Present in the Past

Календарное пространство по-разному заполняется в разные эпохи. Иногда оно исполнено самых необычайных приключений и метаморфоз; бывает, что оно до отказа забито сосредоточенным трудом миллионов; но бывают годы, когда дни остаются полыми и бессодержательными, как порожний бидон. Кажется, стукнешь костяшками пальцев по календарю - и гулко отзовется пустота его страниц.

Чем меньше насыщено настоящее, тем больше оно стремится в прошлое, находя в нем свое утешение. Не только "традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых", но и сами имена и даже тени усопших, кажется, оживают. В такие годы оставшееся под датой в календаре место заполняют лишь упоминаниями бесчисленных юбилеев, годовщин и дней поминовения, принося ритуальные жертвы духам умерших предков.

Вот и в наступившем году годовщин и круглых дат тоже будет немало. Но вот две из них едва ли попадут в фокус общественного внимания - юбилеи французских революций 1848 и 1968 годов.

Студенты-историки давно вычислили, что две наиболее распространенные фразы в вузовских учебниках - это "Россия подошла к войне неподготовленной" и "Париж покрылся баррикадами". Так вот, сто шестьдесят лет назад Париж покрылся баррикадами.

Именно тогда, весной 1848 года, впервые прозвучали слова, ставшие главными для политической жизни следующих полутора веков - социализм, пролетариат, социальная республика. Но, явившись как пророчество, как обещание будущего, они были потоплены в крови парижских рабочих. И эта кровь стала искупительной жертвой, освящавшей начинавшуюся эпоху пролетарских революций, рабочего движения и социальных государств.

В "Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта" Маркс дал блестящий анализ этой трагикомической революции, начавшейся с эйфории всеобщего братания и закончившейся кровавым фарсом Второй империи. Самое важное, утверждал Маркс, во всей эпопее 1848-1852 годов - это первые пять месяцев революции, когда главным действующим лицом был парижский пролетариат. Его поражение в июне 1848-го было началом конца всей революции, хотя и стало прологом целой эпохи.

Острая борьба всех слоев общества против пролетариата сменилась несколькими менее бурными периодами - диктатурой "чистых республиканцев" Кавеньяка (до декабря 1848-го, когда президентом республики неожиданно для всех был избран Луи Бонапарт); потом борьбой мелкой буржуазии и ее фракции в Учредительном собрании (Гора) с Бонапартом (декабрь 1848-го - июнь 1849-го); июньское торжество сил "партии порядка" и конец "уличной" фазы борьбы, сосредоточение ее в стенах парламента; парламентская диктатура двух роялистских групп - орлеанистов и легитимистов, объединенных, несмотря на свое противостояние, общей жаждой порядка; наконец, борьба парламента (большинство в котором у монархистов разных мастей) против Бонапарта, завершившаяся полным торжеством последнего.

Оба французских бунта - с интервалом в 120 лет - вывели на историческую сцену новые социальные силы с их совершенно нетрадиционными интересами, небывалыми для своего времени требованиями и собственной идентичностью. В 1848 году впервые как о самостоятельной силе о себе заявил пролетариат. Главными героями событий 1968-го стали студенты и интеллектуалы, выдвинувшие собственные требования, в большинстве случаев даже не окрашенные в привычные пролетарско-революционные тона, а, напротив, поражавшие вызывающей новизной и оригинальностью: "Вся власть воображению!".

Прежние хранители революционной традиции - "догматические социалисты" и мелкая буржуазия в 1848-м и традиционные компартии и организованное рабочее движение в 1968-м - очень неоднозначно отнеслись к появлению новых героев. ФКП и профсоюзы сыграли примерно такую же роль в 1968 году, что Гора и мелкая буржуазия в 1848-1852-х: они дистанцировались соответственно от бунтующих студентов и пролетариата, но выступали и против существующих порядков со своими традиционными лозунгами. При этом правящие круги стремились расколоть революционное движение (и весьма успешно) путем "сепаратных" договоренностей с лидерами Горы в 19-м и профдвижения и коммунистов в 20-м веке.

Революция 1848 года представляла собой первый опыт пролетарской революции, революции в классическом буржуазном обществе. Пролетариат был еще слабо организован, плохо представлял себе собственные цели и пути их достижения, ему еще только предстояло набраться опыта самостоятельной борьбы. Аналогичным образом интеллектуалы и массовая интеллигенция в 1968-м, став уже чем-то большим, нежели вспомогательная "прослойка" между буржуазией и пролетариатом, превратившись в новую социальную силу, все еще плохо отдавали себе отчет в собственной социальной идентичности, в собственных классовых задачах и стратегии их реализации. Как класс они еще пребывали "в себе".

События 1968 года стали первым опытом "постиндустриальной" революции, стихийно пытавшейся решить проблему пределов роста индустриально-капиталистической системы или как минимум выражавшей протест против ее недостатков. Новые "производительные силы", вызревшие в недрах "социального государства", сделали первую, еще неловкую попытку сломать старые, ставшие для них тесными "производственные отношения", завещанные миру революционным пролетариатом 19-го столетия. И, как все ранние революции, "красная весна" потерпела поражение.

Открывая новую эпоху, герои 1968 года взывали к именам Маркса, Троцкого и Бакунина, поминали Кронштадт 1921 года. Они изживали символическое наследие уходящей пролетарской революционной традиции, как революционеры 1848-го изживали образы, язык и жесты великой революции 1789-1798 годов.

Разделенные ста двадцатью годами, произошедшие в совершенно различных условиях и при абсолютно разных декорациях, обе революции, тем не менее, имеют много общего между собой.

Две величайшие революции Нового времени, Великая французская 1789-1798 годов и русская 1917-1921-го, шли по нарастающей, во всяком случае, до момента наивысшего напряжения, кульминации (да и на поздних этапах случались выступления ультралевых, стремившихся вывести революцию на новые, еще более высокие рубежи, будь это заговор Бабефа или Кронштадт 1921 года). Напротив, революция 1848 года (да и "Парижский май" 1968-го) развивались в обратном порядке: революционная волна все время откатывалась с наивысшей точки, практически совпадавшей с началом борьбы, по наклонной плоскости, вплоть до реставрации прежних порядков или установления еще более реакционных.

До своих дальних горизонтов февральская революция 1848 года дошла практически сразу, в первые три-четыре месяца своего развития. После июньского поражения революционные силы перешли к обороне; сначала на рубежах "демократической республики", потом на условиях "восстановления порядка". Точно так же царство социального творчества "Парижского мая" сменилось борьбой за вполне прозаичные социальные завоевания (власть таки пошла на уступки профсоюзам и отчасти студенчеству), затем, спустя несколько лет, отчаянной надеждой на "Единую программу" реформистских левых, лидер которых, Миттеран, пойдя на неолиберальные реформы второй половины 1980-х, сделал примерно то же, что и парламент Второй республики, отменивший всеобщее избирательное право 31 мая 1850 года. В обоих случаях речь шла о разрыве элиты (в том числе и тех групп, которые пришли к власти на демократической волне) с интересами масс и о решимости радикально ограничить возможности последних участвовать в политической борьбе.

В первом случае la belle France на почти два десятилетия оказалась в состоянии глубокой летаргии, оперетты, пародировавшей величие эпохи Наполеона в условиях всеобщей апатии, усталости и коррупции. И только франко-прусская война разбила оковы застоя, открыв шлюзы для нового революционного взрыва - Парижской коммуны 1871 года.

Пятая республика еще не окончила своего исторического путешествия, но материал для баррикад новой Коммуны, возможно, уже сегодня украшает улицы и бульвары Парижа. И первыми звонками, возвещающими время "больших развязок", стали волны социальных конфликтов и уличных столкновений, прокатившиеся по стране в 2004-2007 годах. А демонстративный бонапартизм президента Саркози не является даже секретом Полишинеля.

Ремесло историка не в том, чтобы гадать о грядущем, но в том, чтобы в хаосе деталей и случайных событий увидеть магистральную структуру общественного развития. А поскольку такую структуру удается увидеть и проанализировать, постольку можно давать ответственный прогноз - не о сроках, но о предстоящих этапах общественной эволюции. А уж каким конкретным содержанием наполнят их поколения наших современников, мы со временем увидим воочию.

Итак, структура событий может быть описана примерно следующим образом: прелюдия - "ранняя революция", создающая повестку дня новой эпохи, но пользующаяся еще языком предшествующей, терпит поражение; ее частичные завоевания постепенно отвоевываются все более консолидирующейся элитой, совершается своеобразное движение вспять; наконец, происходит окончательное торжество реакции и установление "режима Луи Бонапарта", значительно превосходящего по своей реакционности даже то, что предшествовало революции, но внутренне бессильного сколько-нибудь серьезно реформировать общество, разрешив вызревающие в нем проблемы и противоречия. Предел такому режиму "стабильности и гниения" кладет новая, значительно более зрелая революция, утверждающая в той или иной мере новое общество и новые правила игры.

Наша богоспасаемая родина также не избежала общей участи и проходит через все универсальные этапы общественной эволюции, заполняя их собственным, чрезвычайно оригинальным содержанием.

Слово "перестройка" прочно связано в исторической памяти нашего народа с всеобъемлющей социально-экономической и политической катастрофой, ставшей если не итогом, то хронологически следующим этапом развития страны. Во многом это отношение разделяют и интеллектуалы, включая представителей левых взглядов (последние, возможно, особенно болезненно относятся к перестройке и ко всему, что с ней связано). Поэтому попытка дифференцированной оценки безмерно сложного комплекса явлений нашего недалекого прошлого зачастую воспринимается как реабилитация преступлений "врагов народа", "разваливших СССР" и ввергших народы Союза в социальный ад, нищету, войны и варварство.

Тем не менее события конца 1980 - начала 1990-х годов не исчерпываются верхушечными манипуляциями номенклатурных группировок и кровавыми этническими конфликтами на окраинах; в них есть нечто помимо популистских демаршей Ельцина и его последователей; массовой антикоммунистической истерии и возрождения ультралиберального и откровенно черносотенного направлений общественного движения.

Были и многомиллионные демонстрации, выходившие на улицы с абсолютно левыми, социалистическими лозунгами (например, "Власть Советам, а не партии!", заимствованный у анархистов и левых эсеров времен Гражданской войны и так созвучный французским бунтарям 1968 года), было и возрождение рабочего движения, был и массовый подъем, и энтузиазм; можно что угодно думать об итогах борьбы или об идеологии защитников Белого дома в 1991-м, но нельзя отрицать, что вечно инфантильная интеллигенция сумела сорганизоваться и солидарно выступить в защиту своих целей и интересов, как она тогда их понимала (а ведь какой-нибудь Луи Блан тоже не вполне адекватно представлял себе задачи борьбы весной 1848 года, иначе добился бы чего-нибудь большего, нежели люксембургская комиссия). Была чрезвычайная массовая социально-политическая активность, направленная на смену общественно-экономического и политического строя в стране. Было плохо с пониманием перспектив и собственных интересов; не хватало лидеров, зато с избытком было шарлатанов и манипуляторов. И тем не менее.

Тем не менее субъектом перемен были не только и не столько "верхи", сколько "низы". Да, большинство людей довольно скоро разочаровались в своих идеях или испытали настолько сильный психический шок от произошедшего, что навсегда потеряли вкус к политике; да, этими возбужденными толпами легко манипулировали циничные дельцы из числа "прорабов перестройки". Но кто знает пример революции, в которой массы бы не заблуждались и не поддавались на провокации? А уж коли речь идет о специфической, ранней революции, то для нее это и вовсе является неизбежной болезнью роста.

По накалу, по глубине общественных антагонизмов, по остроте столкновений ситуация 1989-1993 годов, безусловно, была революционной. Хотя революционеры в значительной своей массе шли в направлении, прямо противоположном собственным классовым интересам. И в итоге революция потерпела катастрофическое поражение, оказавшись заложницей собственных иллюзий.

Черту под революционной борьбой с непосредственным участием масс (во главе которых стояла, как ни крути, массовая интеллигенция) подвел октябрьский расстрел Белого дома в 1993 году. Наивысшая точка революции была пройдена. Октябрьская трагедия означала для судеб последней русской смуты примерно то же, что и июньское поражение инсургентов в 1848 году.

Когда пороховой дым рассеялся, то место героев и мучеников на исторической сцене заняли кликуши и пустомели, говорившие красивые и местами даже верные слова, но бессильные победить, бросившись в бой со страстью хилиастов, рискнув своим парламентским местом. Фронда заняла собой почти все политическое пространство, ее масштабы казались невероятными, а окончательное торжество неотвратимым (даже убежденные либералы считали победу Зюганова в 1996 году неизбежной). Но и Гора в июне 1849-го, и КПРФ в июле 1996-го без боя сдали свои рубежи, не сочтя нужным защищать их, рискуя собственной шкурой.

Так на смену трескучей борьбе популярных, но политически бессильных эпигонов революции с ее прямыми врагами пришел период чисто парламентской борьбы. Интересно, что во Франции лагерь контрреволюции занимали представители вчерашнего истеблишмента, орлеанисты и легитимисты, ровно как и в России полтора столетия спустя - недавняя коммунистическая номенклатура.

"Младореформаторы" второй половины ельцинского царствия (1996-1999) вполне аналогичны "чистым республиканцам" времен Второй республики и "партии порядка" (июнь 1849-го - декабрь 1851-го). Историческая необходимость взывала к жизни даже тень Кавеньяка, роль которого доставалась то Лебедю, то Степашину (во всех них видели "железную руку", призванную охранять порядок).

Наконец, калейдоскоп менявшихся декораций дошел до своего логического предела и остановился. Над страной, как чертик из табакерки, встала тень человека в униформе. Тень обещала вернуть государству блеск прошлого величия, а гражданам - гордость за себя и достаток. И, конечно, водворить порядок, "замочив" где придется любых возмутителей спокойствия. Взамен тень просила не особенно интересоваться ее, тени, методами. Собственно, методы и не отличались особой оригинальностью, но они преследовали одну цель: остановить политическую борьбу, окончательно изъяв ее из ведения масс в пользу серой и никому не подотчетной бюрократии, из публичной сферы в непрозрачные для публики стены бюро и администраций.

"Многочисленная расшитая галунами и упитанная бюрократия, это - "наполеоновская идея", наиболее близкая сердцу второго Бонапарта, - писал Маркс о режиме Второй империи, как две капли воды похожей на нашу суверенную демократию. - Да и как могло быть иначе, когда Бонапарт вынужден был создать рядом с подлинными классами общества искусственную касту, для которой сохранение его режима - вопрос о хлебе насущном? Вот почему одна из его первых финансовых операций заключалась в повышении пониженных было чиновничьих окладов до прежнего уровня и в создании новых синекур".

На фоне того отвратительного паноптикума, в который давно превратился политический олимп, новый режим поражал своей бледностью, невнятностью и серостью. Его функционеры сливались с фоном телестудий, выглядели как деталь пейзажа. И вместе с тем они были склонны к помпе. К торжественным декламациям, к театральным жестам, к вензелям на печатях. Они во всем рабски копировали прошлые эпохи, не особенно разбираясь в их различиях, смешивая и путая их эстетику. Публике как бы сообщалось краткое содержание предыдущих серий, но их смысл при этом опускался, оставались одни декорации. "Выдающиеся посредственности" от номенклатуры оказались способны лишь на примитивный и бездумный плагиат из прошлого.

"Общество 10 декабря" Наполеона III и "питерские" коллеги действующего гаранта ведут себя так, словно сценарий им писал один и тот же человек, одинаково напыщенный и бездарный. Они превращают в предмет торговли все - "государственные учреждения, сенат, Государственный совет, Законодательный корпус, орден Почетного легиона, солдатскую медаль, прачечные, общественные работы, железные дороги...". Они пытаются играть роль патриархальных благодетелей общества в целом, кидая в толпу подачки - прибавки к пенсиям и зарплатам, "нацпроекты", олимпиады, но нельзя давать одним, не отнимая у других. И вот режим по кругу грабит то стариков, то студентов, то рабочих, то мелких предпринимателей. А иной раз, собравшись с силами, нападает и на грандов капитала. Так, обширные владения империи "ЮКОС" повторяют судьбу поместий Орлеанского дома...

"Терзаемый противоречивыми требованиями своего положения, находясь при этом в роли фокусника, вынужденного все новыми неожиданностями приковывать внимание публики к себе, другими словами - совершать каждый день государственный переворот в миниатюре, Бонапарт погружает все буржуазное хозяйство в сплошной хаос, посягает на все, что революции 1848 года казалось неприкосновенным, одних приучает равнодушно относиться к революции, а других возбуждает к революции, создает настоящую анархию во имя порядка и в то же время срывает священный ореол с государственной машины, профанирует ее, делает ее одновременно отвратительной и смешной", - писал Маркс в марте 1852-го. И сегодня к этому нечего прибавить - ни относительно Второй империи, ни относительно суверенной демократии.

Однако ночь, когда царствует нечисть, кончается с первыми лучами зари. И времена вурдалаков и призраков рано или поздно уйдут в прошлое, как дурной сон. На смену им должно прийти время открытий, время утверждения новых смыслов, новых форм и нового языка. Эпоха, творческую атмосферу которой предвосхитили мечтатели 1968 года в своих смелых фантазиях.

Как за все новое, за нее надо будет драться. Но это будет уже другая история. Хотя драться, наверное, надо уже сейчас.

       
Print version Распечатать