Как известно, человек и хочет быть свободным, и не знает, как распорядиться этой свободой. К тому же свобода горька, так как она возвещает прощание. Прощание с привычным контекстом. Я принадлежу к поколению 82+, которое называют «первым свободным» - от чего же именно?

Вышло так, что на разломе эпох произошло внезапное и неотрефлексированное прощание с прежними ценностями и их символами. Вернее сказать, подразумевалось – с прежними, а получилось – с любыми. Одно из моих самых ярких детских воспоминаний – это как-то вдруг само собой отпавшее принятие в пионеры. Несколько лет нас морально готовили к этому, пометив значком-пентаграммой с юным кудрявым Лениным в ее центре. Как оказалось – напрасно. Нас резко выставили за дверь. Не то чтобы мы сильно любили то, что находилось за этой дверью, но тем не менее – был эффект обманутого ожидания. После этого пионерские галстуки наших родителей мы использовали в лучшем случае как банданы. Тем более, что наказывать или поощрять нас за надругательство было некому – папы и мамы бросились в омут зарабатывания денег и выживания в условиях дикого капитализма, и мы, в общем и целом, делали что хотели. Поэтому во многом оказались индивидуалистами, парадоксально лишенными при этом индивидуальности – от нас ничего не требовали, но толком ничего и не давали. Все, что нас сформировало, было не своим, а общим. С одной стороны мы впитывали суррогат массовой культуры, а с другой – презирали его.

В 18 лет я впервые столкнулась с понятием «артхауса». Меня банально взяли на слабо. После просмотра трехчасового фильма одного из не слишком известных даже в узких кругах латиноамериканских режиссеров пути назад уже не было. Типичные установки подобного кинематографа – мозаичность сознания, общая личностная раздробленность, одиночество, неверие в возможность что-либо изменить глобально, мизантропия – легли на слишком хорошо подготовленную почву. Мои созрители плевались, но уже не могли слезть с иглы избранности, на которую подсели в этот самый день. Это было то, что нужно. Круг избранных, постигающих смыслы, недоступные обычным людям с их повседневными занятиями.

Например, был в моем городе продавец пиратских дисков с подчеркнуто немассовым кино – по прозвищу Блоха. Многие редкие фильмы можно было найти только у него, и паломничество к его лотку не иссякало в самую отвратительную погоду. Когда на месте рынка пролегла линия метро, Блоха не пропал и не сгинул – он стал организовывать киновечера в модных кафе и клубах. Мы ходили на них с фигами в карманах: каждой компании из более чем трех человек все остальные зрители неизменно казались быдлом.

Отвратительность любого со-понимания, со-смысла, со-блага считалась аксиомой, не требующей доказательств. Одновременно с этим начали расцветать неформальные сборища по интересам – встречи любителей ролевых игр, толкинистов, литераторов, представителей видео-арта. Каждое сообщество при этом стремилось уберечь себя от проникновений «чужих», максимально ограничить саму возможность такого проникновения. Вершиной подобной стратегии являлись частные клубы, которые существовали исключительно на членские взносы.

Сейчас, относясь ко всему этому значительно более критично, нежели когда бы то ни было, я не могу не признать, что, как любая категоричная установка, подобный взгляд на все более-менее устоявшееся, объединяющее многих людей, способен серьезно деформировать личность, и последствия подобной деформации «вылечить» очень сложно. Причем, со стороны старшего поколения это будет выглядеть даже не катастрофой, а некой легкой формой идиотизма.

Например, как пишет Леонид Костюков «легкая версия работы – низший офисный уровень без амбиции перейти на следующий, что-то вроде менеджера в том или ином зале с бейджиком на кармашке. Заметим, что такая прохладная деятельность бесконечно далека не только от работы шахтера или хирурга, но и от въедливо-лихорадочной офисной карьеры», объясняя подобную ситуацию общим инфантилизмом и нежеланием взрослеть. По-моему, проблема все же немного в другом. Любая непрохладная деятельность неизменно сопряжена с ощущением приносимой пользы, некоего «общего» блага. Но что, если с самим этим понятием связано только чувство брезгливости? Если считать, что ничего хорошего «общего для всех» быть не может, а может быть только «ситуативно хорошее» для меня и ближайших друзей, то о какой «горячей» деятельности можно вести речь?