Российский Новый год вплоть Петра Великого начинался с марта, именно 1 марта следовало отмечать в качестве подлинного старого Нового года. Если не в календарном, то в политическом отношении март во все времена российской истории и в самом деле был месяцем радикальных перемен и обновления. Но не только. Он был и месяцем неопределенности, месяцем перехода в неизвестное, месяцем тревоги.

Тревоги, часто сочетающейся со сладким предвкушением будущего, с надеждой на перемены, с ожиданием скорой "оттепели". Я, разумеется, не помню ту самую первую "оттепель" марта 1953 года, когда умер Сталин, как не слишком интересовался я тем, что чувствовали подданные русского царя в далеком 1855-м, когда в конце февраля неожиданно скончался Николай I.

Но март 1985-го я помню довольно отчетливо. Странным был этот март. Я припоминаю, как за день до праздника 8 Марта, который в 1985 году выпал на пятницу, с работы довольно рано вернулся отец и сказал: "Вы знаете, Черненко уже умер, и уже известно, что новым генсеком станет Горбачев. Однако людям дают возможность спокойно, без траура отпраздновать женский день вместе с воскресеньем. О смерти Черненко будет объявлено только в понедельник". Черненко выглядел безнадежно больным и умирающим, когда в феврале принимал участие в голосовании в Верховный Совет, так что удивляться подобному сообщению не приходилось. Поражал только сам факт такого щедрого подарка гражданам, трудно было предположить, что власти и в самом деле настолько заботятся об отдыхе трудящихся, чтобы держать в тайне несколько дней смерть очередного партийного руководителя.

Однако я хорошо помню это чувство тревоги, которое задало тональность этим праздникам. В начале 1985 года я часто посещал так называемый Булгаковский дом на Садовой, там, где теперь музей писателя. Тогда там часто собирались ребята, возможно, не так уж и сильно интересующиеся творчеством автора "Мастера и Маргариты", скорее просто желающие побеседовать о чем-то, что не входило в программу школьных учебников. Над частыми встречами случайных посетителей "нехорошей квартиры" веял легкий дух диссидентства. 10 марта 1985 года исполнялось 45 лет со дня смерти писателя. На квартире, как и прежде, была запланирована какая-то встреча. Я, собственно, мало кого знал из присутствующих, мой тогдашний приятель и ближайший сосед по квартире Алексей Малов, который тогда учился на Школе юного журналиста (впоследствии Леша получил некоторую известность в богемной тусовке под хиппистской кличкой Шаман, а в 1996-м исчез в неизвестном направлении), сообщил об очередной встрече. Хотелось увидеть интересных людей и вообще принять участие в какой-то неформальной коммуникации. День прошел довольно сумбурно, вечер мы провели в пивном баре "Жигули" на Калининском в какой-то странной компании, лишь некоторую часть персонажей которых можно было и в самом деле принять за интеллектуалов. Никого из этих людей я больше никогда не встречал.

Помнится, я сказал что-то об уже состоявшейся смерти Черненко и о том, что избран новый генсек. И как будто кто-то подтвердил эту информацию: да, мол, это уже известно всей Москве. Прекрасно помню неоднократно вспоминавшийся в связи с завтрашним ожидаемым событием анекдот о человеке, который пытается попасть на очередные похороны генсека: "У вас пропуск? Нет, у меня абонемент!"

Как бы то ни было, к вечеру следующего дня все подтвердилось: и смерть Черненко, и избрание Горбачева, которое, кстати, действительно состоялось с какой-то поразительной быстротой, без двух-трехдневной паузы, обычно сопровождавшей аналогичные траурные события год и три года назад. Но удивительное дело - ни в то время, ни в последующие годы во всей исторической литературе (от серьезных исследований до разного рода поп-конспирологии) я никогда не встречал никакого упоминания или косвенного свидетельства в пользу того, что Черненко и в самом деле скончался не 10, но 6 или 7 марта, и развязка борьбы за власть внутри политбюро произошла ранее 10-го, в течение мартовских праздников. Никто из историков, насколько я знаю, не оспаривает официальную дату смерти предпоследнего генсека - 10 марта. Между тем слухи о смерти опередили в Москве саму смерть.

Кстати, такое неоднократно бывало в истории. Я читал мемуарные свидетельства о том, что 14 мая 1905 года петербуржцы узнали о поражении Балтийской эскадры рядом с Цусимой гораздо раньше, чем это известие пришло в столицу по беспроволочному телеграфу. Потом в художественной форме эта мистика "петербургских слухов" проявилась в блоковском "Короле на площади", где слухи о том, что долгожданные "корабли не вернутся", как "маленькие, красные" живые существа, "шныряют в городской пыли".

***

Впервые о марте как о традиционном для России, да и всего мира, месяце начала смут и дворцовых переворотов заговорили где-то в 1991-м: помню заголовок коммерсантовской статьи за подписью, кажется, Максима Соколова: " Мартовские иды Бориса Ельцина еще не наступили".

Тема "мартовских ид" издавна соотносилась с образом первого президента России: тут и мартовский кризис 1993 года с введением ОПУСа, и "сценарий #1" в 1994-м... Причина этого, вероятно, в том, что первый триумф Ельцина состоялся в марте 1989-го, когда за него на выборах Съезда народных депутатов СССР проголосовала чуть ли не вся Москва. Кстати, как раз тогда, в марте 1989 года, мы как то не сознавали, что происходит нечто чрезвычайное, что радикально изменит политический строй страны, да и просто уничтожит страну как таковую. И все же типично "мартовская тревога" присутствовала и тогда: в марте 1989-го в 1-м гуманитарном корпусе МГУ, на большом "сачке", установили магнитофон, и собравшиеся могли слышать речь Бориса Николаевича на митинге в Братееве. Речь, собственно, состояла из перечисления имен нехороших руководителей типа Воротникова, Лигачева и кого-то еще, после чего хор голосов сливался в однообразном "Долооой!". Я решил тогда не голосовать за Ельцина, но... оказался слаб, поддался уговорам друзей, которые говорили: "Ну ты же понимаешь, это только выборы в депутаты. Ничего больше!" (Кстати, все эти друзья потом голосовали за Ельцина и дальше.) Но тогда первый раз возникло ощущение, что Ельцин представляет собой какую-то мощную силу, годом раньше бывший глава московского горкома производил впечатление глубоко больного и сломленного психологически человека. Но в марте 1989 года возник другой Ельцин, и становилось понятно, что появление на политической сцене этого человека, со всеми плохо скрываемыми обидами, не сулит стране ничего хорошего.

И тем не менее в марте 1989-го я проголосовал за Ельцина, последний раз в своей жизни.

Между тревожным мартом 1989-го и бурным июнем, когда начал работу Съезд народных депутатов, а весь мир готовился в следующем месяце отмечать 200-летие взятия французскими революционерами Бастилии, был еще тихий и относительно спокойный апрель. Относительно, потому что где-то далеко в Тбилиси вроде бы разогнали лопатками демонстрантов, а в Москве, в преддверии Страстной недели, почему-то распространились слухи о неминуемом землетрясении. Однако главным событием апреля 1989-го, последнего "тихого" месяца советской истории, стала трансляция по ТВ первого зарубежного сериала "Рабыня Изаура". Уставшая от событий бурного марта Москва, как бы в предчувствии близкого будущего, припала к экранам телевизоров, отключившись от того, что назревало и уже разворачивалось вокруг. Помню, тогда будущий автор "Обороны тупика" Максим Жуков на одном из концертов спел песню, которая лучше всего выражала настроение этого апрельского умиротворения: " Все успокоились. Никто не ждет новостей. Все успокоились. Все ждут фильма в 21.40".

Но каждый март не похож на предыдущий и в политике, и в погоде. И март 1985-го был совсем не похож на март 1989-го, и оба отличались от бурного марта 1991-го, и все вместе от марта 2008-го. Общим было только одно - предчувствие неизбежных перемен и тревога в сочетании с надеждой.