Эта толстенная книга – семьсот пятьдесят страниц на плотной бумаге – издана в Новосибирске тиражом 100 экземпляров. Автор – критик и историк литературы Владимир Яранцев.

В книге рассказывается о судьбе писателя 20-х – 30-х годов Владимира Зазубрина, автора романов «Два мира», «Горы», повести «Щепка», рассказа «Общежитие». Но, по сути, это не просто биография, автору удалось показать рождение послереволюционной сибирской литературы и, на мой взгляд, сделать главное – натолкнуть читателя на размышление: как быть, что делать писателю в переломные, а потом и в переходные моменты истории.

Владимир Зазубрин (настоящая фамилия Зубцов) стал революционером в ранней юности. Это, как нередко случалось в России в начале прошлого века, оказалось наследственным. Обыски, аресты, надзор полиции… Жили во глубине России – Пенза, Сызрань, - выполняли партийную работу. Отец принадлежал к эсерам-максималистам, сын руководил большевистской ячейкой. Сын писал статьи, фельетоны…

В январе 1917 года в судьбе Владимира Зазубрина произошло событие, которое аукнулось ему через двадцать лет. 11 января он стал агентом Сызранского жандармского отделения. Вскоре случилась Февральская революция. В марте – апреле последовала череда арестов, но в конце концов товарищам по организации удалось доказать, что Зазубрин был послан в охранку для контрразведки. Вроде бы полное оправдание и даже некоторая слава, но пятно осталось, и в свое время оно, это пятно, превратится в расстрельный приговор.

Дальше – вихрь месяцев меж двух революций. Организация рабочих собраний, нелегальное положение, аресты властями Временного правительства, мобилизация в армию Временного правительства, Павловское юнкерское училище, участие в Октябрьском перевороте на стороне большевиков, должность в Госбанке, но в начале 1918 года возвращение в Сызрань, а в середине – мобилизация белыми, с которыми Зазубрин оказывается в Сибири. Осенью 1919-го он переходит на сторону красных партизан, причем переход сопровождался следствием, была угроза расстрела… В 1920-м бои, кружение по Сибири, сотрудничество с чекистами, выполнение заданий, раскрытие заговоров и подозрение чекистами, что он скрытый враг…

Лечение от тифа дало несколько недель передышки, и в маленьком городе Канске, что восточнее Красноярска, Зазубрин пишет роман «Два мира» - первый советский роман, как назовут его позже литературоведы. Роман о гражданской войне в Сибири, написанный по горячим следам. Цепь страшных, ярких, безжалостных картин.

Очень быстро роман набрали и издали в походной типографии, книжка добралась до Москвы и вызвала одобрительные отзывы Ленина, Горького.

Вскоре Зазубрин стал, что называется, профессиональным писателем. Пытался продолжить «Два мира», где хотел показать жизнь Сибири после «окончательной победы народа». Но от этих попыток осталось лишь несколько отрывков. До окончательной победы было, видимо, далеко.

В 1923 году Зазубрин переехал в Новосибирск, стал работать в журнале «Сибирские огни», активно участвовал в общественной жизни. В общем-то, он стал одним из тех, кто создавал сибирскую советскую литературу…

Основной объем книги Владимира Яранцева и посвящен этому периоду – периоду общественной деятельности Зазубрина. Редакторская работа, организация съездов, споры, статьи… История создания «Двух миров» остается читателю неизвестна, как, впрочем, и повести «Щепка», рассказов «Общежитие», «Бледная правда».

А была ли история? Можно ли действительно восстановить или хотя бы представить, как, в каких условиях, с какой скоростью создавалась первая проза Шолохова, Булгакова, Фадеева, Всеволода Иванова, Фурманова, Леонова, Бабеля? Эти молодые люди (двадцать – тридцать лет) спешили зафиксировать, сохранить то, что увидели, испытали, чувствовали в страшные и неразрешимо-сложные годы гражданской войны.

Интересно, что жестокость и белых и красных в то время воспринималась, по крайней мере, с пониманием. На то она и война…

Но затем жестокость, да и вообще реализм, который слили с враждебным новому строю натурализмом, и уж тем более эзопов язык, замаскированный под фантастику, стали мешать. Особенно если жестокость или темные пятна касались нового строя, нового мира, нового устройства жизни.

С писателями, чуждыми этому новому устройству вроде Булгакова, Замятина режим зачастую поступал относительно мягко – перекрывал доступ к печати, а то и вовсе отпускал за границу. Со своими же – Пильняком, Бабелем, Зазубриным, - не церемонился – уничтожал. Удачно (по крайней мере, внешне) переживших 30-е годы – единицы. Например, Михаил Шолохов.

Действительно, внешне у него всё было неплохо – хоть со скрипом (третий том «Тихого Дона»), но публиковался и под идеологические рамки в прозе не очень-то подстраивался. «Тихий Дон», первый том «Поднятой целины» - пожалуй, главные художественные свидетельства о гражданской войне и коллективизации.

Впрочем, что бы стало с Шолоховым, не успей он опубликовать первые два тома «Тихого Дона» в середине 20-х? Не начни повествование с нейтральной хуторской жизни еще до Первой мировой (а ведь первоначально сел писать романище именно о гражданской войне)? Не стань очень известным молодым советским писателем к первым процессам над вредителями, троцкистами и тому подобными? Короче, если бы принес из Вешенской все четыре тома в издательство году в 35-м, что бы с ним сделали?..

Но это вопросы риторические, пресловутое сослагательное наклонение. Сложности хватало и в реальности. Больно и как-то тяжело для психики читать, что писали тот же Шолохов или Зазубрин в прозе и в публицистике в определенный период. В момент завершения «Тихого Дона», в момент написания «Гор». Как в них уживалась свобода художника и чувство ответственности советского гражданина? Чудовищное душевное раздвоение. Или не раздвоение? Может быть, поэт и гражданин могут уживаться в одном человеке? Утром и вечером ты свободный поэт, а днем – ответственный гражданин?

К чему я задаюсь такими вопросами?

По-моему, сегодня они снова стали насущными. Как в конце 20-х, как на стыке 80-х и 90-х. Происходит гражданский подъем, общество расколото, выстраивается в походные колонны друг против друга. И писатели, как уж повелось у нас, в авангарде обеих колонн. Быть аполитичным, быть индивидуалистом сделалось неприлично.

Писатели выступают на митингах, входят в общественные комитеты, подписывают открытые письма; буйно расцвела актуальная публицистика, в которой главную роль играют не публицисты и журналисты, а прозаики.

Правда, художественных произведений, отражающих нынешнее противостояние, мы не встречаем. Можно утверждать, что прошло совсем немного времени с момента, когда гражданский подъем проявился по-настоящему, но, с другой стороны, в литературе почти не запечатлены, не осмыслены 90-е годы, 00-е… И перестройка, и вообще этот переход от социализма к тому, в чем мы оказались нынче…

Интересно, что писатели (по крайней мере, очень многие писатели) чувствуют свою гражданскую ответственность, сознают свой до сих пор высокий в России статус, но проявляют их не в той сфере, к которой призваны своим талантом. Нет, они создают художественные произведения - свободные, подчас мощные, - но произведения эти так далеки от проблем действительности.

Революция и последовавшая за ней беспощадная бойня, ощущались за много-много десятилетий до 1917 года. Писатели говорили о ней в своей прозе, стихах, пьесах громче революционеров. Василий Розанов позже как раз русскую литературу обвинил в том, что она «погубила Россию». По-моему, наоборот, литература стремилась предупредить. Но вершина государственной пирамиды не желала слушать, а если ее слишком донимали, велела запретить; середина находила в журналах и книгах подтверждение своей тревоге, мыслям о том, что в государстве не всё благополучно; а придавленное основание наливалось злобой и собиралось с силами распрямиться. Пришел момент, и пирамида развалилась.

Сегодня именно по литературе – от Радищева до Леонида Андреева – мы можем детально проследить, как созревала русская революция. Благодаря литературе короткого периода относительной свободы 20-х годов мы можем почувствовать весь ужас гражданской войны… С тех пор литература еще два раза выступила подобным великим документом: военной прозой, которая, правда, проявилась спустя более чем через десять лет после Великой Отечественной, во времена оттепели, и деревенская проза 60-х – 70-х.

Вскоре наступила гласность, и писатели предпочли доносить свои идеи с трибун, а не через прозу. В прозе они, как правило, стали отдыхать от реальности.

«Тенденциозность» воспринимается как нечто нехорошее, нечестное, нечистое. Оценка: «Это тенденциозная вещь» подразумевает: «Этого не стоит читать». Но ведь всё, что дошло до нас из XIX века, что читается и живет – тенденциозная проза.

Тенденциозно писали Пушкин, Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Писемский, Достоевский, Лесков, Чехов, Горький… Что может быть тенденциозней «Войны и мира»? До сих пор задаются вопросом: «Почему Толстой так описал Наполеона? Ведь он был не таким!» Да вот именно потому…

Писатели XIX века обращались к прозе, в первую очередь, для того, чтобы выразить в ней свои идеи. Полнее и убедительнее. Отлично сформулировал Достоевский в письме Страхову по поводу «Бесов»:

«На вещь, которую я теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».

Роман «Бесы» тенденциозен предельно, действительно граничит с памфлетом, но это проза – многогранное, многослойное художественное произведение. Может быть, и вопреки воле автора. Как вопреки воле Толстого написалась такой «Анна Каренина», видимо, «Обломов» Гончарова, да и многое-многое другое. Форма прозы спорит с тем, кто ее пишет, и зачастую побеждает…

В ХХ веке произведений, где были бы попытки выражения авторской идеи, мы знаем немного – что бы хорошего ни говорили сегодня об эпохе социализма, но уж точно литература не была тогда свободна. Поэтому, видимо – парадокс? – не появилось талантливых книг о том, как здорово живется при социализме: талантливому писателю было просто опасно писать такие книги, от него прогрессивное общество вполне могло отвернуться. Некоторый социалистический свет позволялся лишь дебютантам, и здесь в первую очередь мне вспоминаются аксеновские «Коллеги»…

Уже двадцать с лишним лет наша литература абсолютно свободна. От всего. До самого недавнего времени и большинство писателей чувствовали себя абсолютно свободными от общественных да и гражданских обязанностей. Лишь в последний год всполошились. Правда, всполошились не художественными произведениями, а речами на митингах, шквалом колонок, постов в ЖЖ.

Русская литература знает немало примеров, когда большие писатели теряли свой дар, распыляли энергию, сгорали в общественной работе, в статьях, речах, политической и идеологической борьбе. Шолохов, Фадеев, Зазубрин, Федин, Твардовский, Распутин… Но у них в начале их творческой жизни были великие достижения, последние же двадцать лет великими литературными достижениями, по-моему, не отмечены.

Художественная литература давно не востребована не только как великая летопись, но и как мощнейшее орудие борьбы. Литературно талантливые борцы есть, но хватаются они за какие-то палочки антиутопии, прутики сатиры, пугачи гротеска, песок колумнистики и не видят гаубицы прозы. Обидно.

Владимир Яранцев. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку»: Повесть-повествование из времён, не столь отдалённых. – Новосибирск, 2012. –752 с. – 100 экз.