Недержание паузы

Заметки о современном Вьетнаме и древней Камбодже

Сайгонская амнезия

В Хошимин, бывший Сайгон, я ехал с настроением. Я всегда так еду в незнакомую страну: заранее что-нибудь о ней читаю, определяю для себя или, лучше сказать, воображаю себе главные коллизии ее истории, настраиваюсь на некую эмоциональную волну, а потом предоставляю моим догадкам сталкиваться с действительностью. Так интереснее ездить, да и результат частенько получается неожиданный - как в хорошо закрученной пьесе. Опять же недурное, скажу вам, лекарство от скуки современной туриндустрии. Одним словом, путешествие должно быть не просто приключением, но и экспериментом, и даже (почему бы нет?) в своем роде творческим конфликтом.

Во Вьетнаме меня, китаиста, больше всего заинтересовало место этой страны в отношениях между центром и периферией Восточноазиатского ареала. Вообще говоря, надо различать два основных типа цивилизаций: континентальный, или имперский, и локальный, тяготеющий к форме национального государства. Первый тип ищет опору в символизме культуры и укоренен в малопонятной современному человеку мистической глубине сознания. Второй тип устанавливает предметность опыта и руководствуется тождеством понятий и вещей. Символическое миропонимание империи рыхло и неустойчиво, лишено сильной идентичности. В ее центре периодически случаются социальные взрывы, и осколки имперского порядка разлетаются в стороны, оседая на окраинах имперского мира и порождая химерические государства, в которых имперское величие смешивается с племенной, а в последние столетия уже и протонациональной культурной почвой. Под стать этим политическим химерам и тип периферийного правителя - человека столь же простого, сколь и тщеславного, вечно жаждущего быть большим роялистом, чем сам король. Со временем имперское и локальное отходят все дальше друг от друга, все больше радикализируются и друг с другом конфликтуют. В отдельных случаях, как было в Японии - образце крайнего локализма, происходит инверсия имперства и локальности, и тогда верх берет национально-консервативная идеология в имперской оболочке. Японцы и сегодня убеждены, что понимают исконно китайский ритуал лучше самих китайцев, хотя безбожно путают сущность ритуального действия с дисциплиной и церемонностью. И, конечно, японский апофеоз искусственности жизни, этот едва ли не единственный в мире жизнеспособный триумф собственно человеческой воли, достигается ценой самого безжалостного внутреннего насилия.

Вьетнам являет ситуацию более запутанную, промежуточную и к тому же сильно усложненную французским колониальным владычеством. Упорное сопротивление всему китайскому, заставившее вьетнамцев даже отказаться от иероглифов ради латиницы, и сильнейшее давление тех же французов не помешали появлению во Вьетнаме конфуцианского социума и конфуциански окрашенного национализма. Вспомнить хотя бы южновьетнамского диктатора Нго Дин Дьема - ревностного католика по вере и несгибаемого конфуцианца по характеру, уже в начале 60-х годов запретившего танцы и даже любовные песенки. Тем не менее в Восточной Азии консервативный национализм в борьбе с национализмом революционным (в высшей своей фазе переходящим в квазиимперский коммунизм) повсюду потерпел поражение. Причина очевидна: невозможно влить молодое националистическое вино в старые мехи ритуальной культуры (этот урок, думаю, ожидает и наших консервативных фантазеров от национализма).

Модернизация во Вьетнаме, как и в Китае и на сопредельных с ним территориях, принесла победу "народному" началу, сумевшему развиться из общинного, цехового и просто разбойничьего коммунализма до национально-коммунистического движения. Но победа коммунизма оказалась пирровой: вытесненный ритуально-иерархический принцип очень скоро вернулся в новом обличье. Симбиоз властной иерархии и бытовой коммунальности теперь возродился в рамках глобального медиакапитализма. Империя вновь осеняет собой повседневность, оставаясь для нее невидимой. Чего не сделали американские бомбы, без шума и пыли сделал американский доллар. И теперь американские ветераны вьетнамской войны - желанные гости для сайгонского обывателя, судя по объявлениям на дверях местных кафе и гостиниц.

Я ехал во Вьетнам, ожидая увидеть шрамы его истории. Какие страшные и долгие войны, сколько пролито крови! Но прошлое оказалось только декорацией для вездесущего торжища, которое, казалось, слилось с самой жизнью. Декорацией стал и пока не отмененный коммунизм: улицы вьетнамских городов еще завешаны красными флагами, мелькают плакаты в стиле соцреализма, портреты Хо Ши Мина и вездесущего комманданте Че, но в жизни людей уже ничего не напоминает о власти партии и строительстве социализма. Поразительно, но видеть в собственном смысле слова во Вьетнаме нечего. Хошимин - город еще более безликий, чем японские или китайские мегаполисы, доступный обозрению разве что в масштабе одной улочки с ее уютной атмосферой соседского общежития. Вместо ожидаемого урбанистического пейзажа я увидел половодье жизни, обрамленное кружевами человеческого быта, подобно тому, как водная ширь Меконга в этих местах растекается кривыми рукавами и протоками его гигантской дельты. Улицы города заполнены текущим с неизменной скоростью - километров тридцать в час - потоком транспорта; вокруг рынков и лотков с провизией бурлит толпа. Попав в этот кипящий котел, понимаешь, что такое коммуникация на Востоке: общаешься всегда "с упреждением", поправкой на движение тел, не задумываясь о том, кто есть кто в актуальном состоянии. Не коммуникация, а метакоммуникация по Луману: ожидание по поводу ожиданий ожидания... Слово, впрочем, неудачное. Точнее было бы говорить об открытости сознания открытости бытия. В любом случае отлично развивает чувствительность. Уличный хаос вокруг меня нарастал крещендо, пока в канун местного Нового года транспортный поток не встал окончательно и центр города не превратился в одну вяло колышущуюся биомотомассу, окутанную, как и полагается публичности, проволоками иллюминации и прочим декорумом.

Картинка-агитка в местном Историческом музее - вождь народного восстания перед импровизированным алтарем - нечаянно напомнила мне, что в Азии природная мощь жизни сама служит источником власти и дает силу богам. В том же музее выставлено поразительное свидетельство этой великой правды: очень древняя статуя Будды, выделанная или даже, можно сказать, вышедшая из цельного ствола. Высокая и тонкая, как бы взлетающая ввысь фигура выглядит очень живой и грациозной благодаря естественному искривлению дерева в области таза и бедер. Внутри дерева - пустота, как и положено реальности на Востоке. Почерневшая, шероховатая кора придает покрову статуи аскетическую отстраненность. Вся скульптура - прекрасно найденный прежде всякого стиля и техники образ единства плоти и духа в движении самой жизни. Ту же свободную игру жизненных сил прославляют местные храмы - ярко расписанные, с многоцветными крышами, расфуфыренными драконами и жизнерадостными богами. Есть даже секта, поклоняющаяся странной троице: Виктору Гюго, Сунь Ят-сену и ученому из местных. Так что за гуманистической религией добро пожаловать во Вьетнам.

Не за ней ли, спасаясь от своего религиозного гуманизма, едет вся эта европейская публика, заполнившая нынче центральные кварталы Сайгона? Многие перебрались с концами, завели семью, имеют свой бизнес. Слышал, что аж пять тысяч соотечественников с российской военно-морской базы тоже предпочли остаться здесь после ее закрытия. У Вьетнама много достоинств: дешевизна, радушные люди - даже спят с улыбкой на лице. Но, подозреваю, главная причина лежит глубже: европеец хочет устроить жизнь сообразно своим тощим идеям и платит за свою самонадеянность меланхолией. Азия же требует довериться жизни, приникнуть к ее внутренней мощи, и самоотречение азиата вознаграждается душевной радостью.

Бродя по Сайгону, разъезжая по его окрестностям, я искал глубину исторической памяти Вьетнама, но всюду находил только... глубину забытья. Каковая и есть подлинная стихия живой жизни. Наш пожилой вьетнамский гид, показывавший нам катакомбы Вьетконга в окрестностях Сайгона, долго рассуждал о том, что надо уметь быть счастливым в каждое мгновение, а на прощание, обведя рукой уже по-постмодернистски декоративные джунгли, сказал: "Мы хотим забыть все это". Стоявшие рядом восковые куклы красных партизан со всей наглядностью подтверждали это желание. Ибо нет лучшего способа забыть прошлое, чем сделать его назойливо-правдоподобной копией самого себя. Может, так и надо. Сознанию свойственно забывать свои травмы.

Ангкор еще анкор

Название Ангкор-Ват в действительности относится к обширному, разбросанному на большой территории комплексу архитектурных памятников разных эпох. Главное значение Ангкора, помимо его художественных достоинств, видится мне в том, что он обнажает дистанцию между намерением и свершением в человеческой истории. Повод для создания великого произведения искусства может быть самый пустячный - например, тщеславие провинциального царька. Но величие творчества удостоверяется тем, что лежит за пределами человеческого замысла: неспешной поступью веков, заполняемой непредсказуемой игрой случая - этого самого верного вестника вечности.

Храмы Ангкора предъявляют определенную мировоззренческую эволюцию. На первых порах - добросовестно-вдохновенное воссоздание индуистских образцов (здесь ведь тоже периферия, но на сей раз - индийского мира). Образы и формы этих ранних храмов еще целиком принадлежат мифологическому мышлению, они не знают оппозиции иллюзии и действительности. Постепенно местные зодчие и ваятели обретают все большую свободу, классические формы становятся все более грациозными, ажурными, декоративными. Этот классический этап увенчивается собственно Ангкор-Ватом - грандиозным храмовым комплексом, пронизанным тончайшим чувством музыкальной гармонии, которое даже жестокие - правда, мифические - сражения преображает в балет. А вот построенный всего на полтора столетия позже, в конце 13 века, царский храм Байон демонстрирует уже совсем иные тенденции. Гигантомания царя притупляет чувство гармонии, делает постройку тяжеловесной и местами непропорциональной. Массивные, почти до жути натуралистические лица царя нависают над храмом, нарушая гармонию мировых сфер. Верх и низ разъезжаются: чрезмерно вытянутая пирамида над центральной секцией храма укрывает собой запрятанную где-то далеко внизу мировую пещеру - глухую нишу со статуей Будды (буддизм уже вытеснил здесь индуизм). На барельефах все чаще изображаются сцены мирской жизни: быт дворца, увеселения, охота и рыбная ловля, картины реальных битв, где гибнут люди - каждый по-своему и часто нелепо, вне спасительного порядка. Уже чувствуется дыхание повседневности, мечты и страхи фольклора, таящиеся за "большим стилем" ритуального искусства с его иерархией и сублимированной типизацией. Мы, может быть, никогда не узнали бы об этой стороне жизни древних кхмеров, если бы китайский посланник Чжоу Дагуань, посетивший кхмерскую столицу в конце 13 века, не оставил бы ее подробного описания. Для Чжоу Дагуаня Ангкор - не храм, а торжище со всеми сопутствующими ему удовольствиями. Он отмечает, что китайцы охотно остаются во владениях кхмеров, потому что в тех краях - цитирую буквально - "рис легко выращивать, дома легко строить, женщин легко уговорить, мебель легко достать, товары легко продать". Вот она, полнота китайского счастья! Барельефы Байона подтверждают правдивость слов Чжоу Дагуаня: на них можно видеть множество воинов-китайцев. Как ни странно, в стране кхмеров выходцев из Поднебесной, где войну презирали, ценили за воинские доблести.

Ученые теряются в догадках, почему после Байона строительство в Ангкоре внезапно и навсегда прервалось, а столица через некоторое время переместилась в Пном-Пень. Внешними обстоятельствами эту перемену вряд ли объяснить. Рискну предположить, что главной причиной стал кризис ритуального мировоззрения, не сумевшего найти ответ на вызов усилившихся натуралистических тенденций в искусстве. В отличие от китайцев, хорошо чувствовавших метаморфозы пространства и со временем освоивших эстетический потенциал миниатюры, древние кхмеры не нашли выхода из тупика натуралистической мегаломании. В какой-то момент они осознали несовместимость реализма и монументализма и, более того, неосуществимость претензий натуралистического искусства. Шок этого открытия, возможно, заставил их отречься от своей зодческой традиции. Кстати, вездесущий лик - точнее, уже портрет - царя в Байоне символизирует всевидящее око власти, как в Паноптиконе либерального англичанина Бентама. Подозрительность властей явно становится маниакальной. Быть может, даже существует внутренняя связь между провалом "ангкорского проекта" и тоталитаризмом красных кхмеров, их самоубийственной манией разоблачительства, каковая, по-моему, хорошо согласуется с отчаянием, внушенным недостижимостью идеальной натуры.

"Проект Ангкор-Ват", заброшенный человеком, довершила сама природа. Она здесь не столько противостоит человеку, сколько восполняет его ограниченность. Джунгли надежно укрыли опустевшие храмы и... срослись с ними. Деревья взобрались на гребни стен и, оседлав их, потянулись гигантскими живыми колоннами к небесам. Ненадолго - на век, два. Сопротивление стены каким-то образом вырывает корни дерева из земли, и исполин умирает, намертво обнявшись с побежденным противником. Какой трогательный, совершенно непреднамеренный союз вечных врагов! В нем исполняется предначертание, о котором не догадывались строители Ангкор-Вата.

Полуразрушенный Ангкор исцелен временем, стал целым "в лучах вечности". На развалины Ангкора не нужно смотреть. Надо прильнуть к их мшистым камням и сердцем ощутить неслышное, непостижимо-тихое тиканье мировых часов - единственное, отмеряющее время вечно отсутствующего реального события. И тогда сознание, остановив свой бег, найдет себя. Вот чему учат камни Ангкора. А равно эротически-замедленный темп местной ритуальной музыки и знаменитых танцев небесных дев. Протяжно-булькающие звуки музыки и филигранные, как бы замирающие в полете жесты танцовщиц уводят сознание в глубину душевной тишины.

Великое искусство способно внушать и дьявольское исступление, и божественное отдохновение. Оно даже позволяет в ярости открыть безмятежный покой. Странно, но факт.

       
Print version Распечатать