьев и Распутин, Белов и Абрамов. Такой институт, как Музей изобразительных искусств на Волхонке, в то время тоже институт гражданского общества. Потому что заново открытые импрессионисты и постимпрессионисты были событием гражданской жизни.

В то время разворачивается драма с Ростроповичем и Вишневской, многие музыканты и исполнители находятся как бы в некоем междумирии между Советским Союзом и вынужденным или не вынужденным отъездом. То есть Консерватория – это тоже важная институция.

Конечно, существовал еще целый ряд других институтов. Например, для философов в это время такой институцией был журнал "Вопросы мира и социализма", главная редакция которого находилась в Праге. Вокруг этого журнала формируется философский клуб, во главе которого стояли такие фигуры, как уже упомянутый Мераб Мамардашвили и Борис Грушин, известный социолог. В это же время написаны "Зияющие высоты" Зиновьева, очень резкая, сатирическая книга об интеллектуальной жизни СССР. То есть если ретроспективно взглянуть на это время, то это время невероятного, невиданного, может быть, самого большого, самого серьезного за весь XX век культурного расцвета страны, пришедшегося, как ни странно, на период с 1968 года примерно до начала войны в Афганистане.

Фундамент советского образования

Гуманитарное образование было достаточно узким, не было необходимой открытости каким-то мировым веяниям, но гуманитарный изоляционизм имел и свои положительные черты. В частности, это стало ясно, когда появились различные альтернативные формы образования. Например, на смену модели гуманитарного образования МГУ пришло гуманитарное образование в РГГУ. И стало ясно, что отличало МГУ: МГУ отличало представление о целостности предмета образования, то есть наличие фундаментального, целостного, я бы сказал, тотального взгляда на предмет образования, будь то, например, филология или история, философия или социология. Предполагалось, что в основу такого образования клались фундаментальные курсы по истории предмета, а не различные виды множественных спецкурсов, которые начали доминировать в 1990-е годы и которые саму эту фундаментальность предмета мультиплицировали. На поверхности оказалось то, что можно назвать локальным комментарием, локальным, частным взглядом на предмет, а не само универсальное начало, которое, как ни странно, наследовало принципам парадигм наук о душе немецкого гуманитарного образования второй половины XIX – начала XX века.

Во многом консервативность образования, например, в 1970-е годы можно сейчас ретроспективно рассматривать как невероятное достижение советского гуманитарного образования. Все это зависело от общей марксистской схемы, но, оказывается, в принципе она давала представление о целостном историческом развитии любого гуманитарного предмета, будь то искусство, литература, музыка или философия.

Сейчас я ретроспективно могу сказать, что это было по-своему очень фундированное и серьезное образование. Оно было несколько старомодным в смысле универсалистских претензий, но старомодность, мне кажется, и составляет вообще основу гуманитаристики. Если гуманитаристика жива, она жива этой универсалистской претензией на тотальность взгляда, на понимание любого предмета в части понятия истории духа.

Понять 1968 год

Конец культурного ренессанса был связан с деградацией страны, деградацией экономической и геронтологической. Со смерти Брежнева началась полоса политических смертей, страна была предоставлена во многом сама себе. Наличие гражданского общества способствовало тому, что страна вполне прекрасно сама по себе существовала, отдельно от власти. Но вот эта энергия, энергия перехода от шестидесятнического исторического оптимизма к меланхолии и культурной рефлексии 1970-х годов, эта энергия себя уже исчерпала. Необходим был какой-то новый этап, и он политически начался, конечно, с Горбачева. В середине 1980-х, можно сказать, эпоха завершилась окончательно. Но повторяю: пик гражданского общества и пик именно гражданской активности людей продолжал нарастать и достиг апогея в самом в конце 1980-х – начале 1990-х годов.

Сейчас много появляется всяких рефлексий по поводу 1968 года. Одна из линий, которая мне кажется наиболее интересной, – это попытка понять 1968 год как время мощного социального сдвига в мире, когда начинает формироваться то, что мы называем постиндустриальным миром, миром информационным. Недаром основной движущей силой этой революции были студенты-гуманитарии, студенты, связанные с информационной сферой, журналисты, социологи, философы, филологи и так далее. Это основные двигатели, основные агенты нового постиндустриального информационного мира. И, по сути дела, главным результатом той революции стала не столько смена социальной парадигмы, сколько смена более глобальная – переориентация ценностей с ценностей производства на ценности информации и коммуникации.

Если в такой перспективе взглянуть на те события, то, безусловно, можно сказать, что Советский Союз не отсканировал эту новую постиндустриальную ситуацию. Причем не отсканировал на всех уровнях – на уровне политического руководства, на уровне интеллектуальной рефлексии. Эта ситуация не была задействована в каком-то социальном и политическом планировании страны. И вот с этого момента началось очень серьезное отставание, отставание стратегическое, отставание планирования, отставание образа будущего, который формировался в Советском Союзе. И это отставание, конечно, привело к невероятному кризису уже конца 1980-х – 1990-х годов.

Сказать, что у нас произошло какое-то серьезное концептуальное осмысление феномена 1968 года, я не могу. Традиционно мы пользуемся довольно сомнительным понятием "постмодерн" в описании ситуации после 1968 года. Мне кажется, более продуктивным было бы осмысление культурной составляющей поворота от индустриальной модели общества к постиндустриальной. Что касается социальной критики, то здесь тоже мало что сделано, феномен диссидентства как правой идеологии до конца в России не осмыслен.

На основе интервью, данного редакции РЖ.