Психи # 6. O rus!..

Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил:
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.

А.С. Пушкин

Так часто поминаемый к месту и не к месту конфликт между "деревней" и "городом" в действительности оказался нивелирован самой жизнью, которая не терпит ни пустот, ни пауз. Но история вопроса столь ярка, что отголоски давних споров раздаются и по сей день.

Одним из первых художественных описаний глубокого разлада между "почвой" и "городом" была "Бедная Лиза" Николая Карамзина, оставившая в массовом сознании след более глубокий, чем может показаться на первый взгляд. Карамзин, сам того не желая, написал катехизис русской интеллигенции, которая после этого уже просто не могла не каяться перед "деревней". За Лизу, соблазненную циничным горожанином Эрастом. Двести лет, беспрестанно и неостановимо. Вплоть до "деревенщиков" и Солженицына, через Николая Некрасова, Льва Толстого, Сергея Есенина и всех остальных дурно понятых в школе русских писателей. Хрестоматийный образ кудрявого отрока Есенина, певца "русской деревни", дорогого стоит. О том, что Есенин был автором очень уж не деревенского, а все больше постсимволистского трактата "Ключи Марии" , принято лишний раз не вспоминать. Убедить школу в том, что призывавший Русь "отелиться" поэт и "бедным крестьянином" не был - задача, кажется, непосильная. Уж так и повелось, что очнувшийся вдруг от сохи Святогор-богатырь-Есенин ногой (в новеньких лаптях, как водится) открыл дверь русской литературы. Наверное, именно поэтому петли до сих пор болтаются, и концы с концами не сходятся.

Участи быть приписанными "по ведомству деревне" счастливо избежали немногие: петербуржец Достоевский; Чехов, автор "В овраге", страшной повести о совсем не пасторальных крестьянах; футурист Маяковский, все посконное искренне ненавидевший; да и Пушкин, пожалуй. Деревню страстно любили почти все советские интеллигенты, за исключением Трифонова и Вампилова. Именно в советское время и родился функционирующий до сих пор канон "деревенского" с его непременными атрибутами - печкой, мудрыми стариками и неоспоримой народной правдой.

Работать с "народной правдой" тем сложней, чем меньше остается ее чаемых носителей, которые должны, по представлению образованных горожан, являться источником некоего сакрального знания, невыразимого и скрытого от погрязшего в бездумной спешке города. В городе ведь одни карамзинские Эрасты, ровно по Высоцкому:

А в столице, говорят, всякие развраты,
Да и женщин, говорят, больше, чем мужчин?

От деревни остались разве что фольклорные ансамбли да музеи с деревянными ложками. Русское крестьянство, которое так ненавидели устроители нового государства Ленин и Троцкий, почти весь XX век уничтожали, как могли. И, в конце концов, уничтожили. Но миф о "деревенском", переформатированный и отчасти выведенный за границы предмета разговора (предмета, и впрямь, маловато), работает и сегодня.

Примеров благодатного функционирования этого мифа - превеликое множество. И зачастую "деревенское" трансформируется почти до неузнаваемости, оставляя, впрочем, в качестве неизменного своего свойства вымученную неискренность и судорожное конструирование довольно примитивных конструкций. Например, на основе диалектов какие-то энтузиасты создали целый "сибирской говор". Вот оно, посконное, родное! Вероятно, в ближайшее время стоит ожидать многочисленных фольклорных калек с "сибирским" привкусом. Благо, примеров несть числа. Масштаб и глубину этой новой "народности" можно с легкостью предугадать, прочтя в "Сибирской Википедии" статью, посвященную А.С. Пушкину :

"Лександор Пушкин (русским говором Александр Сергеевич Пушкин) 1799-1837; русской вершун, баюн, шшытатса обосновальником нонешнево руссково краснословвя. Самоголовной евонной вершышше кличетса "Евгений Вонегин", де бают про руссково барина, которому нехрен чем заделатса, мужыки заместо во робют дык, а вон токо путатса с розными бабами".

Это, на мой взгляд, самая оригинальная трактовка пушкинского творчества. Только вот неужто "Бахчисарайский фонтан" и "Капитанская дочка" на "вольготский язык" не переводятся? В рамках общей катастрофической клиничности этого примера, осталось разве что посоветовать "сибирякам" написать статью о "Замке" Франца Кафки, где "де бают про австрийсково мужика, которому нехрен чем заделатся, мужики заместо во робют дык, а вот токо путатся с розным бабами".

Приведенный выше случай уж больно нелеп, но, кроме таких вот маргиналий, существуют и базовые реализации "деревенского". В частности, возобновившаяся не так давно полемика о "русскости", "русском" и прочих вариантах "национальной идеи" неизменно упирается в отсутствие объединенного хоть чем-нибудь народа, который и должен выступать и источником, и носителем этой самой "идеи".

Оказывается, что русский народ сегодня в массе представляет собой не крестьян, а обитателей городских окраин, т.е. слободу. И слободского лица лицом к лицу не увидать, потому что городской окраине сакрального знания не припишешь. Литературной традиции воспевания горожан у нас по существу нет. Макара Девушкина и Родиона Раскольникова Достоевского явно не достаточно. Если чаемые русские крестьяне - это некрасовские мученики, несшие с базара Белинского и Гоголя, то каким массовое сознание хочет видеть горожанина, не понятно никому.

Мифа о городе, в отличие от "деревенского мифа", не существуют. Наоборот, город представляется сборником пространных, плохо связанных между собой цитат - от чеховской "В Москву!" до ставшего "русским шансоном" жестокого романса. Советское мифотворчество, если и касалось города, то обязательно его возводило, строило, но никогда в нем не бытовало. Пафос жизни был подменен пафосом постоянной инженерии и борьбы с вредителями.

Жители нынешних городских окраин в действительности мало чем отличаются от "деревенских старожилов": календарь "осьмого года" и строй наливок остались неизменными. Изменился только социальный статус, поддерживаемый всеобщим образованием, которое благодаря своей бессмысленности и беспощадности окончательно оформило разрыв горожан с книжной культурой. Показателен здесь, конечно, пример знаменитого Александра Копцева, дома у которого, как известно, книг не было. Кажется, этот факт никого не шокировал. Вот если бы у него телевизора не было, этому можно бы было удивиться. А книги? Не Белинского с Гоголем же с базара носить, право слово?

Слобода никогда не признается себе в том, что она, по сути, и есть современная деревня. И уж чего слобода никогда не поймет, так это то, что она и есть русский народ. Нет. Русский народ до сих пор ходит в лаптях. Или - на крайний случай - стоит у станка. Ни лаптей, ни станков уже давно нет, но миф продолжает работать вхолостую, не оставляя свободного пространства для социального конструирования.

Наш город - это все еще terra incognita, на которой проживает неизвестное и неинтересное самому себе население. Единственное, что пока еще объединяет слободу, - это телевизор, заменивший сегодняшней деревне ленивое прихлопывание мух. А на одном телевизоре национальной идеи не построишь.

       
Print version Распечатать