От редакции. 19 февраля 1861 года в шестую годовщину своего восшествия на престол Александр II подписал Манифест об отмене крепостного права. С тех пор прошло уже 150 лет, а споры о политической свободе до сих пор не стихают. "Русский журнал" продолжает дискуссию вокруг этой темы. Об уроках тех событий и об их значимости для сегодняшнего дня рассуждает философ Александр Марков.

* * *

Дарование свободы в 1861 году было, наверное, единственным событием политической истории, на которое власть могла многократно ссылаться, подчёркивая свою близость народу. Последние два всероссийских императора, предпочитавшие именоваться царями, создали вокруг освобождения крестьянства пропагандистскую машину, которая должна была показать, сколь благодеяние, совершённое простым актом политической воли, осеняет всех подданных. Обычного для монархического государства дарования отдельных милостей отдельным подданным, что вызывает в сердцах людей мысль о бесконечной щедрости государя, было уже недостаточно – все попытки модернизировать бюрократическую структуру управления, вне зависимости от их объективной удачи или неудачи, воспринимались в массах с недоверием. Поэтому освобождение крестьян было изъято в пропагандистских изображениях из закономерностей политической истории XIX века (о киселёвской реформе и вообще о подготовке реформы при Николае I никто особо не вспоминал) и напрямую соотнесено с Древней Русью и собиранием московского государства при участии в том числе и крестьян.

То, что советская власть сохранила древнерусскую культуру и не стала трогать в конечном счёте не только храм Покрова на Рву, но даже аляповатые здания в псевдорусском стиле на Красной площади – это не только результат подвижнических усилий интеллигенции, как обычно принято объяснять. Просто большевики очень рано усвоили пропагандистский ход, который предпринял ненавистный им царизм. Путь от крепостного права к свободе изображался «при царе» не как результат действительных социально-экономических процессов, а как мнимое преемство от деятельности первых московских князей, набиравших себе соратников из всех слоёв населения, к высочайшему решению, минуя послепетровскую дворянскую культуру. Терем в неоготическом стиле, умилительные картинки освоения северо-восточных земель, княжеская охота рядом с трудом мирных селян – вся эта атрибутика, при внешнем сходстве с утопически-вагнерианской Баварией Людвига, служила одному: полной дискредитации дворянской культуры, культуры сословия, претендующего с помощью норм благородства распределять всех жителей страны по ступеням социальной иерархии.

На картинках из жизни Московской Руси все сословия делали одно дело, а власть не учреждала никаких норм благородства, а постоянно боролась с политическими противниками. Во всех гимназических учебниках и популярных изложениях истории деятельность князей и царей перестала рассматриваться как политическая в собственном смысле, то есть учреждающая новые государственные институты и новые сословия. Князья превратились в своего рода спортсменов, соревнующихся за власть с политическими противниками и, в конечном счёте, побеждающих.

Большевики тоже быстро поняли, что при скептическом отношении большей части крестьян к обретённой свободе, прекрасно известном нам из произведений Толстого и Чехова, они не выиграют, если будут называть себя «освободителями». Вместо дарования свободы под ответственность, свободы как ответственного распоряжения собственностью, большевики избрали другой пропагандистский ход: азарт, вызванный победой. Земля достаётся крестьянам и заводы отходят рабочим как трофей в той борьбе, которая возможна только тогда, когда аристократия ослабла и не может учреждать систему норм нравственной ответственности, в которой лёгкие победы невозможны без принятия дополнительных обязательств. Достаточно было обозначить царскую власть как средоточие этой ослабшей аристократии, назвать царя «главным помещиком» и таким образом первоисточником эксплуатации, чтобы победить в политической борьбе.

Главная путаница, которая произошла в пореформенной России в умах как интеллигенции, так и простых обывателей – смешение личной свободы и свободы политической. В европейской правовой традиции эти понятия строго разведены: личной свободой называется распоряжение своей собственностью, в том числе своими талантами, тогда как политическая свобода представляет собой род суверенитета каждого гражданина, умение отвоёвывать для себя новые области деятельности. Тогда как в России уже первые упрёки, которые были обращены на великую реформу – упрёки в том, что крестьяне не получили достаточно политических свобод: например, что они не могут сразу же оказывать влияние на власть своим могущественным земельным капиталом, стоимость которого превышает стоимость любых других капиталов. Но в том-то и дело, что крестьяне получили немало политических свобод, начиная от той свободы перехода в другое сословие, которая была «заморожена» в России еще в допетровские времена, и кончая свободой самых различных союзов и объединений. Чего не получили крестьяне – так это настоящей личной свободы: не имея достаточных прав на собственность, крестьяне вынуждены были изображать из себя то будущих горожан, то жертв былой зависимости и солдатчины, чтобы хоть как-то ценилась их личная позиция.

Такое смешение личной и политической свободы сохраняется и сейчас: главной сутью Великих реформ чаще всего называют просто ликвидацию одной из форм зависимости одних людей от других. Но цель реформы была не в том, чтобы крестьяне продолжали работать на помещика, но на других правовых основаниях, а в том, чтобы правовое положение крестьян было примером настоящей политической самостоятельности и учило бы все сословия инициативности. Император Александр II знал, что делал, когда давая свободу крестьянам, оставлял землю помещикам: он давал крестьянам свободу не только уходить от помещика и расходиться в разные стороны, но и свободу вместе объединяться, чтобы доказать помещику и чиновнику преимущества свободного хозяйства. Требование политической свободы не как новых перспектив созидательной деятельности, а возможности эксплуатировать «собственность» без особых умственных и нравственных усилий, а только по «праву владения», и привело к тупику в понимании Великой крестьянской реформы, в который упёрлось и великое столыпинское начинание. После срыва этой последней предреволюционной реформы свобода перестала быть содержанием жизни, и стала рычагом политики, целью которой было уже только равенство.

Как сделать так, чтобы освобождённые от прежней несвободы (например, бюрократической) не меняли свободу на равенство? Не раз в отечественной истории именно страх принимать решения, не санкционированные «чрезвычайным положением», которое вводит власть, приводил к застою реформ. Ресурс столыпинских реформ во многом и был ресурсом чрезвычайного положения, после подавления революционных выступлений: речь идёт не об отдельных полицейских санкциях, а о самой ситуации учреждения экономического порядка как порядка социального. Точно так же и советские реформы, такие как косыгинская, переводили все экономические отношения на язык социальной жизни, заставляя воспринимать появление новых возможностей «заработать» как оптимизацию устройства общества, которая кого-то радовала, а кого-то угнетала.

Уникальность нынешней исторической ситуации – это то, что далеко не все экономические отношения можно представить как перераспределение социальных привилегий. Лозунг «модернизации» и был первым сигналом того, что вступая в мировую экономику, нельзя замыкаться в своём социальном опыте, и сводить участие в экономике к присвоению новых внезапно открывшихся возможностей. Но найдутся ли в истории прецеденты уже не «освобождения труда», а «освобождения экономики» как области самостоятельности и ответственности? Вряд ли этим прекрасным прошлым станет романтизированное время «чистой политики», борьбы князей за верховенство, подчиняющее всю повседневную жизнь хитрым политическим стратегиям. Скорее, нужно искать в российском опыте времена чистой прагматики, когда каждое сословие смогло употребить себе во благо свои экономические ресурсы. И таким временем станет и время Великих реформ.