Подходит ли для России европейская система управления?

Основное, на что жалуются и теперь – это неорганичность системы управления, и отсюда берётся предположение, что она навязана извне. И как бы всё было хорошо, если бы русскому народу дали время и возможности спокойно, не торопясь, установить свою систему управления! Множество консультантов и советчиков озабочено тем, как подобрать к нашему прекрасному народу адекватную систему управления. C одной стороны, хорошо, что сдвиг от прежнего произошёл – но вот форма не та. Кто здесь виноват – разумеется, главные агенты западного влияния – немцы. Но значит ли это, что исконная русская тупость была вызвана прусской ограниченностью? Например, в войну 1812 г. русских офицеров раздражала склонность немецких союзников к абстрактным рассуждениям даже по вполне конкретным поводам (например, при определении направления главного удара они считали необходимым отметить, что «Война должна быть перенесена в пространство» – Der Krieg muss im Raum verlegen): русские же офицеры полагали, что такие рассуждения им только мешают, и не желали «работать на прусского короля», косвенно поддерживая чуждую им модель государственного управления.

К середине же XIX века, когда в России всерьёз начали задумываться о праве каждого на счастье и, озаботившись проблемой справедливого общественного устройства, обратились к идеям Руссо, многие достаточно скоро стали указывать на эксклюзивность и в целом извращённость того способа властвования, который был насаждён Петром I, и дали ему звучные названия: кнутогерманская (Герцен) или палочно-прусская империя. Немецкий метод управления, «кондово» рациональный и отождествлявшийся с наиболее удавшейся прусской моделью, приводился как яркий пример отрицательного воздействия на русскую действительность чуждого начала; но при этом никто не задавался вопросом, что именно заимствовалось в якобы навязываемой им прусской модели управления.

Но само это сравнение властных моделей могло возникнуть только потому, что на определённый момент военно-служилые системы России и становящейся Пруссии были сходны. Однако Россия, начиная с 1730-х, последовательно отходила от этой системы, отдавая дань своим прежним обычаям – в то время как прозорливый Фридрих II только улучшил её и довел, можно сказать, до совершенства. Поэтому сетования на засилье немцев в России (например, воззвание Суворова к императору Павлу – «Государь, сделайте меня немцем!») были в известной смысле полемическим приёмом, формой критики текущей государственной политики со стороны аристократии. В целом же родовитое дворянство вовсе не было готово отказаться от собственной исключительности и потому, при всём почтении к государю императору Петру, сетовало на то, что он всё же провёл первый этап секуляризации по образцу западноевропейских государей, лишив власть её прежнего священного ореола.[1]

Итак, мы можем сравнивать способ действия и результат на определённом отрезке, по сути, до 1740-х, когда на престол взошли Елизавета и Фридрих II. С тех пор о возможном сходстве уже не было речи. В этой связи Фридрих Майнеке полагает, что «в начале XVIII века в тогдашней Европе были сделаны две попытки начать государственность с чистого листа: в Пруссии и новой России» - и потому можно сравнивать, что удалось сделать. В Пруссии, по мнению Майнеке, грубоватый задел Фридриха Вильгельма был гениально развит его сыном Фридрихом II. В России же, напротив, гениальный задел Петра был профанирован его наследниками[2], что предопределило дальнейшие проблемы и переход после окончания Cемилетней войны 1756-1763 на выдержанные, внешне вежливые, но натянутые отношения.

Действительно, в начале XVIII века Пётр I и его окружение заимствовали лишь некоторые внешние формы западного способа управления и были призваны осуществлять его, свыкшись с неудобством двойственного существования, но не в силах отстранить от себя уже задействованные ранее символы власти: чиновничество, навербованное из прошлых «приказов», систему шведского самоуправления (взять лучшее у противника), декретированную свыше, превратило в ухудшенное подобие более близкой и понятной - немецкой[3]. Это показывает, что русское дворянство лишь «постольку поскольку» согласилось с требованием беззаветно служить государю. «Иерархическая дистанция» работала здесь по отношению к абстрактному чужому так же неуклонно, как и во внешней политике.

И здесь заключено коренное различие между прусским и российским дворянством: там обладание образованием, давая значительные права, налагало достаточно жесткие обязательства. Русское же дворянство вовсе не хотело, чтобы подобная регламентация касалась их жизненного мира, привычек и прихотей; культурный разрыв с крестьянами оно использовало для закрепления своей власти, которую оно хотело сделать не только наследственной, но и вечной. А в Пруссии система внешних, а более - ментальных ограничений, введённых Фридрихом II для дворянства (юнкерства), была настолько разветвлённой, что могла сломать жизнь человека: не прямо административно, но на уровне психологии, в силу его преувеличенной саморефлексии (как это случилось у трогательно беззащитного перед злыми языками прусского юнкера Шаха фон Вутенова в одноименной новелле Теодора Фонтане).[4]

Вот уж такие новшества русскому дворянству были совершенно ни к чему: свою вольность они поняли в духе «что хочу, то и ворочу» - по крайней мере, в пределах своего поместья.[5]. И раздражение против «мелочной прусской регламентации» было протестом против ненужного означивания того, что им положено по праву рождения, за которое, не дай Бог, придётся платить позже их детям. Это был протест ещё цветущего феодализма на исходе XVIII века: дворянство выступало против самой возможности введения этой власти в некие рамки, при формальном закреплении своих привилегий. Какое уж там формальность – это удаль кавалерийской лавы! - то есть то, что ныне мы называем беспределом.

Но что, собственно, сблизило становящуюся Пруссию и обновлявшуюся Россию в начале XVIII века? Всё-таки ведь и Пётр I решил построить систему управления на началах простого рационализма, и одной из причин смены модели власти можно полагать неразрешённость отношений между светской и духовной властью, так и не преодолевшей это «мутное» отождествление в эпоху патриарха Никона. Она предполагала, что и крестьяне включаются в служилый класс – пусть пока как подчинённые, как простые солдаты, но имеющие возможность выслужиться и самим приобрести дворянское звание[6].

В этой связи много жаловались на издержки Петровского правления, которое резко сместило критерии знатности и нарушило органичность дворянского сословия. Но в чём была ущербная рационализация живой действительности, которая вот-вот уже должна была осуществиться (не осуществилась и в 1917). Здесь должен встать вопрос: если уже говорят о рефеодализации, то ведь было же что-то общее в развитии петровской России и Пруссии на рубеже начала XVIII века? Уже с объявленного самостоятельным развития можно сравнивать успешность моделей управления, их применимость к текущим задачам – то есть переходить на почву государственного разума. И когда она успела воплотиться в жизнь – эта мертвящая немецкая формалистика? Её ведь ещё не было в момент становления новой – российской - армии, а более поздние попытки были «смазаны» активным или пассивным сопротивлением офицерства.

Следовательно, это вопрос не своеволия того или иного барина, а всей совокупности политики. Что же всё же было общего? В рамках общего подхода было принято говорить о рефеодализации и о пережитках всевластия господ и в Германии, особенно восточной – в частности, в устройстве общины. Можно ли объяснить эту оценку лишь высокомерием надменного пруссака? Нет, этот взгляд рационально трезв и толерантен: в записке королевского советника Марденфельда, написанной в 1721 г, когда можно было уже говорить о первых результатах петровского правления, констатируется, что «здравый смысл у русских развит вполне, а способности даже выше, чем у многих европейских народов». Но совершавшийся в России крутой духовный и вообще жизненный поворот вовсе не обязательно было, по мнению автора, немедленно воплощать в грандиозных зданиях – особенно ценой жизни многих и ценой скотского существования большинства русских.[7]

В отношениях с позднепетровской Россией, разворачивающей свою державную мощь, у Пруссии, чьё становление шло медленнее, но более последовательно, преобладала сдержанная опасливая осторожность, поскольку она не могла контролировать высадки русских войск в устье Эльбы и Вислы и на острове Рюген, принадлежавших к сфере её непосредственных жизненных интересов.[8] Пруссия тогда только готовилась стать значительной державой – и её государственные деятели вели себя куда более сдержанно и осмотрительно, чем российские. Поэтому момент слегка завистливого восхищения победами российского оружия дополняется у прусских визави Петра I осторожностью и стремлением сконтактироваться с другими державами на случай расширения русской экспансии.[9]

Екатерининская же эпоха довершила трансформацию первоначального петровского проекта. В эту эпоху, когда правители России и Пруссии, достигши первой степени державной зрелости, пытались установить в своих отношениях modus vivendi, они наблюдали друг друга как бы в параллельных мирах, соприкасаясь «как вода и масло», по выражению Майнеке[10].Конечно, можно сказать, что способ формирования идеологии власти и, тем более, отдельных персон в России и Пруссии трудно сравнивать; и действительно, возможности даже внутри канонического лютеранства были несравненно выше, чем у любого возможного варианта никонианской реформы. Поэтому различие между пиетизмом и старообрядчеством огромно. В Пруссии княжеская и королевская власть вовсе не придерживалась установки на единомыслие и не боялась приглашать представителей иных протестантских течений[11] (начало здесь положили гугеноты, эмигрировавшие их Франции в 1685 г.)

Такое было невозможно в России – это и называется самовластием. И поэтому Россия не прошла горнило религиозного соперничества и соответствующих обсуждений, а сразу попыталась перенимать приёмы государственного управления а, следовательно, и Staatsräson. Могли ли внешние связи поправить здесь дело? В определённой степени и обстоятельствах – но этот период был кратким. Хотя с точки зрения марксизма были общие предпосылки: заложение новых основ шло наряду с рефеодализацией, представлявших собой инверсию общинных отношений. Но в Пруссии эти отношения унаследовали общеевропейские ограничения dominium[12]и его жесткие организационные формы местного управления, которые были в дальнейшем реформированы на основе всеобщего права в либеральном духе – в России же они превратились в «самобытный путь развития», где тактику данного решения возводили в ранг стратегии. Это наложило отпечаток и на строительство структур управления: они были сходными типологически, но по существу способы владения были различны.

Итак, пока мы видим здесь преимущественно стилистическое влияние, проведённое через ряд дипломатических комбинаций, где Пруссия играла по отношению к России роль посредника или нейтрала. Пруссия в этом смысле оказалась транзитёром, всего лишь подтвердившим вовне такую пустую форму.[13] В дальнейшем эта латентная амбивалентность проблематизировала положение России относительно европейского сообщества в целом: она постоянно находилась «на грани», но не входила в него.

Примечания


[1] Мезин С.А. Оценка петровских преобразований с позиций консервативного дворянства (кн. Щербатов). Саратов, 1983, с. 15, 23.

[2] Meinecke F. Idee der Staatsräson. München, 1963, S. 308-309.

[3] Буровский А М. Становление Российской империи. М, 2005, С. 418.

[4] Михайлов А.В. Голоса истории на языке поэтического реализма. \\ Aus der Welt der Geschichte. М, 1981, с. 30-31.

[5] Брюханов В. Трагедия России. М. 2005, с. 196.

[6] Там же, с. 165. Cм. также: Ремизова Н.Ю. Государственное управление и отношения собственности в России при Петре I. М. 1999.:

[7] Haintz O. Peter der Grosse, Friedrich der Grosse und Voltaire. \\ Mainzer Akademie für Wissenschaft und Literatur. Abhandlungen.. 1961, N 5, S. 332-335.

[8] Droysen J. G. Geschichte der preussischen Politik. Bd IV (2), Leipzig, 1869, S 394-395.

[9] Соловьёв С. М. История государства Российского. т. 17. М, 1994, с. 78.

[10] Meinecke, ibidem. S. 377.

[11] О приглашении страсбургского богослова, основоположника пиетизма Шпенера в Берлин в 1691 г. см. Kunisch J. Absolutismus. Göttingen, 1986, S. 123.

[12] Ингерфлом. К.С. Новоевропейская парадигма государства \\ Россия – XXI, 2011, N 2, c. 127

[13] Уже в конце XIX века эта игра пустыми формами при неизменной неполноте основы была высмеяна в популярном сатирическом стихотворении: «Царь наш стал музыкант – На тромбоне трубит. Только - очень царский слух ноту ре не любит. Чуть министр поднесёт новую реформу, Ре он мигом зачеркнёт, и оставит – форму» \\ Гиляровский В. А. Сочинения в четырёх томах, т. 3., с. 57. (разрядка моя – В.Л)

       
Print version Распечатать