"Момент истины": освобождение от биографии

Тайна Владимира Богомолова

Рецензия Игоря Шевелева на роман Ольги Кучкиной "В башне из лобной кости", в главном герое которого, знаменитом художнике Василии Окоемове, легко опознается знаменитый писатель Владимир Богомолов, побудила меня на размышления о том, как его придуманная фронтовая биография оказалась неразрывно связана с его самым известным и до сих пор популярным романом "Момент истины (В августе сорок четвертого)".

По следам Ольги Кучкиной я встретился с людьми, знавшими Богомолова еще как Владимира Иосифовича Войтинского. Это - художник и поэт Леонид Николаевич Рабичев, познакомившийся с ним в первые послевоенные годы, сам прошедший войну лейтенантом, командиром взвода связи, и художница Наталья Георгиевна Холодовская, учившаяся вместе с Войтинским-Богомоловым в одной школе еще до войны, а потом находившаяся вместе с его семьей в эвакуации в Бугульминском районе Татарстана. В фальсифицированном военном билете Богомолова утверждалось: "Апрель 1942 г. - ранение и контузия. По июль 1943 г. - госпиталь в Бугульме (Татарская АССР)". На самом деле в Бугульме писатель был в эвакуации.

Рабичев вспоминал, что Богомолов никогда не воевал - ходил в штатском, тогда как фронтовики донашивали гимнастерки, никогда не носил боевых наград, когда другие носили. Главное же - он не раз с завистью говорил Рабичеву: "Вот ты воевал!" И в романе отражен во многом боевой путь Рабичева. Именно он воевал в тех местах, где капитан Алехин со своими товарищами ловит немецкую разведгруппу "Неман".

По словам Рабичева и Холодовской, Богомолов был болен шизофренией, причем болезнь была диагностирована еще до войны. У будущего писателя была соответствующая справка, которую он довольно успешно использовал для получения различных льгот, в частности комнаты. Шизофрения у него была без галлюцинаций, без раздвоения сознания и выражалась только в сильнейших головных болях, из-за которых он не мог работать. По воспоминаниям Рабичева и Холодовской, Войтинский нередко бил свою мать, Надежду Павловну, урожденную Тобиас, дочь адвоката из Вильно Пинхуса Тобиаса, а также сестру Екатерину, а позднее - свою гражданскую жену Инну Селезневу, которые со слезами жаловались на побои Наталье Холодовской и ее подругам. О ссорах Богомолова с Селезневой вспоминает и редактор "Вопросов литературы" Лазарь Лазарев: "Оба они были людьми, выражусь так, очень высокой внутренней энергетики, и, когда бывали вместе, сразу же возникало поле предельного напряжения, беспрерывно сверкали шаровые молнии - казалось, что какая-нибудь ненароком может шарахнуть и в тебя. Я довольно быстро понял, что брак этот вряд ли будет долговечным... После Инны Селезневой Володя женился на враче-пульмонологе Раисе Александровне Глушко. Она была из иного теста, чем Инна. Ему не перечила, смиренно подчинялась. Он ей давал указания, которые должны были беспрекословно выполняться, заведенный им порядок не мог никак и ничем нарушаться". Хотя мать Володя любил и, когда получил первый приличный гонорар за "Ивана", купил ей кооперативную квартиру.

Интересно, что в автобиографии "Автор о себе" Богомолов утверждал, что его воспитал дед с материнской стороны, полный георгиевский кавалер, в двадцать пять лет вернувшийся с Русско-японской войны. На самом деле мать Владимира Иосифовича родилась в 1887 году, и получается, что тогда ее отцу должно было быть всего-навсего... семь лет. Этот мифический дед якобы "когда... в четырехлетнем возрасте я, по глупости, сорвал с клумбы в соседском палисаде одну или две розы, дед солдатским ремнем выпорол меня так, что я потерял сознание и потом неделю пролежал на животе. С пяти лет он порол меня систематически, без какой-либо причины и весьма жестоко, чтобы, как он говорил, "добавить ума"; при этом мне категорически запрещалось плакать". Дед, по словам Богомолова, был "главным для меня человеком, и то, что он постоянно, год за годом вбивал в мое сознание, безусловно, осталось и живет в памяти по сей день". И вот эти постулаты: "Ты пришел в эту жизнь, где ты никому не нужен. Не жди милости от людей или от Бога - тебе никто ничего не должен! Надейся только на самого себя, вкалывай в поте лица, выживай!.. Делай все добросовестно, хорошо и, по возможности, лучше других. Власть - зло. Держась подальше от начальства! У них своя жизнь, а у тебя своя!.. Не угодничай, не подлаживайся и никого не бойся. Не давай себя в обиду. Пусть лучше тебя убьют, чем унизят!" Можно предположить, что побои родных и близких, если они действительно имели место, были следствием болезни писателя. Таким образом он "воспитывал" их, думая, что тем самым помогает им и себе утверждаться в мире. Позднее писатель Владимир Богомолов смог утвердить себя своими книгами.

Болезнь, очевидно, и стала причиной того, что писателя не взяли в армию. А уж в Смерше он служить никак не мог из-за своих родственников. Его отец, Иосиф Савельевич Войтинский, профессор права, ушедший от его матери, но давший сыну свою фамилию и помогавший его матери, в 1940 году был арестован, обвинен в террористических замыслах и участии в антисоветской организации. В заключении бедняга сошел с ума, и его приговорили к принудительному лечению. И.С.Войтинский скончался в Казанской спецпсихбольнице 26 января 1943 года.

Но еще хуже, с точки зрения органов, обстояло дело с родным дядей будущего писателя Богомолова, Владимиром Савельевичем Войтинским. Он начинал как большевик, затем перешел к меньшевикам и стал одним из самых непримиримых противников Ленина. После 1917 года он был заместителем министра иностранных дел в меньшевистском правительстве Грузии, а после оккупации Грузии Красной армией эмигрировал в США, где прославился как выдающийся экономист и стал экономическим советником президента Франклина Рузвельта. С таким дядей его племянник мог попасть в Смерш только в качестве подследственного, от которого местные костоломы добивались бы признания: "Говори, сука, какое шпионское задание тебе поручил твой американский дядя!"

Несомненно, Богомолов очень переживал, что не попал на фронт. И всю жизнь испытывал огромное влечение к истории Великой Отечественной войны, собрал уникальную коллекцию опубликованных документов и материалов, освещающих почти каждый день войны. И когда решил стать писателем, то придумал себе подходящую биографию, как бы сроднился со своими героями. И взял себе другую фамилию и отчество, превратившись во Владимира Осиповича Богомолова. Так, в его первой военной повести "Иван" речь идет о мальчике-сироте, ставшим бесстрашным разведчиком. И Богомолов утверждал в автобиографии, что при разошедшихся родителях дед-крестьянин считался сиротой. По свидетельству Рабичева и Холодовской, Володя Войтинский был трусоват и особенно боялся темноты. Так, Леонид Николаевич вспоминал, как Володя, возвращаясь на его подмосковную дачу поздно вечером, всегда громко говорил: "К ноге! К ноге!" Это для того, чтобы возможные хулиганы или грабители подумали, что он с собакой, и поостереглись нападать. А в "Моменте истины" Богомолов наиболее близким себе персонажем считал храбреца-разведчика Евгения Таманцева, имевшего на счету десятки задержанных вражеских агентов. В романе писатель как бы изживал свои комплексы (страха, подсознательной вины, что не воевал). И уверовал в придуманную военную биографию, поверив в то, что такой роман о героях-контрразведчиках и такую повесть о юном разведчике, детство у которого отняла война, мог бы написать только такой человек, еще мальчишкой убежавший на войну и прошедший ее с первых самых тяжелых месяцев и до победного мая, неоднократно раненный и контуженный, награжденный боевыми орденами.

А в письмах читателям и в открытом письме критику Эмилю Кардину, опубликованном в 1978 году в журнале "Литературное обозрение", Богомолов утверждал, что все события "Момента истины" происходили в действительности, равно как подлинны все публикуемые в романе документы. Когда читатели указывали на некие очевидные нелепости, вроде того, что немецкий агент Павловский, проживавший до 1939 года на территории, входившей в состав Польши, еще в 1936 году умудрился служить в Красной армии, Владимир Осипович неизменно отвечал: "Все приводимые в романе документы текстуально идентичны (за исключением элементов привязки) подлинным соответствующим документам - кроме элементов привязки, я в них ничего не менял... Что касается Павловского, то это "цельнотянутый" из архивного дела персонаж, я не стал в его биографии что-либо менять, Ваши же сомнения относительно фактов его биографии мне непонятны". Между тем в письме в Главлит Богомолов подчеркивал: "Все события и персонажи романа "Возьми их всех!.." ("В августе сорок четвертого...") вымышлены (кроме упоминаемых в главе 56-й "В Ставке ВГК"), однако для создания иллюзии достоверности привязаны к конкретной исторической обстановке и подлинному положению на фронтах в середине августа 1944 года. Никакими неопубликованными архивными материалами, никакими закрытыми источниками, консультациями или советами специалистов в работе над романом я не пользовался. Все действия и специальные термины, упоминаемые или описанные в романе, многократно упоминаются или описаны в открытой советской печати... прилагаю составленную мной справку с указанием упоминания специальных терминов и действий в открытой советской печати".

У Богомолова военный опыт заменялся документами и мемуарами, тогда как некоторым писателям-фронтовикам документы, в сущности, были не нужны - им вполне хватало лично пережитого в военные годы. Хотя, по крайней мере до завершения "Момента истины", Богомолов в архивах не работал. Только когда он стал действительно знаменит, а роман многократно публиковался, писатель, как кажется, действительно пошел в архивы.

Вот как Лазарь Лазарев объяснил причину ссоры Богомолова с Василем Быковым, с которым они раньше были близкими друзьями: "...Первоначально напряжение возникло из-за того, что Богомолов настойчиво уговаривал Быкова поехать в подольский архив и заняться изучением хранящихся там документов. Говорил, что это очень важно, много даст Быкову, что он там договорился и Быкову обеспечен радушный прием. Делал все это очень горячо и от чистого сердца. Но, как писал Борис Слуцкий, "в литературе тоже есть породы". У Быкова же не было никакого желания работать в архиве, он на просьбы и советы Богомолова не реагировал, вежливо уклонялся. В откровенном разговоре с близким другом о себе, о своем писательстве он называл себя "сочинителем". Это понятие было совершенно чуждо Богомолову, он его не принимал, не хотел принимать. И в какой-то момент Володя оскорбился. Может быть, не исключаю этого, ему почудилось, что Быков с пренебрежением относится к тому, как он, Богомолов, работает. Я не раз пытался втолковать Володе, что Быкову, наверное, не нужен архив, у него иные способы постижения жизни, поисков материала, проблем, героев, сюжетов. Но Володя слушать это не хотел, считал, что я потакаю Быкову, защищаю его от Володиных справедливых нареканий". Богомолов-то знал, что в действительности сочинитель - он сам, поэтому так болезненно реагировал на быковское признание в "сочинительстве". И хотел своеобразно "уравнять" его с собой, навязав автору "Мертвым не больно" и "Сотникова" литературные источники о войне - книги и документы. От других Богомолов требовал максимальной документальной точности в изображении войны, потому что свою войну выдумал, хотя и опираясь на документы.

В переписке с читателями Богомолов утверждал, что хронологически точно воспроизвел обстоятельства подготовки Мемельской операции, на которых держится сюжет романа. На самом же деле он допустил здесь сознательный хронологический сдвиг.

Вот что пишет бывший заместитель начальника Генштаба С.М.Штеменко в своих мемуарах "Генеральный штаб в годы войны", впервые изданных в 1968 году: "Решающая операция по разгрому противника в Прибалтике началась 14 сентября одновременно на всех трех Прибалтийских фронтах, а 17 сентября - и на Ленинградском фронте. Однако на главном, рижском, направлении успех развивался медленно. Раздробить неприятельскую группировку и на этот раз не удалось... На левом крыле 1-го Прибалтийского фронта противник предпринимал даже контрудары. 16 сентября с рубежа Кельмы, Телыпай там перешла в наступление его 3-я танковая армия и имела временный успех в районе Добеле. Через два дня последовал второй довольно мощный удар по нашим войскам, на этот раз со стороны Риги. Он был парирован. Немцы пробовали повторить его, но тоже неудачно.

Все свидетельствовало о том, что враг стремится во что бы то ни стало сохранить связь группы армий "Север" с Восточной Пруссией, чтобы при необходимости вывести туда по сухопутью свои войска из Прибалтики. Признаки подготовки такого маневра наша разведка уже обнаружила.

Утешаться этим мы, конечно, не могли. Оценивая положение дел в целом, Ставка признала, что операция под Ригой развивается неудовлетворительно, и решила с целью коренного изменения обстановки переместить главные усилия на левый фланг 1-го Прибалтийского фронта в район Шяуляя. Там намечалось создать сильную ударную группировку и повести наступление на Мемель. При этом не должна была ослабевать активность двух других Прибалтийских фронтов на рижском направлении и Ленинградского фронта в Эстонии.

К Мемельской операции И.В.Сталин проявил повышенное внимание. Он лично вел переговоры с А.М.Василевским по всем вопросам, связанным с нею: определял состав потребных сил, порядок перегруппировок, заботился о скрытности маневра. Существовали сомнения в отношении ее внезапности. Однако, взвесив все данные, какими располагал Генеральный штаб, Ставка сочла момент вполне благоприятным. В район Шяуляя и к северу от него стали сосредоточиваться четыре общевойсковые армии (4-я ударная, 43-я, 51-я, 6-я гвардейская), одна танковая (5-я гвардейская), а также отдельный танковый и отдельный механизированный корпуса. Максимальное расстояние, на которое перегруппировывались войска, не превышало 240 километров. Скрытность перегруппировки обеспечивалась большим количеством маршрутов (более 25) для движения войск и нашим господством в воздухе".

Таким образом, Богомолов сознательно сдвинул подготовку Мемельской операции, начавшейся 5 октября, со второй половины сентября на вторую половину августа 44-го. Из мемуаров Штеменко он узнал об особом внимании Сталина к Мемельской операции и решил использовать это обстоятельство для ввода повествования фигуры Сталина в роман, задуманный еще в 1951 году. С самого начала действия замышлялось в тех местах, где воевал Рабичев, т.е. на границе Литвы и Белоруссии, как раз на подступах к Восточной Пруссии.

Вероятно, хронологический сдвиг был сделан по двум причинам. Во-первых, чтобы возникла параллель с романом Александра Солженицына "Август четырнадцатого". Там - неудачные действия царской армии во время вторжения в Восточную Пруссию. У Богомолова же, напротив, тридцать лет спустя удачные действия советских контрразведчиков, обезвредивших германскую разведгруппу, обеспечивают успех предстоящего вторжения в Восточную Пруссию. Сам Богомолов всячески отрицал такую связь, хотя и признавал, что название "В августе сорок четвертого" было поставлено в качестве первого при журнальной публикации в "Новом мире" по совету консультанта ЦК КПСС И.С.Черноуцана, хотя будто бы "оно ему тоже не нравилось, из-за того, что как бы перекликалось с солженицынским "Августом четырнадцатого". Во-вторых, для Богомолова, я думаю, было важно показать именно августовскую природу, когда она еще в самом расцвете, без признаков увядания. Писатель противопоставлял ее спокойную красоту и цельность тем опасностям и разрушению, которые связаны с войной.

Вообще, роман Богомолова, несмотря на то, что вроде бы рассказывает о суровом военном быте, без прикрас показывает тяготы войны, по прочтении оставляет очень светлое чувство. Писатель не разрушает цельность образов неприглядными деталями, оставляет определенный романтический флер на профессии контрразведчика, и даже враги не наделены отталкивающими чертами, наоборот, порой они даже симпатичны, что, однако, только делает их еще более опасными.

Если брать действительно правдивые мемуары о войне, например недавно вышедшую книгу того же Леонида Рабичева "Война все спишет", то там война предстает как нечто отталкивающее, где героизм соседствует не только с предательством и подлостью, но, что еще важнее, с массой отвратительных деталей, начисто снимающих с самой справедливой войны всякий романтический флер. Взять хотя бы эпизод с переправой вброд через Березину, где голые, черные от грязи люди, переносящие на себе повозки и грузы, кажутся похожими на чертей в адском котле. Читать все это - занятие малоприятное, но необходимое, чтобы по-настоящему постигнуть "кровь и плоть войны".

А прекрасный роман "Момент истины" в сознании читателей давно уже зажил самостоятельной жизнью, независимой от подлинной или мнимой биографии его создателя.

       
Print version Распечатать