Политология – зачем она?

От редакции. Перед самым началом масштабного VI Конгресса Российской Ассоциации Политической Науки «Русский журнал» решил поднять вопрос о состоянии российской политологии и о том кризисе, в котором она уже достаточно давно находится. Для этого мы побеседовали с политологом Леонидом Бляхером, главным редактором журнала «Полития».

* * *

Русский журнал: На днях состоится очередной – VI Конгресс Российской Ассоциации Политической Науки. В этой связи хотелось бы поговорить о состоянии политической науки в России. В одной из реплик в социальных сетях Вы охарактеризовали отечественную политологию как «политическую проституцию». Не поясните, что Вы имели в виду?

Леонид Бляхер: Знаете, на самом деле я был не прав. Проституция это все-таки востребованная профессия. Проблема политологии в том, что это не проституция или, во всяком случае, очень странная проституция – когда люди очень хотят продаться, а их не покупают, товар не ходовой. Причем отчасти виноваты сами люди, которые вместо того, чтобы развивать знание о политике, о ее сущности, о механизмах ее развития и т.д., начали выступать с совершенно другой функцией – с функцией легитимации уже принятого решения. Решение принято, решение уже состоялось, и вот некий мудрый политолог объясняет, почему оно было неизбежно, почему все именно так и никак иначе. Есть и альтернативная группа политологов, которая обязательно выступает с легким подмигиванием – мол, мы-то знаем, как оно на самом деле происходит, то есть это такой особый тип политологии, который условно можно обозначить как начальствоведение.

Эти люди могут быть вполне оппозиционны, они говорили: все очень плохо, потому что конкретный политический деятель дурак или сволочь. Но и такое поведение было не очень востребовано. Ведь для того, чтобы это сказать, не нужно быть исследователем, для этого вполне достаточно быть оппозиционно настроенным человеком.

В результате оказалось, что то, что делают политологи, не является ни политической философией, ни политической теологией, ни политической феноменологией, то есть они не отвечают ни на один принципиальный вопрос, касающийся политики. Ex cathedra произносится то, что могло бы произноситься и на митинге или партийном съезде. То есть непонятно, зачем вообще нужна некая особая дисциплина?

При этом есть совершенно интересные замечательные исследователи, но они как раз занимают маргинальное положение в современной политологии.

Есть еще более фундаментальная проблема: политологи никак не могут разобраться между собой – а они (мы) кто? Политическая наука – это наука, это политтехнология, это ответ на вопрос, сколько процентов за Путина, сколько процентов против Путина – то есть, ребята, а что мы изучаем? И об этом говорили все 90-е годы, когда политологическое сообщество в России пыталось себя как-то позиционировать. Было достаточно ясно, что пока нет ответа на этот вопрос, академическая наука не состоялась. Но воз и ныне там…

РЖ: Если взять программу Конгресса, то она выглядит внушительно – много докладов, иностранные участники, статусные выступающие… Не вяжется как-то со столь плачевной ситуацией, которую вы констатировали.

Л.Б.: Если пробежаться по программе, мы все обозначенные проблемы увидим воочию. Обязательно будет секция, посвященная политтехнологиям, обязательно будет секция о том, что все хорошо, обязательно будет секция о том, как все плохо, даже возможно будет секция политической теории и политической философии, где, если сильно повезет секции, выступит крайне интересный Борис Капустин или блестящий Александр Филиппов, которых даже выслушают. А если не повезет – то выступит какой-нибудь дяденька, представитель регионального политического сообщества, который расскажет свежие, буквально горячие идеи Макинтайра или поделится откровениями Даля, или еще чем-то в этом роде. Я слышал довольно забавную фразу, которую сказал мой коллега, не имеющий непосредственного отношения к этой дисциплине. Он сказал: политологи – это те, кто преподает в университете политологию. А политология – это то, что преподают политологи в университетах. В этом плане Конгресс совершенно замечательная вещь – собрались люди, которые преподают политологию, они поделятся мнениями о прочитанной ими недавно книге или какими-то новыми методическими разработками. Просто к науке как отрасли академического знания это имеет лишь косвенное отношение.

РЖ: Есть такая очевидная проблема, связанная и с политологией, и вообще с социальными науками: политика в России - дело достаточно грязное, сопряженное с непубличностью, с махинациями, серыми схемами, ложью, а часто и с уголовными преступлениями. Как можно изучать политику, которая все время стремится уйти в тень, стать непубличной и, соответственно, наказать тех, кто пытается, так сказать, пролить на нее свет? Взять хотя бы попытки объективного исследования недавних выборных процессов…

Л.Б.: Есть очень разные исследователи выборов. Условно можно поделить их на две группы: есть Александр Кынев и есть Владимир Гельман, который, собственно, и представляет ту маргинальную группу, относящуюся к науке. Оба достойные люди. Профессиональные. В чем разница? Вопрос, который ставит условная группа Александра Кынева: как нас обманывали на выборах? Вопрос, который ставит Гельман: какую функцию выполняют выборы в нашем обществе, насколько совпадает эта функция с номинально заявленной, если не совпадает, то в чем не совпадает, является ли это легитимацией власти, делегированием власти или, может быть, это что-то другое? В тот момент, когда вопросы ставятся так, как это делает Гельман, наука собственно и начинается, ведь наука - это изучение некоей сферы реальности, а сфера реальности как таковая не грязная и не чистая, она просто есть.

РЖ: Но если эта сфера реальности все время пытается уйти в тень…

Л.Б.: Она ничего не пытается, на самом деле, она просто двусоставна, это очень хорошо показывает Симон Кордонский. Есть система заимствованных концептов, в этот перечень входят выборы, система демократических институтов, система институтов гражданского общества и масса других хороших вещей. И есть реально существующее гражданское общество, которое существует в виде друзей по охоте, по бане, по застолью, родственных кланов и т.д. – это реально существующее сильное, влиятельное гражданское общество, не описанное, не выявленное, не отрефлексированное, но оно есть. Есть реально существующая власть, описанная, в частности, в трудах Ю.С. Пивоварова, которая тоже имеет, в общем, достаточно косвенное отношение к номинальной функции. Было бы все очень понятно, если бы Россия была, скажем, Афганистаном – там все просто: тоненький слой европейского налета, дальше идет толща племенных отношений и абсолютно понятно, что именно изучать. Однако в России эти имена, номены достаточно прочно укоренились, и существует группа людей, которые связаны именно с этими именами, в частности, те самые люди, которые «Мы были на Болотной и придем еще». Ощущение грязи возникает тогда, когда идет неразличение этих двух функций, когда есть непонимание того, какую роль играют эти имена в реальной российской политике. Однако этот вопрос, к несчастью, даже не ставится.

РЖ: Так какую роль играют эти имена?

Л.Б.: Просто берем схему, предложенную Пивоваровым: власть в России изначально дистанцирована, власть изначально получает легитимацию из трансценденции. Трансценденцией может быть ставка в Сарае, то есть в монгольской столице, она может быть от Бога, она может быть от объективных законов истории. И каждый раз, если вы недовольны данным правлением, все претензии переадресуются источнику легитимации: жалуйтесь в Сарай, на тот свет и т.д. Но в какой-то момент все эти трансценденции иссякли, возникла потребность в новой трансценденции, и поиски такой трансценденции вполне естественно привели на Запад, который тоже долгие годы был трансценденцией для власти, правда, скорее, адом. Теперь при «перемене знаков» в России сменилось и отношение к «западу» как трансценденции: вот она – демократия, цивилизация, рынок и масса других хороших вещей. Все это было заимствовано. Но тут же возникла проблема. Дело в том, что эта неприятная трансценденция решительно не желала, чтобы ее интерпретировала сакральная власть. Если Ельцин или Путин – условная «сакрализованная власть» – являются универсальными и единственными интерпретаторами демократических ценностей, что, строго говоря, и пытался выразить Сурков концептом «суверенной демократии», то все нормально – модель стабильно работает. Есть некие институты для Запада, которые как-то работают, и есть реальное гражданское общество сослуживцев и коллег по баням и кооперативам, то есть реальная ретранслированная сакральная власть. Все хорошо, казалось бы, но в России в силу объективных причин возникают целые города, которые реально являются западными: Москва, Петербург, отчасти Нижний Новгород, отчасти Самара и т.д., где внешняя система концептов пустила глубокие корни. Можно было бы легко решить проблему, скажем, уничтожив несколько городов России, но именно эти города осуществляют главную экономическую функцию – они осуществляют внешнюю торговлю, то есть собственно то, без чего все замечательные природные запасы России никому не нужны. Вот здесь собственно и сложилась современная коллизия – одной части России нужны рынок и демократические институты, а другой – баня и охота. Именно здесь возникает потребность в сложном компромиссе, в механизме согласования разных интересов. Данный механизм возникает на наших глазах, возникает плохо, но, увы, он никогда и не бывает идеальным.

К сожалению, вместо того, чтобы изучать этот безумно интересный процесс, люди изучают не-существование, отсутствие чего-то в стране, в основном пытаясь переложить уже вчерашние концепты на сегодняшние реалии.

РЖ: Иэн Шапиро в своей книге «Бегство от реальности в гуманитарных науках», недавно изданной на русском языке, подробно описал эту тенденцию: бегство ученых от реальных исследовательских задач в абстрактные теоретические построения или, если брать российскую специфику, в политтехнологию и риторическое сопровождение процессов. Чем обусловлено это «бегство от реальности» в нашем контексте?

Л.Б.: Все очень просто – кушать хочется. Совершенно банальная ситуация – практически каждое политологическое микросообщество сидит на определенном финансовом ручейке, а число этих ручейков стремительно сокращается, и оказывается, что единственным источником вкусного и богатого финансирования является государственный бюджет. А государственный бюджет как раз в минимальной степени заинтересован в подобной рефлексии. Возможно, Сурков был последним персонажем, который был реально заинтересован в том, чтобы хотя бы что-то исследовать (естественно, не во имя публичного знания, а во имя неких политтехнологических целей). Сегодня же ничего этого просто не надо. И для того, чтобы эти люди ничего не исследовали, их вкусно кормят. А может, и просто не верят, что они могут что-то полезное исследовать.

РЖ: Едва ли рядовые политологи получают какие-то вкусные куски…

Л.Б.: Да нет, сегодня происходит совершенно диковинная вещь. Я даже не готов сказать, что это плохо, скорее хорошо. В науку и образование возвращается эпоха Советского Союза, когда надо осваивать бюджетные средства, эти бюджеты небольшие, но они есть. Науку сегодня кормят хорошо, хуже чем нефтянку, но если сравнивать с тем, как кормили науку в 90-е годы, то ситуация неплохая.

РЖ: Кормят, чтобы не было соблазна ничем заниматься?

Л.Б.: Кормят на всякий случай. То есть деньги для госбюджета небольшие, а люди сидят и вроде как при деле, не возбухают. В общем, очень удобно.

РЖ: Конгресс РАПН вписывается в эту логику?

Л.Б.: Конечно. Чем громче человек кричит, тем выше вероятность, что его вкусно накормят. Если соберутся два политолога и скажут – давайте мы поисследуем, покормите нас – как-то их накормят, но не очень жирно. А вот если сказать – наш Конгресс, наше Сообщество, Нас надо развивать, то уже ручеек из госбюджета будет увеличиваться. Впрочем, я вполне допускаю, что организаторы действительно хотят развить политологию в России, и если у них получится, я сниму перед ними все, что угодно.

РЖ: Вы говорите про качественные научные исследования. А есть ли потребитель в подобных исследований? Невозможно же просто обогревать атмосферу, пускать радиосигналы в космос, нужна какая-то реакция, хотя бы ощущение востребованности… Два-три понимающих коллеги – это очень слабое утешение…

Л.Б.: Политические исследования не востребованы широкой публикой вообще никак. Они и не должны быть востребованными. По существу, они востребованы лишь политологами. Но это нормальная ситуация. Математические исследования востребованы математиками, физические исследования – физиками и т.д. Но рядом с исследователями должны возникать другие замечательные люди – популяризаторы. То есть политологи рождают новые модели. Новая модель объясняет существующее, концептуализирует реальность. Потом появляются другие люди, популяризаторы, которые способны доступно говорить о той реальности, которую описали политологи. Дело популяризаторов подхватывают журналисты и т.д. На основании этого формируется общественный дискурс, с которым власти отныне приходится считаться. К сожалению, эта модель пока не получается: в силу не очень высокого качества политической журналистики, не очень высокого уровня популяризаторов, очень высокой ангажированности этой публики. Работы многих ярких исследователей, к несчастью, надо переводить на русский язык, прежде чем их смогло бы прочитать журналистское сообщество. Отчасти этим занимается Борис Межуев, да и Ваше издание. Но пока эта функция «не прочитывается» журналистским сообществом, да и публикой.

Сегодня альтернатива очень простая – или сообщество «чего изволите» с постепенным угасанием интереса к нему: какое-то время его будет содержать Владимир Якунин, какое-то время его будет содержать новый министр образования и т.д., но время это будет недолгим. Или все-таки попытаться выстроить описанную модель взаимодействия, которая бы позволяла популяризировать исследовательский дискурс и способствовать его включению в актуальную повестку дня.

РЖ: Вы упоминали про небольшую группу, которую можно действительно отнести к науке. А кого кроме Симона Кордонского и Владимира Гельмана можно причислить к этой группе?

Л.Б.: Знаете, таких людей совсем не мало. Мне очень симпатично то, что делает Юрий Сергеевич Пивоваров. Интересные вещи делает питерская группа – Вадим Волков, Элла Панеях и их коллеги. В другой совершенно области хорошие работы по политической теологии пишет Святослав Каспэ. Очень интересные работы, связанные с различными формами презентаций публичности, полупубличности, формального-неформального есть у Ольги Малиновой. Всех перечислить довольно трудно, да и в мои намерения это не входит. Имен много, люди есть. Проблема в том, что «у нас есть писатели – нет литературы», если вспомнить Белинского. Политологическое сообщество создается по другим принципам, нежели научная репутация.

РЖ: По другим – это каким?

Л.Б.: Близость власти, внедренность в административные структуры, наличие-отсутствие административного ресурса, наличие-отсутствие какого-то финансового ручейка, которым можно поделиться. Проблема в том, что к исследованию как таковому подобные критерии имеют косвенное отношение.

Беседовал Дмитрий Узланер

       
Print version Распечатать