Лондон Шоу

Казалось бы, что можно поменять в тысячу раз повторенной истории о золушке-цветочнице, покорившей лондонского профессора фонетики чудовищным выговором? Поменять так, чтоб смотрелось свежо, актуально и увлекательно? Оказывается, многое: сместить нюансы, осовременить сленг, чуть не довести концовку до счастливой, но унылой определенности, добавить динамизма, яркие детали и отличную игру актеров – и пожалуйста, даже циничный современный зритель, повидавший всякое и после каждого второго «всякого» дававший себе зарок впредь думать дважды, прежде чем покупать билет в театр, - рад и доволен, и с увлечением смотрит на происходящее на сцене.

Обаятельная, яркая и энергичная Элиза Дулиттл - Елизавета Мартинес Карденас; отличная находка - папаша-мусорщик, снабженный очаровательным компульсивным расстройством, - Григорий Сиятвинда. Профессор Хиггинс - Максим Аверин (в самом деле - участник сериала «Глухарь»? Но об этом можно и не думать), воплощение аристократизма-как-мы-его-понимаем, мама профессора Хиггинса – все, безусловно все хороши. Фабулу и даже детали пьесы практически не изменили, однако она смотрится совершенно современно – в хорошем смысле этого слова.

Надо отметить: попытки во что бы то ни стало осовременить «классику» чаще всего малоудачны, а хуже того – скучны, ничего не добавляют к новому прочтению пьесы, а лишь торчат из нее острыми углами и – простите за продолжение метафоры – режут глаз. Вот например, в «Свадьбе Кречинского» в МХТ им. Чехова в самом разгаре действия на сцену выезжал огромный унитаз, никоим образом в сценарий не вписывавшийся. Можно было бы, конечно, предположить, что это тонкий намек на будущую неудачу героя-свадебного афериста, но намек слишком странный и, главное, никчемный. Впрочем, непридирчивые зрители искренне радовались. Для справедливости отметим, что мода на бессмысленное и беспощадное осовременивание, конечно же, давно настигла не только отечественные театры. Например, в постановке «Отелло» одного гамбургского театра почти все герои, одетые в костюмы ГДР-овской бюрократии, отчаянно ругались. Учитывая, что ухо человека склонно улавливать из чуждого потока речи лишь знакомые слова, даже вовсе не учившие немецкий зрители могли насчитать огромное количество повторяемых «Scheiße». Свежего взгляда на пьесу Шекспира или хотя бы нового интереса этот прием не добавил.

Так вот – в «Лондон Шоу» все приемы по осовремениванию кажутся полностью оправданными. Прежде всего, отечественному зрителю образца начала XXI века традиционный перевод «ужасного говора» Элизы-цветочницы вряд ли покажется чем-то необычным. Поэтому ее сленг совершенно справедливо обновили – к счастью, не добавив южнорусского говорка, обычно служащего маркером сомнительного происхождения в наших кинопостановках. Кроме того, были и яркие нюансы: Элиза, как известно, во время «экзаменов» на принадлежность к высшему обществу часто «забывалась» и выдавала свои старые привычки и излишне живой нрав. В сатириконовской же постановке героиня меняла исполнение классического мотива ангельским голосом на бас-гитару – метафора изящная и благородная.

Кроме того, необычайно к месту пришлись и театральные спецэффекты: так, эдвардианская эпоха («Пигмалион» был написан, как известно, в 1913 году) представлена чудом из чудес – синематографом. Пролог пьесы с известной сценой у Ковент-Гарден, а также все длинноты с обучением Элизы выполнены в виде старой хроники: темная сцена, стробоскопы и контрастное черно-белое освещение идеально копируют короткометражное немое кино. Актеры при этом быстрыми и как будто неловкими движениями отлично имитируют его и одновременно решают несколько задач: сократить неизбежно длинные описания действия – такой своеобразный театральный «монтаж», обозначить время действия исходника и «разбить» этапы действия на смысловые «абзацы». К тому же, это обратное копирование добавляет легкую постмодернистскую нотку: когда-то картинка в синематографе была полна помех из-за несовершенства техники и материалов, а люди двигались быстрее, чтоб усилить эффект достоверности. Теперь – наоборот: мы копируем то, что годами считалось браком и помехами на пленке, вторично изображая жизнь.

Кроме того, у актеров отличная физическая подготовка – впрочем, ловкость движений и незаурядные гимнастические способности – фирменная черта постановок Райкина. И смотрится отлично, и – побочный эффект: тут же вспоминаешь о почти просроченной карте в спортклуб.

Повторюсь – танцы, движения и полуцирковые па актеров смотрятся гармонично – это явно не Агафья Тихоновна, ходящая по проволоке в «Женитьбе» из «Двенадцати стульев».

Однако, в отличие от финала книги (spoiler alert!, но ведь и так вряд ли найдется человек, который прошел мимо этой пьесы и не знает, чем она обычно заканчивается), финал пьесы не то чтобы изменен, но не доходит до самого конца и послесловия.

Во-первых, Элиза не выходит замуж за одного из холостяков – наивного и восторженного Фредди. Джентльмен Фредди - милый мальчик и, следуя циничному послесловию самого Шоу, единственная доступная партия для парвеню Элизы, однако свадьбы не будет. Таким образом, убрали основную стандартную схему: иных, кроме замужества, социальных лифтов почти не существовало, и у бедняжки-бывшей цветочницы совершенно не было иных способов остаться в избранном обществе.

Конечно же, Шоу пренебрежительно написал о браке Элизы как о «шаблоне и заготовке из лавки старьевщика, где Романтика держит про запас счастливые развязки, чтобы кстати и некстати приставлять их ко всем произведениям подряд», но тем не менее «выдал» ее замуж. Замужество как «лифт» для женской карьеры в жестко стратифицированном обществе эдвардианской Англии было делом нечастым и предосудительным, но оставлять ее «одну» и вовсе было немыслимо.

Кроме того, в пьесе Элиза с супругом все же обзаводятся собственным цветочным магазином – идеал мелкой буржуазии, то есть именно той среды, в которую могла бы «перепрыгнуть» при счастливых обстоятельствах Элиза, не выйди она замуж за аристократа. В скобках отметим, что финал этот совершенно утопический: оба, по замечанию самого Шоу, были совершенно несведущи в торговых делах, однако «торговля каким-то непостижимым образом вдруг пошла сама собой» - такой же образчик утопии, как швейные мастерские у Чернышевского. Впрочем, оставим, это все же литература.

В «Сатириконе» же ход действия останавливается на том, что Элиза собирается создать «конкурирующую фирму» профессору Хиггинсу и обучать нуждающихся правильному произношению, фонетике и грамматике – всему тому, что она блестяще усвоила в теории и на практике. Пресловутое выигранное пари будет ей отличной рекомендацией. Таким образом, и здесь трактовка исключительно современна: торговое предприятие заменили на сферу постиндустриальных услуг.

Финал остается подчеркнуто открытым, незамужняя Элиза отправляется в новый мир – открывать собственное дело и параллельно досаждать Хиггинсу, в которого она явно влюблена, и который так же явно отвечает ей взаимностью – но совершенно не желает предпринимать никаких шагов! Но это уже слишком вольная интерпретация.

       
Print version Распечатать