Ясная Поляна. Дом Волконских. Заседание международного форума "Открытый музей". В нагретой дискуссиями атмосфере конференц-зала разлиты два, казалось бы, взаимоисключающих чувства: одно - ощущение необходимости и важности музеев, другое - недоумение по поводу перспектив музейного дела. Сегодня трудно понять: то ли музей отжил свое и стал анахронизмом, то ли, наоборот, заменил собою жизнь и актуален как никогда. О музее, вышедшем из берегов "музейности", неудобно говорить на профессиональном языке музейщиков. Тут требуется более широкий и, если угодно, проникновенный взгляд на вещи.

Что было вначале? Восприятие вещей как вместилища магической силы, мана. Вещи, предназначенные не для созерцания, а для соучастия в игре стихий. Священные принадлежности ритуала. Реликвии.

Музей начинается с осознания дистанции рефлексии и, следовательно, с индивидуации психики. Так портрет вырастает из маски, представляющей родовой лик.

Есть в общественной жизни некий протомузейный субстрат, какое-то первородное "музейство", которое выражается в очаровании личных вещей человека как свидетелей интимной жизни духа. Это чувство близкого сродства с вещью побуждало многих страстных коллекционеров перед смертью уничтожать любимые предметы своей коллекции или забирать их с собой в могилу. Оттого же музей в известном смысле есть способ личного бессмертия: он продлевает жизнь человеческой личности, запечатлевшейся в вещах. Ибо жизнь духа всегда превосходит индивидуально-ограниченное бытие, и ее вещественные атрибуты - прежде всего в ритуале - удостоверяют избыточность, родовую мощь бытия.

Музей возникает как спонтанная - ритуальная по своим истокам - практика человеческого самопознания, осуществляемого во взаимодействии и даже взаимном проникновении индивидуальных и родовых качеств жизни. Со временем первобытное "музейство" перерастает в принцип "музейности" как зеркала абсолютной - гениальной и гуманитарной по своей природе - индивидуальности, перенявшей черты родовой жизни. А артефакты древних культур экспонируются в классических музеях на правах типовой (родовой) индивидуальности.

Изготовление вещей есть технический процесс. Шедевры создаются виртуозной техникой, в которой снимается противостояние личности творца и материала. Отсюда известный уже древним постулат музейности: "жизнь коротка, искусство долговечно". Но пришло время, когда техника достигла какой-то внутренней завершенности и стала сама руководить жизнью. Вещи уже не столько делают, сколько они сами делаются. Предметный мир, прежде несший на себе печать автономного субъекта, утратил субстантивность и стал функцией - средой и средством анонимного техницизма. Между тем если техника дает господство, то господство упраздняет технику. Выяснилось, что в новых условиях предметность идей уступила место зауми чистой вещественности, веющей бездной забвения. Чистая вещественность уже неотличима от чистой актуальности практики.

В итоге посттехничный мир оказался не столь новым, но гораздо более смелым, чем предполагали иные писатели: он вернул эстетический идеал в лоно быта, живого человеческого общения, тем самым придав ему этическое содержание. Он предъявил музею требование воплотить в себе этос повседневности - смешение спонтанно-моральных и столь же спонтанных эстетических чувств.

Посттехническая или, как обычно говорят, информационная цивилизация стирает грань между предметом и знаком. Главным и поистине неисчерпаемым ресурсом культуры становится производство и обмен самих знаков. Появляется перспектива тотальной коммерциализации культурной практики. Многих интеллектуалов эти новшества пугают. Но протесты и морализирование здесь и неуместны, и бесплодны. Более того, виртуальный мир информатики сулит необычайное расширение музейного пространства вплоть до полного его слияния с жизнью. Оставаясь на точке зрения элитарной культуры (частью которой был классический музей), в этом новшестве нельзя увидеть ничего, кроме торжества рыночной пошлости. Но ведь ту же ситуацию можно рассматривать и оценивать прямо противоположным образом: как возвращение жизни ее возвышенных и страстных качеств, когда-то отнятых у нее классическим модерном.

В информационную эпоху продаются не столько товары, сколько его знаки, то есть бренды, торговые марки. Коммерческий успех приносит реклама или, лучше сказать, легенда продукции, миф вещи. В посттехническом мире миф нельзя считать только ложью и обманом. Ибо чистая актуальность не может не облекаться в мифические одежды. Истина предвечного предания предает себя обстоятельствам истории и предается ими. Нет ничего фантастичнее предельной безыскусности восприятия. Музей сегодня призван стать таким пространством неисповедимого самоподобия, где высшая ясность сознания неотличима от чистой конкретности и, следовательно, "помрачения" практики.

Надо подчеркнуть, что восточные цивилизации никогда не знали противостоянии субстанции и функции, факта и ценности, оригинала и копии. В них все опознается как подобие в бесконечном ряду самоуподобления. Вот почему Восток так быстро и успешно усвоил мировоззренческие установки информационного общества и присущее ему "постмузейное" отношение к действительности.

Не составляет труда указать основные типы постмузейной практики. Таковы, во-первых, музеи, имитирующие реальные культурные традиции: так называемые этнографические деревни, семейные гостиницы, всевозможные "приюты", "хижины" и т.п. Такие музеи функционируют как коммерческие предприятия, они, в сущности, и являют собой не что иное, как коммерческо-зрелищный быт. В крупнейшем из известных мне заведений такого рода - музее "Маленький мир" в городе Инуяма (Япония) - имеются несколько десятков строений, представляющих национальные типы жилищ. В них живут представители соответствующих народов, которые демонстрируют традиционный уклад жизни: ведут хозяйство, что-то мастерят, отмечают праздники и проч. Устраиваются в музее и разного рода представления, гуляния, выставки и проч. Инуямский "маленький мир" привлекает множество туристов и приносит немалый доход его владельцам.

Кажется, только претензия на этнографическую достоверность отделяет подобные музеи от чисто увеселительных заведений типа Диснейленда, являющих пространство по-детски раскрепощенной игры фантазии. Но на практике чаще встречаешься с обратной тенденцией: уподоблением самой жизни музею. В той же Японии все больше сельских жителей превращают свои дома в фермы, ориентированные на "агротуризм", или семейные гостиницы, где хозяева занимаются ремеслами и промыслами, обучая приезжающих к ним туристов-учеников. Модным в Японии стало перестраивать свои дома в европейском вкусе, разбивать перед ними сад, заводить хозяйство на европейский манер и продавать любопытной публике свой "виртуально-европейский" быт - в сущности, плоды своей фантазии.

Особо следует упомянуть музеи типа "мир в миниатюре". Вообще говоря, миниатюрность - один из главных принципов восточного искусства. Не зря китайцы (а за ними их соседи) с давних времен выращивают карликовые деревья, создают миниатюрные сады, изготавливают множество миниатюрных вещиц, да и своим пейзажным картинам придают свойства миниатюры. Миниатюризация - не просто средство усиления эстетических качеств опыта. Побуждая пристальнее вглядываться в мир, мобилизуя внимание, она оказывается чрезвычайно эффективным способом взбадривания духа, повышения духовной чувствительности. Для европейцев миниатюра - не более чем курьез. Едва ли не единственный в Европе музей "Мир в миниатюре" под Гаагой привлекает, насколько я помню, немногочисленных скучающих туристов. Зачем глазеть на макет Эйфелевой башни, когда можно осмотреть оригинал? А вот по аналогичному парку-музею в окрестностях Пекина всегда бродят толпы туристов, осматривающих с полнейшей серьезностью макеты Капитолийского холма, Парфенона или собора Василия Блаженного. И дело не только в том, что поездка за границу для большинства китайцев остается пока недоступной. В китайском восприятии миниатюрность есть самый точный прообраз духовного прозрения, а копия в известном смысле даже реальнее оригинала. Взгляд, отчасти напоминающий вкусы эпохи барокко, но прочно забытый в Европе.

Конечно, музей и жизнь, созерцание и действие не могут существовать в отрыве друг от друга. Что есть медитация без действия? Безумие разума. Что такое деловитость без критического вглядывания в мир? Презренная суета. Но музей и жизнь, очевидно, никогда не смогут слиться воедино . Постмузейность будет существовать именно в пограничном пространстве между музеем и жизнью, приводя к согласию созерцание и действие, создавая подобие и музея, и жизни.

Условием взаимопроникновения музея и реальной жизни может быть только истинно целостная и поэтому символическая по своей природе практика, которая превосходит оппозицию умозрения и деятельности, труда и воображения. В китайской традиции такой идеал действенной праздности выражен в понятии гунфу (духовное достижение) или в менее известном термине ю, который означает одновременно и занятие искусствами, и развлечение, и странствие. Решительно всякое занятие в Китае осмыслялось в категориях "игры", "забавы", "потехи" ( вань), а антикварные (музейные) вещи именовались там буквально "древними игрушками" ( гу вань). Слово "древний" в данном случае не имело точного исторического смысла, а указывало на реальность, предваряющую, предвосхищающую всякий опыт, которая опознается как "незапамятная древность" и освобождает дух от бремени предметного знания. Оттого же оно совпадает с чистой актуальностью практики.

Соответственно китайцы (за исключением разве что получивших западное образование интеллигентов) не знают культа исторического подлинника, лишены вкуса к эстетизации руин (подчеркивающей противостояние природы и культуры) и не имеют ничего против "новоделов", пусть даже топорно сработанных. Для них поход в (псевдо)старинный храм или превращенный в музей дом - повод не для благоговейного созерцания, а для увеселения, игры с "древними игрушками". И недаром: превращение вещи-игрушки в волшебном мире фантазии и внутреннее преображение в акте высвобождения-прозрения духа - две стороны одной метаморфозы бытия как вечной преемственности творческих метаморфоз жизни. В этом превращении сходятся воедино человеческое сердце и окружающий мир.

Философы слывут друзьями истины. Революционеры хотят быть друзьями народа. А даосский мудрец Чжуан-цзы называл себя "другом вещей". Есть у человека такая способность: жить в близости со всем сущим и благодаря этому опыту интимного единения с миром быть самим собой. Человеку свойственно и укрывать себя в мире и вмещать в себя мир. И чем больше он умалит себя перед бездной мироздания, тем более велик он в своей причастности к вселенскому танцу вещей. Призвание человека - удержать оба этих предела своего бытия в безмерности их равновесия. Музей должен помогать человеку осуществить свое предназначение. Он должен стать другом жизни.