Охта-Центр как Барад-Дур

Бульдозерная атака на средневековые крепости Ландскрону и Ниеншанц (точнее, на их еще чудом сохранившиеся останки) обнажила реальное предназначение газпромовского проекта «Охта-Центр».

Первоначально, кстати, весь этот проект с 400-метровой башней назывался «Газпром-Сити». Но затем его, видимо, решили «укоренить» в петербургской топонимике. Хорошо хоть не назвали его «Новый Ниеншанц» – хотя попытки идеологов башни представить себя его «наследниками» продолжаются. Но, таким «возрождением» реальное мифологическое наследие Ниеншанца просто закатывается в асфальт. Поскольку именно это наследие радикальнейшим образом противоречит задачам газпромовской империи. Не случаен резкий раскол среди петербургской интеллигенции по поводу этого проекта. Показательно, что поддерживают его в основном «статусные», околовластные деятели – тогда как свободные художники, литераторы, рок-музыканты выступают решительно против.

Хотя противостояние «газоскребу» не сводится лишь к «защите пейзажа», очевиден существенный рост значимости той формы гражданской активности, которую можно определить как «ландшафтная оппозиция». С точки зрения прежних, зацикленных на собственных идеологиях, «правых» или «левых», она порой выглядит «внеполитически». Однако именно такие выступления – в защиту уникального облика своей среды обитания – становятся все более популярными в различных регионах и собирают гораздо больше заинтересованной публики, чем «либералы», «националисты» или «коммунисты» по отдельности.

Фактически это признаки становления регионализма как мировоззрения, в котором, с одной стороны, прежние идеологические противоречия снимаются, а с другой – он совершенно отвергает навязываемые извне имперские «вертикали». Несмотря на то, что организаторами протестных акций в Петербурге выступали местные отделения федеральных движений, их чисто «партийные» лозунги были едва различимы на фоне интегрального: «Это наш город

Петербургский регионализм, как ни парадоксально, органически вырастает из допетровской истории, из того самого Ниеншанца, память о котором газпромовские архитекторы хотели бы узурпировать. Перестав быть столицей империи, Петербург решительно сблизился и вошел в резонанс с ингерманландской мифологией. Имперскую агрессию сегодня воплощает собой Газпром. Именно в этом и состоит корень той мировоззренческой войны, которая разворачивается на Охте…

Еще один парадокс: Путин и Медведев по рождению вроде бы питерцы, но, в случае своей поддержки газпромовского проекта (пока вроде бы никто из них эксплицитно не высказался), они выступят проводниками антипетербургской, сугубо имперской парадигмы. Для этой парадигмы все местные уникальности выглядят лишь как досадные помехи. Она стремится символически закрепить за собой унитарное «кольцо всевластия». Поэтому и возводит свои «Барад-Дуры», призванные стать не только архитектурной, но ментальной и моральной «доминантой».

Сторонники «газоскреба» любят на каждом шагу ссылаться на Эйфелеву башню, против возведения которой большинство парижан решительно возражало, а впоследствии она стала символом этого города. Однако эта историческая параллель легко ломается – творение месье Эйфеля было уникальным и авангардным для своего времени. Чего никак нельзя сказать о газпромовском проекте – более точная параллель проведена в уже упомянутом обращении интеллигенции к петербуржцам: ««Охта-центр» – не воплощение прогресса и не прорыв в будущее, как это пытаются нам доказать. Небоскреб «Газпрома», задуманный и спроектированный в подражание новостройкам Арабских эмиратов и Саудовской Аравии – утверждение нового образа России как сырьевой страны, чье относительное благосостояние основано на распродаже природных ресурсов».

Однако сопротивление этому проекту оказалось не столь массовым и активным, как предполагали его организаторы. На митинг протеста, состоявшийся 10 октября, даже по самым оптимистичным оценкам пришло не более 5 тысяч человек – что для нынешней гражданской апатии все же немало, но для 5-миллионного мегаполиса это капля в море. Несмотря на то, что по опросам ВЦИОМ половина петербуржцев выступает против этого архитектурного монстра, активно выражать свой протест они не стремятся. И дело здесь не только в неверии в свои силы или уверенности в том, что власть все равно никого не послушает и сделает по-своему. Основная проблема – в сугубо консервативном настроении оппонентов.

Они ставят своей главной задачей сохранение привычного облика Петербурга, и на этом поле неизбежно проигрывают власти, которая использует риторику развития и модернизации. Оппозиции следовало бы выдвинуть альтернативный модернизационный проект – и обличать архаичную, «цепляющуюся за старое» власть именно с его позиций. Широкие круги продвинутой петербургской молодежи охотно поддержали бы такое, проективное, а не консервативное краеведение. Но, увы, до оппозиционных политиков с трудом доходит, что в нынешнем «обществе спектакля» умение заинтересовать публику ярким и необычным проектом гораздо эффективнее, чем какая-то «контрпропаганда».

Таким проектом вполне могло бы выглядеть превращение Охты – с Ландскроной и Ниеншанцем – в новый общественно-культурный центр, современную «варяжскую столицу». Этот бренд способен вновь существенно сблизить европейцев и соотечественников, которые интересуются популярными стилями нео-этники и исторической реконструкции. Однако эта культурная реконструкция не означает какой-то социальной реставрации – напротив, это феномен именно постиндустриального общества. Именно на основе древних исторических мифов многие европейские города формируют свои новые бренды, узнаваемые и привлекательные для туристов и инвестиций. Не следует обольщаться, что Петербург сможет вечно существовать за счет консервации своей трехвековой истории – напротив, именно ее углубление парадоксальным образом запускает в городе новейшие европейские модели развития.

       
Print version Распечатать