Незавершенный диалог

Про поэтический фестиваль "Киевские Лавры-2014" – свидетельские показания

Изначально задача у этого текста была предельно скромной – проинформировать о содержании 9-го международного поэтического фестиваля «Киевские Лавры». То есть представить еще одно литературное «мероприятие», пусть и из тех немногих, которые реально структурируют сегодняшнюю литературную жизнь. Но содержание этого фестиваля (для меня) оказалось гораздо шире, чем явление только литературное, поскольку а) проходил он в городе Киеве, б) проходил в середине мая этого года, то есть в контексте только что закончившейся активной фазы «второго Майдана», за неделю до выборов нового президента Украины, в контексте национал-милитаристской истерики российских СМИ и развертывания уже не виртуальной, а, увы, более чем реальной войны на юго-востоке Украины. Поэтому – не отчет, а заметки; и заметки не только о литературном сюжете, но и о том, что этот литературный сюжет вбирал в себя для человека из России. Текст в жанре «свидетельские показания».

Справка: «Киевские Лавры» – международный поэтический фестиваль, самый представительный на постсоветском пространстве; проводится с 2006 года. Организатор – киевский журнал «ШО», представляющий сегодняшнее украинское искусство в контексте актуальной культуры России и Европы. Куратор – поэт Александр Кабанов. Программа фестиваля 2014 года состояла из представления 27 проектов, в которых приняли участие более ста поэтов и литераторов из Украины, России, Белоруссии, Литвы, Грузии, а также Польши, Франции, США, Германии и т. д.

1.

Тему нынешнего фестиваля организаторы определили как «Социальная поэзия», и в качестве графического символа фестиваля на его программке, которую я распечатал в Москве перед отъездом, было изображение кулака, сжимающего обрывки колючей проволоки. Вникать в сегодняшнее содержание этой символики мне пришлось, еще не доехав до Киева уже в поезде, на русско-украинской границе. Украинский пограничник взял мой паспорт, заглянул в него, потом глянул на меня, потом снова в паспорт и опять – на меня; ставить в паспорт «въездной» штамп он явно не торопился, хотя, в нынешней ситуации, возраст у меня вполне «въездной» («Но я бы точно тебя не впустила, объясняла мне потом в Киеве Полина Лаврова, редактор издательства «Laurus», – видно же, что отставник-гэрэушник, инструктор по партизанской войне в городских условиях»). «Цель поездки?», спросил пограничник. «Еду на литературное мероприятие. По приглашению», я показал пограничнику приглашение. Тот внимательно прочитал его, взял в руки распечатку программы, глянул на изображение сжатого кулака на первой странице и тут же поднес к уху телефон, и через несколько минут я сидел в отдельном купе с пограничником и вызванными им двумя его коллегами, старший из которых даже не читал, а «вычитывал» с корректорской почти дотошностью распечатку программы фестиваля; второй искал меня в сети на своем компактном служебном гаджете, а первый пограничник продолжал задавать вопросы: «Предполагаемое место вашего проживания в Киеве?», «Назовите имена ваших киевских друзей» и т. д., ну а я тем временем постепенно дозревал до осознания, что через полчаса буду пить кофе в привокзальном буфете Конотопа и записывать впечатления об этой сцене в ожидании ближайшего поезда на Москву. Но тут обнаружились мои фото в сети, и погранцы чуть расслабились (т. е. «гэрэушник», даже бывший, светиться в сети не будет); далее началось знакомство с тематикой моих текстов – открыли пару рецензий в «Журнальном зале», удостоверились, что не про политику и не агитационное; «Мо Янь это кто такой?» «Знаменитый китайский писатель» «А чего ж Вы так, про китайцев пишите, а про наших – нет? Ну... удачной поездки Вам!» и клацнули, наконец, в моем паспорте разрешающую печать. И еще – на выходе из купе первый пограничник, чуть тормознув, пояснил: «Очень уж воинственная символика у вашего мероприятия».

«Воинственного», на самом деле, в «Киевских Лаврах» было мало, если, конечно, не считать топографии – легендарный Майдан, превратившийся уже, по сути, в мемориал, находился в трех-четырех минутах ходьбы от залов, где мы собирались. А также на фестивале проводилось два круглых стола, один о возможном влиянии Майдана на сегодняшнюю украинскую поэзию, ну и второй, естественно, – на тему вечную: «Поэт и гражданин: баррикады или башня из слоновьей кости?». Но, скажу сразу, за «баррикады» («поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан») последовательно выступал, как ни удивительно, только Дмитрий Кузьмин, большинство же исходили из того, что «поэт никому ничего не должен», что «прямой перенос неостывшего исторического сюжета в поэтический противоречит самой природе творчества».

Для меня, например, «эстетскую» эту позицию подкреплял сам Майдан, где я увидел то, что оставалось за кадром телерепортажей: тексты Майдана. Их оказалось много, очень много – от вывешенных во дворах палаток меню («Го-блины по-Крымски /премьерские/»), политических лозунгов на плакатах и сатирических куплетов про Януковича и К⁰ до поминальных стихов возле горящих лампадок на местах гибели майдановцев. Стихи, по большей части, были самодеятельные, но поэтический примитив не обязательно – китч. Силу воздействия вот этих стихов возле лампадок я, например, не могу сравнивать с воздействием стихов, звучавших потом для меня со сцены. Здесь стихотворная строка была частью действия, и ее энергетика – в энергетике происходившего на этом месте. И именно в этом качестве «поэзия Майдана»

явление уже свершившееся. Как раз абсолютным китчем выглядел бы здесь жанр высокопрофессионального гражданского отклика «по-евтушенковски». Из всего прочитанного и услышанного на «Киевских Лаврах» «про Майдан» по-настоящему значительным показался мне только один текст – стихотворение Евгении Бильченко «Я – мальчик», в котором есть реальное движение собственно поэзии «в сторону Майдана», но стихотворение это – порождение, прежде всего, поэтического импульса, а, извиняюсь, уже во вторую очередь гражданский поступок, то есть гражданским поступком (вывешенное на Фейсбуке стихотворение набрало две с половиной тысячи перепостов только со страницы Бильченко) сделала его, как ни парадоксально, именно поэзия.

Основной же сюжет, который я наблюдал на «Киевских Лаврах», вел меня уже не «на Майдан», а в тот, не первое столетие идущий спор-размышление, который ведут русские и украинцы о внутреннем содержании их взаимоотношений.

Нет, специально темы такой на самом фестивале не было, ее определял (для меня) исторический контекст, в котором он проводился, и то, что я видел на улицах Киева и не только Киева.

У сюжета, который я наблюдал, и который для меня комментировался текстами русских и украинских философов и историков, было несколько линий. Беру только две: спор о языке и, соответственно, спор о возможности существования украинской культуры как культуры самостоятельной, а не только как части русской или «общерусской».

2

О языке украинской литературы: «…не только простой народ, не имевший касательства к созданию этого языка, но и девяносто девять процентов просвещенного малороссийского общества состояло из противников его легализации. Только ничтожная кучка интеллигентов, не выражавшая никогда чаяний большинства народа, сделала его своим политическим знаменем» – Николай Ульянов («Происхождение украинского сепаратизма». Мадрид, 1966)
«Проблема украинского возрождения вовсе не какой-либо вздорный вымысел политиканов и праздномыслящих романтиков. Ей нельзя отказать в жизненности, и отмахнуться от нее было бы преступно и глупо», – П. М. Бицилли («Проблема русско-украинских отношений в свете истории». Прага, 1930)
«Украина слишком выросла, слишком созрела в своем национальном сознании, чтобы можно было не считаться с фактом особой украинской культуры», – В. В. Зеньковский («Пять месяцев у власти», 1931)

Одной из вечерних площадок фестиваля был «фестиваль-ресторация» «Диван» в подвале старинного здания Бессарабского рынка на Крещатике. В отличие от демократического, наподобие московских «огишных» кафе, «кнайт-клуба» «Купидон» на Пушкинской, где поэтические ристалища «Киевских Лавров» проходили днем, «Диван» производил впечатление места для ночной жизни продвинутой киевской молодежи. Стильно оформленный вытянутый зал со сценой в его дальнем конце, с телевизорами, подвешенными под потолком, как в салоне самолета, и с публикой отнюдь не богемного вида. То есть, на вид место отнюдь не литературно-тусовочное. И, тем не менее, большинство поэтических выступлений я был вынужден наблюдать с экранов телевизоров – возможность пробиться к сцене предоставлялась не всегда. Во время выступления Сергея Жадана, например, я смог найти для себя место только за сценой в техническом проходе на кухню, где приходилось вжиматься в стену, пропуская официантов с подносами. Но зато было хорошо видно публику, а для меня это зрелище было не менее захватывающим, чем даже чтение Жадана. Я вспоминал впечатления от своего первого приезда в Киев в 1977 году, когда готовил для журнала «Литературное обозрение» беседу двух письменников: критика Григория Сивоконя и Владимира Дрозда, сумевшего пробиться к русскому читателю с переводом своей фантасмагоричной прозы «Ирий» (М., «Молодая гвардия», 1976), в тот приезд я открыл для себя существование собственно украинской литературной жизни, закрытой для широкого советского читателя. Но прошли, так сказать, годы, и уже в другом столетии (тысячелетии), стоя в отсеке «Дивана», битком забитом поклонниками Жадана, я вспоминаю книжный магазин на Крещатике образца 1977 года: тогдашние толпы покупателей в русских отделах, перебиравших книги на прилавках, как золотоискатели, которые промывают песок (книги Георгия Маркова, Феликса Кузнецова и пр.) в поисках, условно говоря, Трифонова и Искандера; и – так же хорошо помню пространство разделов украиноязычной литературы пространство абсолютно разряженное. Ну а сейчас я снова на Крещатике, слушаю и наблюдаю чтение стихов украинского поэта и внимающую ему киевскую публику. Ошибиться невозможно: Жадан в Украине – культовая литературная фигура. И это поразительно: я ведь читал его прозу, я знаю, что Жадан это, извините, не Рой и даже не Быков, содержание его текстов, их эстетика отнюдь не общедоступные, обслуживающие чаяния и ожидания широкой публики.

Ну ладно, думал я, в конце концов, в большом городе всегда можно найти несколько сотен специально озабоченных судьбой украинского языка и украинской литературы. А также можно предположить, что вот этот ажиотаж на «Киевских Лаврах» вокруг Жадана и его коллег в какой-то степени реакция на ситуацию с русско-украинской войной, форма самопозиционирования.

Но вот я поднимаюсь из зала ресторана на улицу покурить и наблюдаю, как в освободившийся между машинами, припаркованными возле «Дивана», загончик осторожно вплывает задом огромный «Рендж Ровер» место людное, ярко освещенное, и я вижу сидящую за рулем молодую совсем женщину; припарковав свой мастодонт, она приоткрывает (целиком не открывается – тесно) дверцу, выскальзывает в образовавшуюся щель, стараясь не попортить ночного своего наряда, лицо ее, стянутое страдальческой гримаской, подсвечено зеленым экраном смартфона, который она держит у щеки: «Почекай мене трохи, почекай! Я зараз!», говорит она в телефон и, просочившись, наконец, между припаркованными машинами, выбегает на проезжую часть, где уже тормозит такой же дредноут с такой же барышней за рулем, девушка влезает внутрь, ритуальные «чмоки-чмоки», машина трогается, возобновляя движение в проулке; я смотрю на две удаляющиеся фигурки барышень, сидящих в этой машине, как в просторной комнате, и соображаю, чем зацепила меня вот это сценка? А вот этим: «Почекай мене, почекай!». Не в той позиции находилась девушка, когда занимаются самопозиционированием, это у нее – непроизвольное, как выдох.

И еще, буквально через пять минут, стоя у табачного ларька на углу Крещатика, я слушаю клокотание небольшой компании местных тинэйджеров с пивом, обсуждающих вчерашний футбол. Обсуждение ведется по-украински.

Ну и...?

Можно конечно, продолжать чтение и анализ всего, что за последние полтора столетия написано и наговорено русскими и украинскими интеллектуалами о проблеме украинского языка (от высказываний процитированного выше Николая Ульянова до аргументов П. Бицилли, А. Потебни, В. И. Вернадского, взвешивать их аргументы, сравнивать и т. д.), а можно просто оторваться от экранчика «киндла», на котором я читаю эти тексты, сидя в уличной кофейне на Пушкинской, и послушать, на каком языке говорят вокруг тебя. Нет, сказать, что весь Киев заговорил по-русски нельзя, но и столько украинской речи вокруг себя я не слышал ни в 70-е, ни в 2000-е годы. Киев реально становится двуязычным городом. И кстати, стоило мне открыть рот, ну, скажем, уточняя маршрут на улице или делая заказ в кафе, как я слышал вопрос: «Вы, наверно, из России?» «Как определили?» «Ну, тут не ошибешься – у вас такой акцент!», то есть здесь и русский, так сказать, свой русский, киевский. Ну, а, скажем, время, проведенное на Киевском автовокзале в ожидании автобуса на Чернигов, а потом два с половиной часа дороги были озвучены для меня уже исключительно украинской речью.

То есть, похоже, что давний спор о языке, возможно, актуальный еще лет двадцать-тридцать назад, закончился.

И как жаль, что участники того спора не могли наблюдать нынешнего сюжета «Киевских Лавров» – я вижу перед собой то, о чем они могли только гадать, полагаясь на свою логику и на свою интуицию.

На всем почти протяжении ХХ века украинская литература рассматривалась большинством русских интеллектуалов, даже из числа украинофилов, как «украиноязычная литературы России», то есть, по сути, как некая литературная субкультура, своеобразный «куточек» для сохранения текстов Котляревского, Шевченки, Леси Украинки и др., ну а в советское время для текстов их позднейших эпигонов. И, казалось бы, этот статус украинской литературы окончательно был закреплен, намертво забетонирован мерами советской власти по зачистке украинской культуры от «украинизаторов» в 20-30-е годы, когда творческая интеллигенция Украины уничтожалась как «буржуазно-националистическая» уже просто физически [1]. Но, несмотря на объявленную «Литературной энциклопедией» в 1939 году победу над происками украинских националистов от литературы, внутри этой литературы все же что-то оставалось, какие-то пусть и прерывистые процессы, но – шли. Одним из проявлений их стал, например, феномен украинской «химерной прозы» конца 60-х годов в творчестве Владимира Дрозда, Валерия Шевчука, Василя Земляка, отсылающий нынешнего читателя не к новомодному жанру ироничных фэнтези «Пратчетт и К⁰», но к традициям староукраинской литературы и фольклора. В полную силу возрождение прерванной насильственно традиции началось в прозе 90-х, и нынешнее поколение уже не возрождает, оно полным ходом движется вперед.

В 2011 году журнал «Новый мир» сделал своеобразную презентацию современной украинской литературы, из номера в номер представляя тех, чье творчество определяет ее уровень Юрия Андруховича, Сергея Жадана, Оксаны Забужко, Юрия Издрыка, Тараса Прохасько, Юрия Винничука, Анастасии Афанасьевой, Натальи Бельченко, Васыля Махно, Людмилы Херсонской и других. И тексты их в – уже по определению сверхагрессивном контексте московского литературного журнала смотрелись вполне органично. Более того, публикации некоторых из этих авторов стали, на мой взгляд, некоторым прорывом журнала к явлениям современной эстетики, скажем, жадановские варианты стилистики современного эссе, или раскаленная проза Оксаны Забужко, продемонстрировавшей, что обращение к актуальнейшей социальной проблематике не отменяет художественной изощренности языка, не стесняет творческой свободы автора; или же предложенный в рассказах Издрыка вариант украинской прозы как, прежде всего, прозы современной Европы, и здесь, увы, я вынужден констатировать некоторый разрыв между органичностью «европейского мотива» в повествовании Издрыка и попытками его русских коллег, «литературная европеизированность» которых еще страдает ученическими комплексами и, в лучшем случае, представляет собой некую форму художественной рефлексии над своими отношениями с эстетикой актуальной зарубежной литературы [2].

Вот этот предложенный «Новым миром» корпус текстов ставит перед отечественным читателем задачи, возможно неожиданные для него: пересмотр наших обывательских представлений об украинской литературе как отсвете русской, и, соответственно, выработку подхода к чтению украинских писателей как писателей отчасти другой национальной литературы; то есть научиться читать украинцев так же, как мы читаем, скажем, поляков или чехов. Но именно «отчасти», потому как потребность в этой прозе для нас более насущна, нежели в польской или чешской. Новая украинская литература – она не только «про них», но и в той же степени про нас.

Естественно, что, попав на «Киевские Лавры», то есть, получив возможность увидеть поэтическую элиту Украины, я пытался сопоставить нынешнее состояние украинской поэзии с состоянием украинской прозы. Есть тут соответствие по уровню или нет?

И впечатление таково: да, есть. И несомненное.

В том «стихотворном потоке», в который я «вступил», ничего не заставляло вспоминать слова «украинизаторство»; то есть стихи, которые я слушал, не вызывали ощущения «перевода на украинский» – приспособления к возможностям украинского языка общеевропейских мотивов и стилистик. Украинская современная поэзия возникала здесь как явление такое же отдельное, как и украинская проза.

У современных украинских поэтов свой – разработанный уже не в первом и не во втором поколении – «поэтический украинский язык». Абсолютно органичным для смысловых (и эмоциональных) полей украинского языка воспринимался строй поэтического слова Тараса Федюка, в стихах которого рефлексия современного горожанина с воспроизведением стиля сегодняшней жизни, вплоть до ее нынешнего жаргона. Или – так же органично звучал по-украински тематический разброс лирико-философской рефлексии, сориентированной на проклятые вопросы сегодняшней жизни в стихах Галины Крук. Ну, скажем, постоянство в ее лирике мотивов нового, сегодняшнего облика войны и террора (нет, пока еще не той, которая идет на юго-востоке Украины), мотива уязвимости и одновременно несокрушимости в человеке человеческого в условиях уже нашего века [3].

Стихи Федюка и Крук я слушал и воспринимал без какого бы то ни было напряжения, чего из-за, увы, явной недостаточности моего украинского не смогу сказать о восприятии стихов некоторых других поэтов. Обстоятельство, оказавшееся для меня исключительно плодотворным при знакомстве с поэзий Марианны Кияновской. Началось с сильного впечатления от ее чтения в «Купидоне»: ровный, практически лишенный «пиитических модуляций» голос завораживал, потому как очень быстро возникало ощущение, что внутри этой речи происходит нечто очень значительное, о чем я мог догадываться по тем немногим, внятным для меня строкам, которые вдруг входили в сознание с неожиданной силой. И потому чтение стихов Кияновской я продолжил по возвращении в Москву, чтение параллельное: в оригинале и в переводе на русский по строфе, по строчке, по слову. В Киеве мне говорили, что переводить Кияновскую трудно. Очень трудно. И вот в процессе своего медленного чтения я, как мне кажется, понял, почему. В принципе то, что она делает в поэзии, или, точнее, как она это делает – непереводимо. Я судил об этом, сравнивая оригиналы с переводами, сделанными русскими поэтами (из далеко не последних в своем ремесле – Марии Галиной, Бориса Херсонского, Натальи Бельченко). Слишком заметно было, как переводчики непроизвольно пытаются усилить эмоциональную окраску слова, фразы, оборота, которые у Кияновской звучат почти просто, почти безэмоционально. Причина, видимо, в том эмоциональном напряжении, которое у Кияновской стоит как бы за стихом. В некоем создаваемом ею энергетически заряженном поле, в которое попадает и заряжается им любое ее «просто сказанное» слово. Что б понятнее было – попробуйте представить, что вы переводите на другой язык знаменитые строки Бродского «Нынче ветрено и волны с перехлестом» и далее. Нет, по словам тут все просто: «сильный ветер на море», «высокие пенистые волны». Ну и что? И где тут Бродский? Завораживает в стихотворении Бродского как раз то, что остается как бы за строкой, за простыми, вроде бы небрежно роняемыми словами. А вот это, «остающееся как бы за словом», почти непереводимо. То есть пишет Кияновская просто и при этом неимоверно сложно. Тематика, мотивы Кияновской можно было бы назвать общепоэтическими, но в созданном ею поэтическом пространстве знакомый мотив кажется незнакомым. Она создает его заново, и потому он (мотив, образ) изначально – ее. В стихах Кияновской – собственные координаты времени и пространства, свои образы мировой истории и культуры, с которыми у автора почти интимные отношения. И вот здесь мне помогала ее читать аналогия с Бродским – нет, не потому, что поэтика Кияновской близка к поэтике Бродского, они поэты разные – тут другое: сложность выстраивания взаимоотношений автора и его лирического героя. У Бродского между ними чуть холодноватая дистанция, Кияновская держится по сравнению с классиком как бы «простодушнее», она может позволить себе прямую исповедальность в интонации; может как бы на минутку слить свою лирическую героиню с собой-автором, но – только на минутку, отрефлексировав – опять, же закадрово – и сам момент этого слияния…

Я бы и дальше продолжил описание своих впечатлений от стихов услышанных и прочитанных на «Киевских Лаврах», но в данном случае задача моя другая: все вышесказанное сказано для того, чтобы дать читателю возможность хоть немного представить сложность и значительность того явления, каковым является сегодня украинская поэзия.

Так вот, возвращаясь к вопросу о «баррикадах» и «башнях из слоновьей кости», о том, что полагалось бы делать украинским поэтам в сегодняшней ситуации – ситуации сначала революционной (Майдан), а затем – просто военной (Донбасс и Луганск); в ситуации, когда вопрос стоит, как минимум, о формах существования дальше украинского государства, а значит, и украинской культуры – что могут, что должны делать сегодня украинские поэты? Украинские поэты, по моему глубокому убеждению, должны делать то, что делают сегодня. Они создают в искусстве свою, украинскую «башню из слоновьей кости». Делают свою национальную культуру. Что может сделать поэт больше? Не знаю. По-моему, ничего.

2.

«Единство в многообразии, дифференциации без дезинтеграции – такова формула той цели, к которой следует стремиться сообща и русским и украинцам. Русским, ибо русская культура не нуждается в том, чтобы ее подпирать искусственными подпорками, ибо «русификация» только компрометировала ее; украинцам, ибо только таким образом они могут вызвать к жизни свою местную культуру». П. М. Бицилли («Проблема русско-украинских отношений в свете истории». Прага, 1930)

Среди участников фестиваля были, повторяю, поэты из Белоруссии, Грузии, Германии, России, США, Украины, Польши и других стран. Но так уж определил контекст, в котором проходили в этом году «Киевские Лавры», что сюжетообразующим в этом действе был как бы закадровый диалог, прежде всего, русских и украинских поэтов. Диалог, тональность которого определялась самой ситуацией, заставившей нас, собравшихся в Киеве, вдруг почувствовать, что мы – это «мы». (Прошу прощения за некоторую излишнюю, наверно, пафосность этих вот и последующих формулировок, но это уже пафосность не моя, а, так сказать, – самой темы).

Что такое здесь «мы»? «Мы» по отношению к чему?

Начну с его краткого определения, которое потребует потом небольшого экскурса опять же в историю.

Понятие «мы» в данном случае определяется функцией, которая «нам» выпала: защищать и продолжать ту культуру, которая «нам» досталась. Для людей моего поколения в этой защите нет никакого геройства, более того, у нас нет даже выбора, защищать ее или не нет. Здесь просто срабатывает инстинкт самосохранения.

«Нас» сформировала культура той страны, которая когда-то возникла после объединения Московского царства и Украины (пользуюсь определением Российской империи, данным когда-то В. В. Зеньковским). Можно спорить – и историки спорят до сих пор – о мотивах, которые двигали «непосредственными объединителями», но как бы лукавы те ни были, какие бы сиюминутные цели ни преследовали Богдан Хмельницкий с одной стороны или московский двор Алексея Михайловича – с другой, событие это было того масштаба, когда непосредственные исполнители его были только инструментом некоего дозревшего и ставшего исторической неизбежностью сдвига; не более того.

Ну а «мы» сегодняшние – мы воспитанники советской культуры (другой, простите, у «нас» не было); именно советской, но в той ее составной, которая была продолжением культуры Российской империи. И потому мы, русские и украинские литераторы – ее прямые наследники.

Характерно, что даже самые последовательные защитники идеи национального своеобразия Украины и необходимости это своеобразие беречь, русские и украинские интеллектуалы до последнего времени вообще не допускали мысли об отделении Украины от России. Вопрос, как они понимали, стоял только о формах нашей совместной жизни: Украина – как автономия или как член федерации? Вот часто цитируемое мнение украинца Михаила Драгоманова: «Вообще отделение украинского населения от других областей России в особое государство (политический сепаратизм) есть вещь, не только во всяком случае крайне трудная, если не невозможная, — но, при известных условиях, вовсе ненужная для каких бы то ни было интересов украинского народа» (1884 г.).

При распаде СССР (то есть окончательном распадении Российской постимперии) самым травматичным для всех нас стал стремительный развод как раз Украины и России. Для многих он до сих пор кажется противоестественным, ну, как минимум, преждевременным (дискуссионным остается и вопросом, кто был инициатором этого разделения – Украина или Россия [4]).

При всем различии украинской культуры и русской, несомненно наличие в них некоего общего ядра. Напомню знаменитые строки Гоголя: «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская <…> Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская, знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из их порознь заключает в себе то, чего нет в другой, явный знак, что они должны пополнить одна другую».

Ну а сегодня прямым продолжением этих вот размышлений воспринимается (возможно, неожиданно для нее самой) высказывание той же Марианны Кияновской: «…давайте вспомним слова Шевченко «І чужого научайтесь, і свого не цурайтесь». Нужно еще больше полюбить свое – и не отрицать чужого. То, что Майдан так быстро отказался от лозунгов, которые могли бы обижать людей других национальностей, –огромный подвиг. На структурном уровне это означает формирование новых ценностей. Майдан и в этом смысле стал настоящей революцией. Мы вдруг увидели, что нас не разделяет язык. Для многих украинцев стало очевидным, что общность культуры – это больше, чем общность языка».

Ну и добавлю от себя, уже как от литературного обозревателя: есть целая область современной украинской и русской литературы, которая – наша общая уже по определению: творчество украинских поэтов и прозаиков, пишущих свою украинскую поэзию и украинскую прозу на русском языке; так, как делали это множество русских писателей, в той или иной мере носителей украинской ментальности, – от Гоголя до Булгакова (как бы не язвил Михаил Афанасьевич в своих текстах в адрес «самостийников», но никуда не денешься: ментальность его «химерной» прозы прямым ходом ведет нас в традиции украинской литературы; и, кстати, память о нем городские власти Киева блюдут трепетно). А сегодня это сложное и абсолютно органичное для русской литературы явление «ментальной билингвы» (в данном случае украинско-русской) представляют – тут я выхожу за рамки фестиваля – Александр Кабанов, Борис Херсонский (поэзия которого обогащена еще и тональностью еврейской), Людмила Херсонская, Анастасия Афанасьева, Евгения Бильченко, Катерина Сокрута, Владимир Рафеенко, Иван Волосюк, Ульяна Гамаюн, Анастасия Афанасьева, Наталья Бельченко и т. д. и т. д.).

И, собственно, сам формат выступлений на фестивале «Киевские Лавры», когда на сцене, сменяя друг друга, читают по-украински и по-русски свои стихи Тарас Федюк, Галина Крук, Борис Херсонский, Сергей Жадан, Мария Галина, Бахыт Кенжеев, Аркадий Штыпель, Марианна Кияновская, Андрей Грицман, Екатерина Бабкина, Петр Мидянка и другие, идеально подходил для вот этой демонстрации нынешнего уровня современной поэтической речи – и украинской, и русской; для демонстрации их различий и их внутреннего родства. Иными словами, «Киевские Лавры» были еще и выявлением точек, где сходятся и зависят друг от друга, пользуясь терминологией Бицилли, «русский гений» и «украинский гений».

Увы, не то было на улицах. Услышав мой московский «акцент» (в уличной кофейне, в галерее, в аптеке, в парке «Мамаева Слобода» и т. д.) со мной заговаривали как с «человеком из нынешней России» – естественно, о возникшем русско-украинском противостоянии. Тональность этих разговоров, как правило, была доверительная. Более того, было в этом общении и лукавое дружеское подтрунивание, как над своим («А вы не боялись ехать к нам?» – «А чего бояться-то?» - «Ну як же ж?! У нас ведь тут по улицам бандеровцы-фашисты в масках ходят, и все – с автоматами, и как только услышат, что кто-то по-русски говорит, так сразу из автомата: та-та-та!»). Но – несколько разговоров закончились неожиданной для меня фразой моих собеседников: «Спасибо вам! Спасибо, что вы так думаете». И вроде как мне должно было быть приятно, вроде как вот оно – наше внутреннее родство. Но, на самом деле, звучало это для меня жутковато, – не думал, что это произойдет так скоро: собеседники мои уже «по умолчанию» делили «нас» на «мы» и «они», на «мы-украинцы» и на «они-русские». То есть, нет, бывают, конечно, хорошие русские, и спасибо им. Но все равно, извините, они – не мы, они – русские. Та столетиями сохранявшаяся ситуация, когда, по словам Зеньковского, «Киев для русских такой же русский город, как для украинцев он украинский, и обе стороны здесь правы, ибо Киев не есть ни русский, ни украинский город, а в живом сочетании объединивший обе стихии» – та ситуация закончилась. Усилия наших политиков и военных, усилия профессионалов нашего ТВ увенчались полным успехом – психологическая дистанция между русскими и украинцами стала реальностью уже и на бытовом уровне. И чем эта дистанция будет заполняться в будущем, и будущем, скорее всего, очень недалеком, догадаться нетрудно. По мере ужесточения военных действий (а у войны свои законы – война, как комок снега, пущенный по склону огромной снежной горы, к подножию ее докатывается уже отнюдь не комком; и война эта не может не привести еще и к национальным противостояниям в самой Украине, в том же Донбассе); а также, по мере неизбежного падения уровня жизни в Украине, безработицы и безденежья, воодушевление и просветленность тех, кто прогнал из страны Януковича и его клан, сменится угрюмостью и раздражением – и вот тогда массы начнут поминать «незлобливым, тихим словом» уже не «януковичей», а русских, приложивших руку (в какой форме – это уже не принципиально) к усугублению украинского кризиса. Опасность стремительного распространения русофобских настроений в Украине слишком велика, чтобы жмурить глаза. Возникновение вожделенного союза России и Украины как Союза Независимых Государств, с ударением на словах «союз» и «независимых», отодвигается в даль непомерную.

Большинство вопросов, волновавших русских и украинских интеллектуалов, обсуждавших когда-то русско-украинский вопрос, так или иначе, уже разрешены самой историей: и вопросы статуса украинского языка, и вопрос возрождения и нестесненного развития украинской культуры, и даже вопрос государственного устройства. Нерешенным, более того, угрожающе обострившимся остался один вопрос: что будет дальше с нашим внутренним родством, с нашей общекультурной собственностью? С нашей проращенностью друг в друга? Как далеко отшатнутся украинцы от России и русской культуры, да просто от русского языка? Который для очень многих в Украине становится языком Жириновского-Лимонова-Киселева, и это – в ситуации, когда украинский язык, напротив, становится языком творческой и интеллектуальной элиты. И что будет дальше с русской культурой, русской литературой – согласится ли она на оскопление от своей многонациональной природы? Готова ли опуститься до уровня символики и лозунгов РНЕ?

Вот вопрос, который висел над многодневным действом фестиваля.

И вот это все и определяло содержание нашего «мы» на «Киевских лаврах».

Разумеется, наши политические лидеры и государственные чиновники пользуются словом «культура», иногда, по роду службы, очень даже часто. Но не надо преувеличивать их способность понимать содержание этого слова. И потому задача осознания и сохранения нашего внутреннего родства, нашей общей культуры ложится на нас. И только на нас.

…Ну а «Киевские Лавры» в этом году были прекрасны. Принято считать, что когда гремят пушки, музы молчат. Когда молчат, а когда и – нет.

Примечания:


[1]«В период перехода на мирную работу и борьбы за социалистическую индустриализацию классовая борьба в литературе особенно обострилась в явлении так наз. «хвылевизма» (от имени Хвылевого представителя контрреволюционного буржуазного национализма). Хвылевый стремился ориентировать советскую литературу на буржуазную Европу. В этом ему деятельно помогали неоклассики, одно из течений буржуазно-националистической литературы, творчество которых Хвылевый объявил единственно верным и желательным. Хвылевизм отразил влияние на У. л. сельской и городской буржуазии, активизировавшейся в 20-е годы. Как агентура капиталистического окружения, идя об руку с аналогичным проявлением национализма на политическом фронте, «шумскизмом», хвылевизм стремился к отрыву Украины от Советской России в целях реставрации капитализма на Украине. Эти установки Хвылевого четко выявились в процессе лит-ой дискуссии (1925-1928). Партия, руководимая тов. Сталиным, своевременно вскрыла контрреволюционную сущность хвылевизма, неоклассицизма и других враждебных течений и положила конец «дискуссии» постановлением Политбюро ЦК КП(б)У, опубликованным 15 мая 1927. Распространив свое временное влияние на ряд писателей, начавших переходить на сторону советской власти или уже стоявших на советских позициях, группа Хвылевого после роспуска своей литорганизации («Вапліте», 1927) продолжала свою разлагающую деятельность в замаскированных формах (аллегоризм, эзоповский язык), в своих якобы «внегрупповых» журналах «Літературний ярмарок» (1929), «Літфронт» (1930). Партия разоблачила и этот маневр националистов. Тогда известная часть буржуазно-националистической интеллигенции, пробравшаяся в литературу и смежные идеологические области театр, философию и др. ушла в подполье для контрреволюционной подрывной деятельности, но была разоблачена и ликвидирована органами диктатуры пролетариата». («Литературная энциклопедия». М., 1929—1939. Т. 11)

[2] Здесь, видимо, необходимо некоторое уточнение для читателей новых поколений – про парадоксы движения наших литератур: жестко контролируя развитие украинской литературы, советская цензура парадоксальным образом давала украинским писателями некую фору по сравнению с их русскими коллегами в том, что касалось их осведомленности о текущем литературном процессе на Западе: видимо, полагая, что реальная ограниченность украиноязычной литературной аудитории делает это не слишком опасным, цензура предоставила украинским издателям определенную свободу издания зарубежной литературы на украинском языке, и потому, скажем, украинский журнал «Всесвiт» в этом отношении обгонял «Иностранную литературу», как минимум, лет на двадцать. И могу предположить, что стилистика современной украинской прозы оформлялась в известной мере еще и в языке украинских переводчиков 60-70-х годов с английского, польского, немецкого, французского и т. д.)

[3] Эти коротенькие характеристики, которые я раздаю здесь поэтам, ни в коей мере не претендуют на окончательную формулировку своеобразия каждого из упомянутых поэтов – в данном случае я говорю только о некоторых поразивших меня чертах.

[4] «…При внимательном изучении документов и событий того времени невозможно не увидеть, что новая российская республиканская политическая элита (часть старой партийной номенклатуры с Б. Ельциным во главе), Межрегиональная депутатская группа, «Демократическая Россия» и, с другой стороны, Компартия Российской Федерации во главе с И. Полозковым, добивавшаяся от КПСС права на самостоятельное существование с большей частью партийного имущества, – буквально вытолкала УССР из какого-либо сущего на тот момент и вообще теоретически мыслимого межгосударственного объединения. Что и произошло после известных августовских событий 1991 года.

Так что нарекания на извечный украинский сепаратизм, «мазепинство» не совсем искренни. И стоит ли в этой связи удивляться тому, что вся украинская элита – и «проевропейская», и «пророссийская» – не верит в искренность намерений и призывов российской? Она ожидает обмана и готова обманывать сама», – Виктор Мироненко «Россия и Украина – утраченные иллюзии и упущенные возможности» («Вестник Европы» № 38-39, 2014)

Источник фото: Сообщество ЛитФест.ру
       
Print version Распечатать