От редакции. «Русский журнал» продолжает следить за дискуссиями о роли интеллектуалов в современных общественно-политических процессах. На этот раз мы публикуем статью Яна-Вернера Мюллера, профессора политологии Принстонского университета, посвященную рефлексии о положении интеллектуалов и их возможной миссии в деле объединения Европы.

* * *

В конце прошлого года, когда кризис в Еврозоне близился к (очередному) апогею, ряд журналистов в среде немецких солидных СМИ сочли нужным предупредить своих читателей об одной стороне кризиса, которой до той поры не уделяли особого внимания: кризис евро указывал не только на провал работы Европейского Центрального Банка или греческих бюрократов, на итальянцев, не платящих налоги, или на Ангелу Меркель (тут все зависит от точки зрения), он также выявил полный провал деятельности интеллектуалов. Почему они не защищали великие достижения европейской интеграции? Почему они не рисовали картины прекрасного будущего Европы вместо того, чтобы проматывать доставшееся им в наследство взаимное доверие и взаимопонимание европейцев, которое пестовали несколько десятилетий? Неужели они проспали кризис, который в конечном итоге может ознаменовать возврат отвратительного национализма? Или даже военный конфликт, о чем нас неустанно предупреждает старшее поколение европейских государственных деятелей, например, Гельмут Коль?

Сама мысль о «провале» или даже «предательстве» интеллектуалов зародилась в XX веке. Это столетие называли «эпохой идеологий»: идеи не имели какое-то опосредованное влияние, но транслировались непосредственно в политику и превращались в смертоносное оружие. Вспомним хотя бы известную ремарку Чеслава Милоша о том, что в середине XX века «граждане многих европейских стран пришли (зачастую малоприятными путями) к пониманию того, что замысловатые и мудреные философские книги могу прямо влиять на их судьбы». Интеллектуалы играли свою роль на мировой исторической сцене и принимали участие в кровавой драме, которой стала битва между либеральной демократией, фашизмом и советским коммунизмом.

Принимая во внимание эту роль, попробуем сформулировать, что такое «провал». Неспособность правильно произнести слова, которые предписывает идеология? В 1927 году французский публицист и моралист Жюльен Бенда обвинил коллег-писателей и философов в том, что они предали свое призвание, отстаивая националистическую позицию: настоящие интеллектуалы, по мнению Бенда, говорили бы (всегда и везде) властям правду, а не стали бы защищать национальные интересы. Однако интеллектуалов, поддерживавших идеи равенства и коммунизма, также обвинили в предательстве, прежде всего за то, что купились на враньё Сталина и закрыли глаза на очевидные недостатки Советского Союза.

Сегодня вся риторика провала может показаться нам несколько странной: интеллектуалы ведь не школьники, которые могут завалить экзамен и получить плохие оценки; они не связаны тем же сводом правил, что специально обученные профессионалы. Но это не означает, что в несколько иных обстоятельствах Европы XXI века интеллектуалы не могут серьезно ошибаться, если смотреть на них с точки зрения либерально-демократических ценностей: они сами могут стать яростными националистами или же начать косвенным путем потакать росту национализма, не высказываясь против него прямо. Они также могут допустить промах, просто не заметив той вопиющей несправедливости, что ныне творится во имя экономии и финансовой стабильности.

Тут на ум приходят очевидные примеры – Греция и Германия. На высоком политическом уровне взаимоотношения этих двух стран остаются относительно цивилизованными, однако их гражданские общества становятся все менее и менее цивилизованными. На площади Синтагма (Конституции) в Афинах участники демонстрации держат плакаты, на которых стоит знак равенства между нынешним режимом, навязанным ЕС, и концлагерем в Дахау (и венчает демонстрацию лозунг «Memorandum macht frei» - «Меморандум освобождает»). Появилась даже партия, которая является антинемецкой во всем, кроме своего названия («Независимые греки»). Она клянется, что будет оказывать сопротивление «Четвертому рейху», при всякому удобном случае намекая на немецкую оккупацию 40-х годов. В Германии же, напротив, не наблюдается ни аналогичной полемики, ни символики, уравнивающей прошлое и настоящее (по вполне понятным причинам…), однако раздается ворчание по поводу ленивых южан, и тут масла в огонь подливают безответственные таблоиды.

Однако те, кто громко требует, чтобы европейские интеллектуалы ярче проявляли себя, обычно хотят чего-то большего, нежели разумных высказываний и попыток сдержать национализм: им подавай концепцию и впечатляющие публичные выступления. В общем-то, ни в том, ни в другом в Европе в прошлом никогда не было недостатка: по оценкам историков, в период с 1306 по 1945 годы возникло как минимум 182 крупных проекта европейского единства (к которым приложили руку такие личности как аббат Сен-Пьер[1] и, разумеется, Куденхове-Калерги[2]). И хотя в послевоенные годы на самом высоком уровне произошло немало культурных встреч на тему европейского единства или мнимого «кризиса европейской цивилизации» (в некоторых случилось участие принимал и Жюльен Бенда), было бы неверным утверждать, что 50-е и 60-е годы стали золотым веком интеллектуальных дискуссий о Европе – и уж тем более в ее защиту.

Конечно, есть и исключения, например, те идеалисты, которые появились из различных движений сопротивления и выступали за федеральную демократическую Европу. Вспомним хотя бы Уолтера Диркса и Альтиеро Спинелли. Однако у интеллектуалов было достаточно других поводов для действий (прежде всего, Холодная война и деколонизация), затмивших европейский вопрос, в то время когда Европа фактически превратилась в игрушку в руках сверхдержав. Существовало общее убеждение в том, что как только появится верная позиция по глобальным моральным вопросам, а Европу перестанет разлагать то колониализм, то капитализм, интеллектуалы, наконец, смогут возвысить свой голос за интеграцию Европы. Французский социолог Эдгар Морен, например, принадлежал к многочисленным левым интеллектуалам, которые полагали, что само слово «Европа» осквернено ужасами колониализма. И только после деколонизации 60-х годов «левые» начали поддерживать идею европейского единства.

Тем не менее, до сих пор все остается по-прежнему: идея европейской интеграции развилась и окрепла в отсутствии каких-либо серьезных интеллектуальных концепций. На самом деле (как будет сказано в любом приличном учебники об истории Евросоюза), глобальная идея состояла в интеграции мелкими шажками, или, если отбросить политесы, в интеграции тихой сапой. Его основоположники (Жан Монне, прежде всего), возможно, и обладали высокими моральными принципами, однако сам проект развивался на основе технократических требований, а не потому что все большее число европейцев осознало этическую ценность общеевропейского строительства.

Сегодня многим обозревателям кажется, что суть проблемы именно в этом. Апокрифическое высказывание Монне о том, что ему надо было начать с культуры, традиционно цитируется теми, кто считает основным недостатком Союза отсутствие смысла н неспособность вызывать лояльность или хотя бы «воодушевлять». Интеллектуалы, как утверждается, должны догнать проект, который воплощался без их участия, а теперь отчаянно нуждается в том, чтобы они сказали, каковы основания для его дальнейшего развития (и, в идеале, озвучили идею, которая оправдала бы разом его прошлое, настоящее и будущее).

На самом деле, это всего лишь еще один способ сказать, что интеллектуалам следует вернуться к своей классической роли, которую они играли в XIX веке: писатели и историки должны легитимировать крупные национальные (а теперь скорее – наднациональное) проекты, создавая яркие тексты и определяя (а в идеале и упорядочивая) «европейские ценности» – возможно, даже написав Большой Европейский Роман. Разумеется, это все – преувеличение: не все, пишущие о европейской истории или создающие музеи Европы, занимаются национальным строительством и мечтают произносить пламенную речь перед обитателями Берлимона[3]. Однако было бы вполне разумно и желательно, чтобы историки из разных национальных государств рассмотрели перспективы своих стран и выяснили бы, до какой степени подобная интеграция могла бы быть реальной.

И все же: спрос на масштабный европейский текст неизменно подчиняется логике национального строительства XIX века. Нередко раздаются резкие заявления о том, что этот текст используется как инструмент – вспомним призывы рассматривать Холокост как «базовый миф» Европы, что с исторической точки зрения просто ерунда. Естественно, речь не идет о крестьянах, становящихся французами после службы или после знакомства с республиканскими идеями в лицеях. Однако подтекст понятен всем: политические сообщества нуждаются в общем тексте. Проще говоря: при таком подходе наднационализм – это все равно национализм: нация под названием «европейцы» – все равно нация. И если с национализмом есть какие-то этические проблемы (а они действительно есть, по мнению Бенда и его сторонников), тогда интеллектуалам стоит держаться подальше от разговоров о перспективах и от создания квазинациональных текстов.

Но в таком случае почему бы просто не взять модель Бенда – и не подогнать ее под европейский контекст? Почему бы не сделать главной задачей интеллектуалов борьбу: пусть выявляют несправедливость, бросают в лицо виноватым «J'accuse!»[4] и говорят правду чиновникам в Брюсселе? А проблема тут вот в чем: далеко не очевидно, почему Европа (а точнее Европейский Союз) подходит в качестве рамки для решения таких этических вопросов. Подумайте о масштабном социально-экономическом неравенстве. Оно существует в Европе, но внутриевропейское неравенство меркнет и блекнет по сравнению с неравенством планетарного масштаба. Глобальное неравенство – это наш ежедневный позор. Разницу в оплате труда внутри Европы следует серьезно изучать социологам. Она даже может стать поводом для социальных протестов. Но значительный общественный резонанс ей не вызывать.

Но тут может возникнуть вопрос: а как же многократно оплакиваемый «демократический дефицит» европейских институтов? И тут мы подходим вплотную к тому, что мне кажется верной (хотя и весьма скромной) ролью для современных европейских интеллектуалов. Как известно, Евросоюз окрестили (и не кто-нибудь, а глава его же собственной Комиссии) «неопознанным политическим объектом». (А если Жак Делор не способен его опознать, то кто способен?) Выразимся более патетично: Евросоюз – самая важная институциональная инновация со времен создания современного демократического государства всеобщего благосостояния. Но разобраться в нем и понять, как он работает, крайне сложно. Замысловатые связи между европейскими национальными государствами и Брюсселем бывают столь запутанными, что распутать их не под силу даже самым искушенным участникам игры под названием «европейская политика». А вопросы о том, что законно и как законность должна основываться на живом опыте настоящих европейцев, еще более трудны. И тут интеллектуалы могут сыграть вполне очевидную роль разъяснителей, как я бы это назвал: они могут попытаться объяснить Европу своей аудитории и – что крайне важно – обрисовать нормативные варианты развития Евросоюза таким, как мы его представляем, или, возможно, в совсем другой форме (например, в виде наднациональной демократии в противовес модели, когда законность действий Евросоюза проистекает из постановлений национального парламента).

Кто-то может возразить: это уж слишком выхолощенное представление о том, на что способны интеллектуалы – разве они не должны стремиться стать чем-то большим, чем «публичный интеллектуал», как их по ошибке называют в США (под этим термином американцы подразумевают просто профессоров, которые объясняют что-то образованной публике, то есть иными словами – экспертов)? Это не совсем так. Дело в том, что интеллектуалы, взявшись за роль, которая описана здесь, должны не только принимать участие в том, что французы метко называют «vulgarisation» (популяризация, распространение), но и оценивать нормативные диспуты, однако таким образом, чтобы граждане Европы могли самостоятельно приходить к выводам этического и политического характера о том, что им делать со своим «неопознанным политическим объектом».

Другими словами разъяснение и обоснование должны идти рука об руку. Кроме того, их роль в высшей степени демократична: она не в том, чтобы подстегивать воодушевление по поводу какой-то конкретной концепции (как иногда делают специалисты по связям с общественностью Евросоюза, приходя ко всем известным катастрофическим результатам – вспомним хотя бы недавний фильм о том, как белая европейская супер-женщина подчиняет различных варваров – азиатов, черных, арабов, превращая их в желтые звезды[5]). Она скорее в том, чтобы прояснить вероятные варианты развития событий (и их значения с этической точки зрения) и дать европейцам возможность самим принимать решения.

Самый яркий пример работы такого рода (и многих читателей это не удивит) – высказывания Юргена Хабермаса, который является не только самым важным интеллектуалом Европы, но и самым важным интеллектуалом, искренне пытающимся разобраться в смысле Европейского Союза и вариантах его будущего. Возможно, кто-то сочтет анализ Хабермаса провинциальным с интеллектуальной точки зрения (Перри Андерсон недавно указал на то, что в последнем эссе Хабермаса о Европе три четверти ссылок – на немецких авторов, одна четверть – на англо-американских, получается, что остальная Европа для него в принципе не существует в интеллектуальном аспекте[6]). Кто-то раскритикует Хабермаса за то, что он не обращает внимания на жизненный опыт европейцев на всем континенте. Кто-то назовет его рецепты безнадёжно идеалистичными. И тем не менее, он остается интеллектуалом, который пытается учиться у экспертов, объяснять, что он считает (правильно или ошибочно) достижениями, недостатками, а также нормативным потенциалом Союза, и, в итоге, заводить серьезный политический разговор. Иными словами, можно отрицать то, что Хабермас предлагает с содержательной точки зрения, но при этом находить привлекательной модель, в соответствии с которой он предлагает интеллектуалам работать в Европе.

Но это не единственная модель: есть и другая роль для европейских интеллектуалов. Раньше ее воспринимали как данность, теперь же ей грозит забвение. Как часто отмечалось, по крайней мере, вплоть до 30-х годов прошлого века существовала «Литературная Республика», в которой писатели и философы общались друг с другом, невзирая на государственные границы – и в которой они также объясняли своим читателям особенность других национальных культур. Можно вспомнить удивительные взаимоотношения Стефана Цвейга и Ромена Роллана, работы таких литературоведов, как Эрнст Роберт Курциус. Разумеется, все это происходило на таком уровне, от которого сегодня можно отмахнуться, назвав его «высокой культурой». Но важно другое – все это действительно было. И продолжалось, хотя и в ином ключе, некоторое время после Второй мировой войны, когда потребность в примирение была весьма остра. Вспомним таких людей, как Альфред Гроссер и Джозеф Рован, которые объяснили французов немцам, а немцев французам. Они не были просто прославленными сторонниками национальных причуд или посредниками, которые тихо исчезнут, когда между государствами восстановятся добрые отношения, у них была своя позиция. Но фактически они сыграли непростую роль культурных переводчиков и политических посредников[7].

А что же сейчас? Простительно мнение о том, что чем больше Европа интегрируется в политическом, юридическом и экономическом плане, тем более провинциальными и сосредоточенными на себе в культурном плане становятся ее отдельные национальные государства. Однако авиакомпания «Изи-Джет» и конкурс «Евровидение» не заменят «Литературную Республику», в которой интеллектуалы по-настоящему понимали две-три другие европейские культуры.

В том, что касается создания подлинно европейской общественности, панацеи не существует. Остается лишь надеяться на то, что люди станут любопытнее, захотят увидеть положительные результаты работы переводчиков и посредников. Возможно, со стороны все это кажется банальным, но на самом деле, это насущная проблема, особенно в этот переломный момент. Возьмем очевидный пример: немцам (и прочим «северянам») нужно усвоить историю греческой гражданской войны, то, как греческое государство использовалось для умиротворения расколовшегося общества, то, как европейские деньги послужили созданию среднего класса, что помогло партиям остаться у власти, но также снизило вероятность новых социальных конфликтов (хотя это не является оправданием коррупции и в целом бессильного государства – tout comprendre ce n'est pas tout pardoner[8]).

Кроме того, было бы полезно, если бы обозреватели за пределами Германии обратили пристальное внимание на конкретное направление либеральной экономики, которое давно уже превратилось в оживленный процесс формирования политики как в Бонне, так и в Берлине: эту странную концепцию «Ordoliberalismus», представители которой называют себя настоящими «неолибералами» - либералами, которые усвоили уроки Великой депрессии и роста диктатур в XX веке и которые подчеркнуто не хотят уравнивать либерализм и политику невмешательства. Для них такие неолибералы как Людвиг фон Мизес были просто «палеолибералами», которые застряли в ортодоксальном представлении XIX столетия о саморегулирующихся рынках. Немецкие неолибералы, напротив, желали сильного государства, которое может и хочет не только предоставить базис для рынков и общества, но и вмешиваться в него для обеспечения конкурентной борьбы и «дисциплины».

Но опять же понять эти идеи не означает принять их (в случае с «Ordoliberalismus» есть все основания недоверчиво относится к его либеральной, а возможно и авторитарной стороне). Но дело в том, что более продуктивные и сложные дебаты не могу обойти стороной совершенно иные контексты в полтиках разых стран (и экономике, разумеется). В этом смысле тем, кого я назвал разъяснителями и переводчиками национальных традиций, следует работать сообща.

Но тут кто-то может спросит: и что, все сводится только к объяснениям и переводу? Тогда получится, что европейские дебаты – это просто сумма того, что говорят разъяснители друг другу? Нет, не сводится (и мы поговорим об этом чуть позже), однако эти две задачи являются первоочередными. Каждому поколению приходится решать их по-своему. И они не зависят от необходимости реагировать на конкретные проблемы – напротив, они подготавливают общественность к кризисам, в особенности к политическим кризисам.

И это подводит меня к заключительной мысли – о политических кризисах, которые касаются всех и каждого: если Европейский Союз – это одно государство и понятие «гражданин Европы» что-то значит, тогда больше не может быть внутренних дел отдельных национальных государств, о которых прочим европейцам не позволено говорить и высказывать свое мнение. И если какая-либо европейская страна, демократия и законность оказываются под угрозой, то задача всех европейских интеллектуалов – бить в набат. На ум приходит недавний пример – Венгрия. У нее есть все шансы стать первым членом ЕС, к которому будут применены санкции ЕС за возврат к нелиберальной политике.

Столкнувшись с жесткой критикой со стороны Европарламента и Европейской Комиссии, премьер-министр Венгрии Орбан начал говорить о транснациональном левом заговоре, во главе которого стояли такие люди, как Даниэль Кон-Бендит, выступавший просто против тех ценностей, которые отстаивал Орбан и его сторонники: национальная гордость, христианство, традиционный образ семьи. Решив начать всеобъемлющую Kulturkampf[9] внутри собственной страны, Орбан, человек, который наживается на конфликтах и расколе, мечтал, чтобы Европа распалась на части: леволиберальную, где окажутся такие ныне консервативные личности как Мануэл Баррозу (бывший поклонник Мао, между прочим), и «скрытую» или «тайную» Европу, как назвал ее недавно премьер-министр Венгрии, то есть Европу, которая поддерживает ценности его партии, но не осмеливается подать голос[10].

Существует соблазн рассматривать этот конфликт как желаемый, даже если не соглашаться со всем, что отстаивает Орбан: разве не хитросплетения истории европейской интеграции привели к тому, что транснациональный конфликт в конечном итоге сделал Европу более единой? Разве политизация (и даже поляризация) не замечательна сама по себе, поскольку она воодушевляет такие организации, как Европарламент, заставляет интеллектуалов всех мастей вступать в диспут и даже принуждает граждан Европы обращать внимание?

Эта мысль, возможно, несколько диалектична: в конце концов, на повестке дня стоят безотлагательные первоочередные вопросы. И любые страдания в Венгрии сегодня из-за продвижения возвышенных идеалов европейского единства нельзя оправдывать призрачными благами будущего. Может быть, в ходе борьбы за хваленые «европейские ценности» они станут яснее и, в конечном итоге, устойчивее, но это будет всего лишь побочный эффект, а уж никак не главная цель этой борьбы. Обязанность европейских интеллектуалов – объяснить почему, например, определенное понимание европейцами термина «законность» это не пристрастный или провинциальный взгляд на общечеловеческие ценности, из которого можно вывести что угодно, прикрываясь «этнокультурными различиями» или «плюрализмом».

Именно эта интеллектуальная схватка стала еще сложнее из-за того, что в результате провала Договора о введении конституции для Европы европейская политическая элита сменила курс, отныне подчеркивая, что ЕС зиждется на этнокультурных различиях, и отдельные государства-члены Союза идут своей дорогой к демократии и счастью своей нации. Иными словами, она пыталась успокоить страх перед «европейским сверх-государством», но своими необдуманными разглагольствованиями выдала carte blanche таким политикам, как Орбан. В конце концов, Орбан оправдывает себя тем, что его новая конституция, единственная в своем роде, основана на традициях страны и отвечает задачам сегодняшнего дня.

Разнообразие и плюрализм – это не ценности, подобные свободе и демократии. Тут все зависит от ответа на вопрос «разнообразие в чем?». Европейским интеллектуалам следует защищать свободу и демократию, если потребуется. А в остальное время им следует заняться объяснением и обоснованием. Если перефразировать Эмиля Золя, того самого писателя, который популяризировал понятие «интеллектуал» в конце XIX века в Европе, то «Allons travailler!»[11]

Примечания:

[1] Шарль-Ирене Кастель Сен-Пьер (1658-1743) – французский публицист.

[2] Рихард Николаус Куденхове-Калерги (1894-1972) – австрийский философ, политик.

[3] Здание в Брюсселе, спроектированное для Еврокомиссии.

[4] «Я обвиняю!» (фр.)

[5] См. Аня Топольски, «Куда уж прозрачнее?», выпуск «open democracy» от 10 марта 2012 года http://www.opendemocracy.net/anya-topolski/does-it-get-more-transparent-than-this.

[6] Перри Адлерсон «После событий», «Новое левое обозрение» №73 2012 http://www.newleftreview.org/?page=article&view=2938.

[7] См. Недавние жалобы Пьера Нора по поводу аналогичных высказываний, к которым, однако, примешался культурный пессимизм, в «Man hat sich auseinander gelebt» по адресу http://www.faz.net/aktuell/feuilleton/deutsch-franzoesisches-verhaeltnis-man-hat-sich-auseinandergelebt-11651980.html#Drucken.

[8] Все понять не значит все простить (фр.)

[9] культурная борьба (нем.)

[10] См. http://www.faz.net/aktuell/politik/europaeische-union/viktor-orban-im-gespraech-es-gibt-ein-verborgenes-europa-11671291.html.

[11] Давайте займемся делом! (фр.)